Предлагаем Вашему вниманию фрагменты книги воспоминаний Владимира Александровича Сухомлинова (1848 - 1926) - генерала, начальника Генерального штаба (1908 - 1909) и военного министра (1909 - 1915) Российской империи, обвиненного в 1915 году в шпионаже в пользу Германии. Впервые книга была опубликована в Берлине, в 1924 году.
Глава XV. Мои местные задачи в КиевеПервые известия о беспорядках в Киеве застали меня во Франции, где я находился во время обычного моего увольнения в отпуск. Вскоре получена была от моего начальника штаба, генерала Маврина, шифрованная телеграмма. Она была так перепутана, что трудно было ее расшифровать. День спустя прибыла нешифрованная, от председателя Совета министров Булыгина, с уведомлением о моем назначении киевским генерал-губернатором. Через Париж - Вену я выехал сейчас же в Волочиск, пограничную станцию между Россией и Австро-Венгрией, где и получил я первые известия о событиях в Киеве.
Никто не ожидал такого скорого моего приезда. На станции Подволочиск жандармы попрятались, и только под угрозою мне удалось получить локомотив и вагон. В штатском костюме я отправился в свою резиденцию.
Мой въезд в Киев в роли генерал-губернатора происходил соответственно состоянию Юго-Западного края - вне обычных рамок.
Решительно нигде не происходило торжественных встреч местными властями, не было поднесений хлеба и соли от народонаселения. То, что на вокзале оказался выехавший за мной кучер, казалось каким-то чудом. Очевидно, ему пришлось ждать много часов.
Чтобы сейчас же ознакомиться с размерами причиненных погромом убытков и опустошений, я в открытой коляске медленной рысью проехал по Бибиковскому бульвару и Крещатику.
То, что я увидел, было ужасно: разбитые окна магазинов, заколоченные двери и ворота, на мостовой - остатки товаров, там и сям - лужи крови. Я понял всю серьезность выпавшей на мою долю задачи и то личное одиночество, в котором находился.
* * *
У Клейгельса, должность которого перешла ко мне, я застал непорядок, соответствовавший его образу и характеру управления.
Беспрепятственно вошел я в обширный кабинет, в котором «все вверх дном» свидетельствовало о приготовлениях к быстрому отъезду. Клейгельс никаких объяснений дать мне не мог, встретил не особенно любезно, с явно задетым самолюбием, поэтому разговор с ним был короткий, и я ушел домой, где уже несколько месяцев у меня не было супруги и хозяйки, переоделся и сел на коня. Я обречен был на одиночество целиком, оно было мне особенно чувствительно в этом холодном пустом доме.
От первых моих шагов зависело, стану ли я хозяином положения или нет. Помочь мне никто не мог, дать совет - очень немногие. В одиночестве, без единого спутника, спустился я вниз на Подол.
Мерами, принятыми генералом Карасом, остававшимся моим заместителем по должности командующего войсками, разнузданность прекратилась, но погромное настроение еще сохранилось. Подол, главное гнездо грабителей, еврейская часть Киева, представлял печальное зрелище. На улицах было много народа. «Босяк», бывший солдат, узнал меня.
- Смотрите, Сухомлинов! - закричал охрипшим голосом пьяный человек. - Не боится... Ну, что же, и я никого не боюсь! А жидов бить будем!
Направив коня в его сторону, я ему ответил: «Нет, не будешь!». Толпа расступилась.
Прижавшись к стене дома и сняв вдруг шапку, он заговорил другим тоном:
- Виноват, ваше превосходительство, действительно не буду, ежели начальство не дозволяет.
- А ты где служил?
- В 24-й артиллерийской бригаде, ваше превосходительство.
- Так не срами же своей бригады!
- Постараюсь, ваше превосходительство!
Я поехал дальше. Поведение этого человека было весьма показательно: он жил, воображая, что погромы одобряются правительством, так как истинно русские люди, объединенные в «Союз русского народа» и поставлявшие в первую очередь царских чиновников, натравливали одну часть населения на другую.
Когда, например, высокочтимый Платон, ректор духовной академии, живший в братском монастыре на Подоле, с крестом в руках вышел на улицу и умолял буйствующую чернь прекратить разгром, эти люди поняли, что их так благословляют. Пьяные грабители устилали целыми кусками материй путь, по которому шел высокопреосвященный! И погром продолжался. А враждебная правительству пресса распространяла во всей стране, будто бы высокопреосвященный раздувал религиозный фанатизм масс.
* * *
Я считал, что прежде всего моею обязанностью было восстановить нормальную жизнь города, снять с него тот гипноз, который явился следствием пережитых страхов и волнений. Я был уверен, что водворение порядка и спокойствия в Киеве отразится успокоением и во всем крае. Так оно и оказалось на самом деле.
На всех улицах расклеены были мои короткие заявления: «Вступил в управление краем и никаких беспорядков не допущу». Эти несколько слов своею категоричностью произвели сильное впечатление. После этого «ультиматума» всем стало ясно, что объявилась власть, уверенная в своей силе и без всяких многословий откровенно заявляющая, что не станет церемониться с тем. кто будет пытаться нарушить порядок.
В результате один за другим стали открываться магазины, на улицах показались люди. Трамвай стал ходить исправно, начали функционировать водопровод и электрическое освещение.
Чтобы дать национальному чувству серьезное, объединенное направление и, вместе с тем, восстановить течение нормальной общественной жизни, я вызвал к себе антрепренера оперного городского театра Брыкина и предложил ему открыть спектакли, поставив для начала в ближайшее воскресенье «Жизнь за царя». Он начал мне объяснять, что ставить эту оперу по политическим соображениям совершенно невозможно. Я ему посоветовал сделать так, как рекомендую, ибо мои основания серьезнее его панических опасений. Спектакль состоялся при полном сборе, театр был переполнен, публика требовала исполнения гимна неоднократно. Явившись ко мне в ложу, Брыкин сиял и четыре раза после того в течение зимы 1905 - 1906 годов ставил ту же оперу и с таким же успехом. Жизнь стала налаживаться.
Что миролюбиво настроенная публика отнеслась ко мне с доверием, одним из доказательств, среди многих других, было то, что в течение 1904 года число жителей в Киеве увеличилось всего на две тысячи человек, тогда как в 1905 году это увеличение превысило двенадцать тысяч и притом лишь приливом извне.
Следующие за сим три года в Киеве были для меня тяжелыми учебными годами, преисполненными задач, о повседневности которых я до того не давал себе отчета.
Для меня, воспитанного в духе солдатского призвания и подготовленного исключительно к вопросам, касающимся военного дела, несравненно большим и тяжелым бременем явились последствия японской войны, поскольку они касались армии, нежели дела политические и социальные. Каждая войсковая часть, возвращающаяся с войны, каждый человек, каждая вдова офицерская давали мне возможность видеть и убедиться, что русская армия поражена в своем основании.
Волнения, погромы, грабеж в городах и деревнях, точно так же, как и покушения на высший и низший чиновный люд, который служил верно царю, - в той степени их опасного развития, какого они достигли в последнее время, - все это было для меня непостижимо, вследствие того, что хозяйственные, социальные и политические взаимоотношения не были мною изучены в отдельности.
Мне казалось, что следует более заняться крамолой, испытывающей свои силы в борьбе с царизмом, что ее необходимо побороть, чтобы сохранить самодержавие в его старом, блестящем положении.
Чем глубже я вникал в суть политического управления, тем сильнее чувствовалось мною недомогание нашей государственной и общественной жизни и, в связи с этим, и сознание громадной опасности положения, в котором находился царь. Крупные ошибки и слабость нашей системы административной организации очень скоро стали мне выясняться.
В течение моего трехлетнего управления краем в должности киевского губернатора перебывало четыре человека. Застал я на этом посту П.С. Савича, стремившегося не выходить из колеи своего пути по службе в военном ведомстве. Драгомиров взял его из Харькова, где он был у меня начальником штаба 10-й кавалерийской дивизии.
В сентябре 1906 года нашелся ему заместитель, а Савич назначен был начальником штаба Иркутского военного округа. Этот заместитель, генерал инженерных войск Веретенников, петербургский домовладелец и гласный городской думы, пробыл в должности не более двух месяцев.
Тот, кто посоветовал Столыпину посадить в Киев Веретенникова, совершил непростительную ошибку. Я хотел, чтобы киевский вице-губернатор Лихачев принял должность губернатора. Все, чего я в Киеве добился в отношении доверия к правительственной власти, честных забот ее о защите всех лояльных верноподданных царя без различия убеждений и вероисповедания, - все это назначением Веретенникова было поставлено на карту.
Погромное настроение стало вновь пробуждаться.
Вскоре после приезда Веретенникова в Киев, в сентябре 1906 года, целый ряд его некорректностей привел киевлян в изумление. Он не только симпатизировал «Союзу русского народа», но и носил на груди знак этого союза. В своей вступительной речи он требовал от чиновников, чтобы они вступали в партии, признающие лишь самодержавие. Несомненно, тщетное и сильно запоздалое пожелание. С Подола толпой приходили к нему бунтарские элементы, которым он раздавал деньги, выданные мной ему для помощи нуждающимся вдовам и сиротам. Однажды, когда полиция обнаружила запрещенное собрание, он посадил в тюрьму всех собравшихся участников его, не сообразив того, что для подобных массовых арестов не было надлежащих помещений. Ему пришлось весьма спешно всех их освободить и тем доподлинно подтвердить всю слабость такой власти. Результаты всего этого не заставили себя долго ждать: полиция распустилась, потеряла охоту к своей службе, и всюду гидра революции стала выставлять свои головы. С этим господином я не поцеремонился. В личном докладе Столыпину я ходатайствовал об удалении его из-под моей власти. Его назначили костромским губернатором. Там ему свернули шею его же сотрудники, зная привычку его подписывать, не читая, все, что ему представляют; правитель канцелярии губернатора использовал это его свойство: в один прекрасный день Веретенников не читая подписал прошение о своей собственной отставке!
Заместителем Веретенникова я избрал бывшего в то время председателем киевской губернской земской управы графа Павла Николаевича Игнатьева.
Так как склонить графа Игнатьева к принятию должности губернатора было довольно трудно, то П.А. Столыпин командировал в Киев генерала Курлова для временного исполнения этой должности.
П.Г. Курлова я знал еще по Николаевскому кавалерийскому училищу как моего ученика. Впоследствии из него выработался человек с твердым характером и вполне определенным направлением. Курлов с большим успехом принялся за восстановление дисциплины среди чинов полиции, несмотря на то, что в Киеве он пробыл всего три или четыре месяца; после этого состоялось его назначение в Департамент полиции Министерства внутренних дел.
Этого добросовестного и верного человека постигла трагическая известность вследствие убийства Столыпина, председателя Совета министров, одним из агентов тайной полиции.
От него принял должность граф Игнатьев, который и оставался на посту киевского губернатора до тех пор, пока я был генерал-губернатором.
* * *
Недостатки наших высших органов управления в провинции и мой собственный опыт с отдельными представителями власти заставили меня отнестись к вопросу о замещении должностей соответствующими лицами с исключительным вниманием и заботой. Ни одно из частых моих посещений Петербурга не обходилось без того, чтобы не возбудить вопроса об этой серьезной задаче в пределах вверенного мне края. В Столыпине я нашел полное сочувствие по вопросу о личном составе. Но, как и другие представители высшей власти, он был связан тем, что среди молодого поколения был большой недостаток соответствующих лиц для известных назначений.
Государство жило со своим чиновничеством изо дня в день, а замещение высших должностей, после вступления на престол Николая II, стало принимать все более случайный характер. Правительство своевременно не позаботилось об установлении среди молодого поколения однообразных отправных точек зрения. В особенности политическое управление предоставлено было целиком случайности и господствовавшему в Министерстве внутренних дел настроению, в свою очередь находившемуся под влиянием крупных землевладельцев и почти идентичного с ними чиновного дворянства.
Но именно в этих-то кругах произошел во время освобождения крестьян, по случаю земского движения, глубокий раскол. Многие пригодные к работе люди стали в виде «либералов» и земских деятелей в резкую оппозицию ко всему, что было связано с центральным аппаратом Министерства внутренних дел. Глубокое уныние охватывало те общественные круги, которые, по существу, должны были бы руководить общественною жизнью, при виде всех государственных начинаний. Очень немногие в Петербурге в этом стечении обстоятельств усматривали кроющуюся опасность. В общем, цеплялись за установившиеся старые и частью устарелые формы, брали на должности людей не там, где их можно было найти, а исключительно тех, которые, казалось, удовлетворяли следующим условиям: преданность царю, безусловное повиновение и отсутствие какого-либо собственного политического убеждения. Это приводило к тому, что гвардейские офицеры по своему соответствию для назначения на должности по управлению оказывались в первых рядах. Этим объясняется и то явление, что гвардейская кавалерия очутилась в роли академии по поставке чинов управления: губернаторов, полицмейстеров и генерал-губернаторов, - задача для нее непосильная и вовсе ей не соответствующая.
* * *
Так и я случайно попал на пост киевского генерал-губернатора, без всякой к тому подготовки, наподобие того, как и граф Шувалов, без специального образования, мог занять должность начальника штаба Петербургского военного округа. Если бы Клейгельс не наделал глупостей, я бы едва ли стал генерал-губернатором.
Должность генерал-губернатора Юго-Западного края - трех губерний: Киевской, Подольской и Волынской, - в отношении личного состава представляла большие трудности, потому что в вопросе должностных назначений основной для этого элемент настоящих великороссов был очень незначителен. Малороссы - хорошие солдаты, но они едва ли могли дать основательных чинов управлений; землевладение находилось преимущественно в руках поляков и немногих немцев и евреев, городское же население составляли евреи, в размере от 20 до 95%, в руках которых находились все торговые обороты не только края, но и вне его пределов. Смешение племен великороссов, малороссов, поляков, чехов, кавказцев, турок дополняло в городах пеструю картину населения.
Среди этих тяжелых национально-культурных отношений оказался налицо такой паломнический город, как Киев, со своим Печерским монастырем в центре края. Это, несомненно, еще более затрудняло положение в отношении политического управления. Для сотен тысяч благочестивых и фанатически настроенных православных со всей России Киев был целью ежегодного паломничества. Из Архангельска, с Урала, Москвы, Терско-казачьей области и с Байкальского моря паломничал народ. Этому фанатическому настроению поддалось и духовенство, загипнотизированное религиозным рвением многих сотен тысяч, и чувствовало себя достаточно сильным и судьбою предопределенным истреблять инославные исповедания, в особенности евреев, последователей Моисея.
Быть может, эта мощная национальная сила, которую я имел возможность наблюдать во время некоторых праздничных процессий, могла быть использована на благо русского государства, если бы в руководящих кругах Петербурга было налицо больше действительно преданных царю лиц и меньше разного рода лицемерных клик. Петербургские клики, вражда великих князей между собой, их ревнивые выходки против высших должностных лиц, междуведомственные трения, хозяйничанье временщиков - все это вело к тому, что накануне государственной катастрофы в провинции не только не было никакой согласованности в деле управления страной, но отдельные ведомства явно шли друг против друга.
В слепом эгоизме никто не обращал внимания на обилие тревожных сигналов, которые со времени московской катастрофы на Ходынке, как ракеты, взвивались в воздух. Так и некоторые мои наблюдения относительно настроения в инженерных войсках принимались с пожатием плеч и пускались по ветру. Я не хочу сказать, что тогда уже, в 1905 году, для меня все было ясно точно так же, как сейчас. Напротив, я определенно подчеркиваю, что о многих политических вещах и их взаимной связи, которые касались меня как генерал-губернатора, я не знал, имея лишь некоторое о них представление. И я был, конечно, дитя своего времени, продукт его воспитания. Когда в 1905 году я стал во главе политического управления Юго-Западным краем, я был исключительно чистокровным солдатом: кавалерист, офицер Генерального штаба, преподаватель тактики, начальник войсковых частей, военный писатель. Внутренней политикой я интересовался несравненно меньше внешней. Либеральное движение, с которым я мог бы ознакомиться при посредстве племянника моей первой жены, Набокова, было мне чуждо до такой степени, что во время его развития зимой 1904 - 1905 годов оно меня совершенно не коснулось.
Междуведомственная отчужденность, обострившаяся при Николае II, пожалуй, еще более прежнего только содействовала моей односторонности. Этот мой недостаток стал мне ясен, когда тяжкая работа поверхностного успокоения в моем округе, казалось, завершилась успехом, и бившая ключом жизнь богатого края, с населением свыше 15 миллионов жителей, подошла ко мне вплотную.
Глава XVI. Политика и управлениеВ должности генерал-губернатора и командующего войсками в Киеве я часто вспоминал о спокойном и завидном моем существовании в роли помощника Драгомирова: какая это была тишина и безопасность в сравнении с тем, во что превратился Киев с 1905 года! Драгомиров, конечно, изрядно гонял нас, синекурой моя должность под его начальством ни в каком случае быть не могла - работы было хоть отбавляй. Киев был всегда кипящим котлом как с военной точки зрения по отношению к мобилизации, так и с национальной.
Однако до 1904 года у меня была твердая почва под ногами: права, от самодержавной власти царя полученные и им поддерживаемые. После 1904 года с каждым днем все более и более я предоставлялся самому себе: в Петербурге не было твердой воли, никакой определенной цели, а социальные и национальные, а также партийно-политические лозунги сбивали людей с толку и накаляли их настроение. Ко всему этому армия находилась в развале, а определение на должности, в управления, школы, университеты осуществляли из числа носителей монархического принципа - людей нерешительных, трусливых или фанатиков, которые благодаря своей бездеятельности являлись опаснее всех остальных. В Киеве было какое-то столпотворение, в котором никто не мог разобраться. Скачка с препятствиями охватила все отрасли общественной, частной и хозяйственной жизни, атмосфера была полна недоверия. Ни в чем не видно было порядка. Все должны были делать присутственные места или, вернее, ответственные представители государственной власти.
Среди политической суматохи я принялся за выполнение предстоявших мне задач по своему усмотрению и поступил правильно. Конечно, методы Драгомирова не всегда были применимы. В роли генерал-губернатора мне приходилось быть в крупном масштабе солдатом и дипломатом одновременно. Ограничиваться исключительно одними приказаниями было недостаточно. Личное воздействие и личный пример должны были предшествовать приказу.
В один прекрасный день ко мне приехал директор Политехнического института Тимофеев.
По его словам, около 7 тысяч слушателей вооружены поголовно, готовится что-то серьезное. Я ему посоветовал быть хозяином в своем деле, а когда оно станет ускользать из его рук, то только в таком случае на моей обязанности будет за него приниматься.
На другой день я поехал в главное здание института. Когда я вошел в рабочий кабинет директора, он стоял у своего письменного стола, а перед ним - четыре студента, один из которых энергично размахивал руками, предъявляя Тимофееву какие-то требования товарищей.
Я прекратил эту неприличную сцену, предложив студентам удалиться. То, что я увидел, дало мне повод высказать свое мнение, как я понимаю, о создавшемся у него положении в учебном заведении.
Пока в народных массах происходило брожение, учебно-административное начальство университета должно было считаться с тем, что студентам не устоять против пропаганды, направляемой в их среду, только если они не найдут поддержки с другой стороны. Вмешиваться в это генерал-губернатор не имел права без особой просьбы. Тем не менее такое положение в университете беспокоило меня уже потому, что громадное здание его находилось в центре города и было опасно даже в тактическом отношении как революционная цитадель.
Во время поездки в Петербург я говорил по этому поводу с министром народного просвещения Кауфманом.
Мои доводы сводились к тому, что такая экстерриториальность, при усиливающейся пропаганде и попустительстве учебного персонала, способствует только разрастанию революционных бацилл, которые способны загубить и здоровый организм, а не только такой расшатанный, как Киевский университет.
Наши дебаты с ним на эту тему убедили меня в том, что эти бациллы уже проникли в самые верхи народного просвещения. Мне оставалось только выяснить, что интересы всего края, и в частности Киева, для меня выше таковых университета, поэтому я надеюсь, что он примет меры к тому, чтобы находящееся в его подчинении заведение никаких активных действий, угрожающих спокойствию города, не предпринимало. Я же буду очень рад, если ему это удастся и не появится необходимости в принятии каких-либо мер с моей стороны.
Вскоре после того мои опасения оправдались. Вместо лекций были сплошные митинги с участием совершенно постороннего университету элемента, которые довели до попыток к выступлениям уже за стены университета. Губернатор послал полицмейстера Цихоцкого с предложением прекратить безобразия. Студенты ушли в свое здание, но когда Цихоцкий подошел к подъезду, то из брандспойта в него была пущена сильная струя воды, сбившая с головы фуражку и промочившая его до костей.
При появлении городовых студенты заперлись в университете и предприняли ряд враждебных действий, подражая обороняющимся в осажденной крепости.
Посмотреть на это зрелище стала собираться толпа любопытных. Комический эпизод и вид мокрого полицмейстера веселили толпу, смех которой только подзадоривал осажденных.
Тогда вызвана была рота пехоты, и двери были выбиты. Во все остальные выходы очертя голову бросилась масса студентов, врассыпную разбежавшихся по городу. Но на верхнем этаже, в одной из аудиторий, человек 60 устроили «цитадель», в которой заперлись и не соглашались выйти.
Через несколько минут под напором солдат двери поддались, и вся компания форта под конвоем препровождена была на Печерск, в цитадель. Больше половины арестованных оказались совершенно посторонние университету люди, в том числе несколько женщин. Все они отделались высылкой из Киева, а в университете наступило относительное спокойствие.
* * *
На одном из крупных сахарных заводов начались забастовки, принимавшие характер инфекционного источника, возбуждавшего хронические волнения в окрестных районах.
Из всех донесений и докладов нельзя было составить вполне определенного заключения о том, в какой мере положение рабочих действительно так тягостно. Может быть, именно этим и объясняется причина протестов в форме забастовок. Я решил ознакомиться с этим на месте лично.
На правом берегу Днепра, почти у самой реки, были расположены все заводские постройки. Вокруг завода виднелись поселки и деревни, в которых жили преимущественно работавшие на сахарном заводе люди.
О моем приезде было известно. Распространился слух, что со мной прибудет сотня казаков и воз розг, поэтому по моему вызову рабочие собирались неохотно. Но когда убедились, что я спокойно разговариваю с пришедшими, а казаков не видать, то собрание стало возрастать и дошло затем до нескольких тысяч человек.
* * *
Однажды ко мне явился представитель бельгийского акционерного трамвайного общества в Киеве и сообщил, что готовится забастовка. Выяснилось, что она готовится на подкладке чисто политической, ради возбуждения неудовольствия населения и одновременной пропаганды против властей.
Надо было принять энергичные меры, чтобы парализовать всякие попытки в этом отношении. Я предложил предоставить в правлении общества место одному из командиров саперных батальонов, с правом голоса в заседаниях. Предложение мое было принято, и командир 14-го саперного батальона таким путем подробно ознакомился со всеми делами и обстановкой предприятия. Саперы посылались в мастерские трамвая для ознакомления с техническими деталями дела.
Как только стало известно, что забастовка решена уже окончательно, в определенный день послан был соответствующий наряд саперов во все парки. Команды в стройном порядке прибыли по назначению за час до начала обычного движения вагонов. Собравшиеся забастовщики пытались было помешать открытию движения, даже успели испортить несколько вагонов; но после нескольких арестов движение открылось беспрепятственно.
Публика удивлена была лишь тем, что вагон сопровождали три сапера, вожатый, кондуктор и часовой, вместо двух гражданских трамвайных. Одновременно с этим забастовщикам было объявлено, что все, кто не желает работать, могут получить расчет.
В Киеве было очень много работы по таким вопросам, в которых я не был достаточно компетентен. К таковым принадлежало водоснабжение города из артезианских колодцев, тесно связанное с холерной эпидемией и мерами по борьбе с нею. В двух случаях я удостоился даже особой благодарности населения за успешно принятые мною меры. Один из притоков Днепра, Росс, ежегодно затоплявший громадную площадь пахотной земли и садов, был, по моему ходатайству в Петербурге, углублен и с тех пор не беспокоил наводнениями. Обнаженная почва оказалась занесенной таким илом, что плодоносность ее превзошла всякие ожидания. Когда я покидал Киев, депутация от населения поднесла мне трогательный благодарственный адрес. Наибольшую же благодарность заслужил мой чиновник Григоренко, обративший мое внимание на это обстоятельство и взявшийся с большой энергией за проведение улучшений.
* * *
В другом случае мне пришлось стать на сторону крестьян против крупного землевладения, поддерживаемого бюрократией.
В течение многих десятков лет громаднейшее имение Балашова по Днепру округлялось, в результате чего масса крестьянских усадеб превратилась в так называемые «садки», оказавшиеся в условиях, сходных с осажденными.
У них не было свободного выхода ни к воде, ни на большую дорогу; скот беспрестанно попадал на помещичью землю, в чужой лес, посевы и прочее. В течение 40 лет крестьяне ходатайствовали, чтобы их переселили куда-нибудь на окраину балашовских владений, но безрезультатно. Дело это было в руках исключительно недобросовестных управляющих, которые на такой обмен не соглашались, а Балашову объясняли его в виде каких-то каверзных и назойливых требований обнаглевших крестьян, которые ни под каким предлогом удовлетворению не подлежат.
Этой тактики господ управляющих я никак понять не мог. Закулисная сторона этого дела заключалась, быть может, в личных их каких-нибудь интересах, или наверняка они рассчитывали, что крестьяне и без обмена уйдут, не выдержав осады. Когда же я поинтересовался узнать мотивы отказов, то выяснилось следующее: по закону споры между владельцами имений и крестьянами разбирались губернскими по крестьянским делам присутствиями. Решения только единогласные считались состоявшимися.
Достаточно было одного голоса, чтобы такое ходатайство отклонялось. Благодаря этому сорок лет и могла иметь место подобная невероятная волокита.
На высочайшее имя, в Сенат, подавали жалобы, но все это возвращалось в то же присутствие, и тот же один голос проваливал дело.
У меня явилось непреодолимое желание с одним этим голосом справиться и побороть канцелярщину, способствующую торжеству вопиющей несправедливости. Мне это удалось.
Так как губернское присутствие хронически дело отклоняло, то я признал целесообразным разобрать его в генерал-губернаторском присутствии по крестьянским делам Юго-Западного края. На самом деле такого присутствия не существовало, но фактически не признать его было трудно, ибо оно составлено было в точности в духе Положения о губернском присутствии.
Разница заключалась лишь в том, что состав его был повышен в ранге.
К заседанию явились 10 человек депутатов от крестьян, со своим защитником Тальбергом, а защищать интересы Балашова прибыл управляющий имением. Дело было подробно доложено начальником канцелярии генерал-губернатора. Каждая из тяжущихся сторон высказала свои доводы и ходатайства, причем манера и мотивы защиты управляющего балашовским имением произвели весьма неблагоприятное впечатление.
Единогласное решение состоялось в пользу крестьян и произвело на них такое сильное впечатление, что самый старый от радости и волнения скончался...
* * *
По существу вопрос о хуторном хозяйстве, так называемых «отрубах», решен был высшей инстанцией - П.А. Столыпиным, а мне как генерал-губернатору оставалось лишь осуществить его.
Реформа Столыпина в высокой степени отвечала нуждам крестьян. Их наделы в общинном владении со временем стали столь малы, что их трудно было высчитать. Новое положение дало им собственность. И все же некоторые из крестьян относились к системе хуторного хозяйства настолько враждебно, что не останавливались перед поджогами хуторов своих же односельчан. Насколько в этих случаях мужицкое упрямство и недоброжелательность предопределяли их поведение, мне не удалось установить. Несомненно, что и то и другое играло известную роль, так как наш революционный элемент прекрасно сознавал, что столыпинская аграрная реформа ведет к тому виду землевладения, который создает неблагоприятную для восприятия их идей и лозунгов почву, в то время как мужики, не доверявшие правительству и его органам, видели в ней какое-то тайное, мужицкой массе вредное намерение. На самом деле крестьянам угрожала лишь опасность, что ведомства, наделивши их и населивши, бросят их на произвол судьбы.
Я посетил один очень оригинальный хутор, принадлежавший двум братьям, решившим не обзаводиться семьей. Необыкновенная чистота и уютная обстановка не могли не броситься в глаза. На столе была хорошая лампа с зеленым абажуром, на белой полке стояли хорошие книги, а в шкафу за стеклом - прекрасная посуда. Все как полагается у маленького буржуа, даже венская мебель украшала этот дом. Оказалось, что они уже два года хозяйничают и на своем поле выращивают только свеклу.
В предыдущем году они так хорошо заработали, что выплатили полностью за свой отруб и, сверх того, триста рублей внесли в сберегательную кассу. Вблизи находящийся сахарный завод заключил с этими братьями благоприятный для них контракт и на будущий год.
Существенный недостаток системы хуторного хозяйства заключался в том, что хутора, удаленные от крупных поселков, были лишены не только некоторых удобств, но должны были отказаться от удовлетворения повседневных потребностей жизни.
Чтобы помочь этому обстоятельству, я предполагал в своем округе располагать хуторные постройки так, чтобы они более или менее группировались, тогда появилась бы возможность образовать центральные пункты, в которых находились бы церкви, школы, больницы, общественные управления, полиция, почта - и все это, по возможности, на одинаковом расстоянии от всех хуторов.
Крестьяне, с которыми я по этому поводу говорил, находили даже возможным найти средства, чтобы на зиму вблизи школы помещать детей под наблюдением воспитателя.
Среди участников упомянутого уже мною съезда сведущих людей находились многие горячие сторонники этого благотворного дела, работавшие и на литературной почве в его пользу. Вообще я особенно обязан этому собранию потому, что при недостатке личного опыта в новом для меня деле не только были выяснены определенные вопросы, но я знал затем, к кому мне непосредственно обратиться за советом по известным специальностям на случай необходимости.
Столыпин скончался. Проведение в жизнь его реформ, способствовавших мирной внутренней политике, прекратилось.
В стране началось брожение. Многие помещики покинули свои земельные угодья и перекочевали в города. Что касается моего округа, то, чтобы удержать это бегство, в течение круглого года войска производили занятия на местности и упражнялись в полевой службе. Учебные команды кавалерийских полков появлялись всюду и встречали радушный прием со стороны помещиков и в усадьбах вообще. Постоянная близость войск почти совершенно устранила волнения.
Глава XVII. Политика и общество в КиевеОсень принесла большое, тяжелое испытание для моей политики: в Петербурге решено было ввести в девяти губерниях Западного края земскую организацию, установленную во внутренних губерниях России.
В январе 1907 года должны были состояться для этого выборы. Результатом решения послужило чрезвычайное оживление махинаций политических партий со всеми проистекающими последствиями. Предстояли новые выборы в Государственную думу. При таких условиях крупной ошибкой было в Петербурге постановление о назначении киевским губернатором генерала Веретенникова.
Он чувствовал себя на этом посту не как крупный политический чин губернии, а как влиятельный член партии «Союз русского народа». Он не только носил нагрудный знак союза, но поддерживал его в финансовом отношении и морально.
Личное мое недовольство новый губернатор вызвал в первый же день нашего знакомства: генерал действительной службы, он попросту, в сюртуке, без оружия, но в сопровождении пса явился к своему начальству!
Веретенников полностью погряз в партийных делах, держа совершенно ненужные речи. Его положение в обществе казалось влиятельнее моего вследствие того, что с 1904 года я был вдов, а супруга Веретенникова не была свободна от честолюбия.
Началась опасная травля, не только не способствовавшая сплоченности сторонников правительства на почве их хозяйственных интересов, но и вносившая раскол в этот элемент, так как господа «черносотенцы» объявляли войну принципиально всем и каждому, кто, по их мнению, был не русским: они поэтому отталкивали не только лояльных евреев, поляков и немцев, но даже русских! С такими господами мне нелегко было бороться. Из среды этих кругов распространялись некоторые злые, клеветнические сплетни в мой адрес.
* * *
Под начальством Веретенникова полиция быстро распалась. Вообще осень принесла мне и киевлянам сюрприз - новое явление уличной жизни города: разнузданную молодежь в установленной гимназической форме одежды. После продолжительных летних каникул, в течение которых молодежь целыми месяцами находилась вне дисциплины, она вернулась в город в виде какой-то дикой орды. Они не только дрались между собой на улицах и площадях, но задевали взрослых, беспокоили самыми невероятными выходками городскую полицию, которая с этим новым явлением не знала, как быть, тем более что от своего начальства она не получала никаких инструкций и никакой поддержки. Я много ходил пешком по улицам города без всяких охранников, часто сидел у громадного окна кондитерской Семадени на Крещатике, наблюдал многое из уличной жизни и узнавал, что происходило.
* * *
В октябре прибыли ко мне из Петербурга начальник штаба армии генерал Палицын и начальник штаба Одесского военного округа Безрадецкий и пробыли несколько дней. Мы совместно обсудили военные вопросы всего юго-западного фронта, сопоставили все недостатки, проистекающие из одобрения великокняжеской программы, а также ездили верхом с офицерами, ходили на охоту. В Киеве можно было, если бы не политика, жить чудесно.
В декабре нас посетила королева эллинов, следовавшая из Петербурга, через Одессу и Константинополь, обратно в Грецию. Я сопровождал высокую гостью во Владимирский собор, где Веретенников взял на себя роль сведущего чичероне.
Затем в зимний сезон открылись театры, концерты, художественные и другие выставки, которые я по мере возможности посещал.
Лично мне это давало известный отдых, которого я в своих пустых четырех стенах не находил; вместе с тем это позволяло мне заглянуть в течение общественной жизни и свидетельствовало наглядно, что спокойная жизнь в Киеве обеспечена настолько, насколько только этого можно было желать.
Тайная полиция, которая чувствует всюду опасность, где таковой нет, но не видит ее там, где беда собирается, была вне себя... Большим политическим и общественным событием был отъезд Веретенникова и прибытие Курлова на должность временного губернатора в конце 1906 года. Все, что входило в ряды моей оппозиции из среды духовенства, чиновного мира и общества вообще, наполнило квартиру уволенного губернатора цветами, образами, адресами и речами.
Конечно, не было недостатка в водке и закуске! Самый отъезд, сопровождаемый разного рода депутациями от национальных союзов, являлся демонстрацией против правительственной политики и доказывал полнейшее отсутствие сознания ответственности в этих кругах. Если бы в последние минуты Курлов не взялся за дело, могло бы дойти до уличных демонстраций.
Таково было то наследство, которое осталось после Веретенникова. Первый приказ по полиции нового начальника свидетельствует об этом.
В «Киевлянине» он появился в следующей редакции:
Приказ управляющего Киевской губернией от 30 декабря 1906 года
Вступив 18 декабря с высочайшего соизволения во временное управление Киевской губернией, я при первых же объездах города не мог не обратить внимания на неудовлетворительное исполнение чинами городской полиции наружной службы, на что неоднократно обращал внимание киевского полицмейстера. Городовые или совсем отсутствовали на местах или занимались прогулками по тротуарам. Околоточных надзирателей, а тем более старших чинов полиции я, в особенности в ночное время, совсем не встречал. Несмотря на существующие обязательные постановления, улицы города Киева в совершенном беспорядке, движение извозчиков прямо безобразно. Эти явления объясняются, с одной стороны, плохим знакомством нижних чинов полиции со своими обязанностями, а с другой - отсутствием надлежащего надзора старших. Характерным примером служит полный беспорядок, найденный мною в Старокиевском участке. Отсутствие дисциплины и воинского порядка замечено мною и при осмотре конно-полицейской команды. При представлении мне чинов киевской городской полиции я высказал им, что смотрю на службу полицейскую как на службу военную. Это особенно важно, т.к. низшие полицейские служители - бывшие солдаты; поддерживать в них воинский порядок - священная обязанность их непосредственного начальства, что очень трудно, раз порядок этот мало известен высшим полицейским чинам, в чем я убедился при ближайшем с ними знакомстве.
Нельзя требовать с нижних чинов строгого исполнения своих обязанностей, раз такими требованиями не проникнуты их начальники.
Сего числа, за болезнью киевского полицмейстера, ко мне явился с рапортом его помощник, коллежский советник Гуминский в сюртуке. Такая форма, во-первых, совсем не установлена для полиции, а во-вторых - недопустима при явке к начальству, т.к. свидетельствует о сильной халатности. Пустяков в службе нет. Начальники должны подавать собою пример подчиненным. Я уже высказал киевскому полицмейстеру свой взгляд на службу. Предъявляя подчиненным мне лицам известные требования, я настаиваю на их безусловном исполнении; нижние чины будут только тогда относиться к своим обязанностям добросовестно, когда увидят пример старших. Предлагаю киевскому полицмейстеру коллежского советника Гуминского за допущенное им нарушение в форме одежды арестовать на 2 суток. Последний раз приказываю передать всем чинам киевской городской полиции мои требования относительно наружной службы. Всякое нарушение наружной службы со стороны нижних чинов вызовет взыскание с их начальников.
Приказ мой прочесть во всех полицейских командах.
Управляющий губернией камергер Курлов.
«Киевлянин», N 2, от 2 января 1907 года.
Имя Курлова будет связано навсегда с одним из ужаснейших и для России самых тяжелых по последствиям случаев, свидетелем которого мне привелось быть как военному министру, а именно с убийством председателя Совета министров Петра Аркадьевича Столыпина в киевском театре в 1911 году. Удавшееся покушение на Столыпина приписывали тому, что было слишком много охраны. Кроме местной киевской, под начальством подполковника Кулябко, прибыла дворцовая и сам генерал Курлов, начальник корпуса жандармов, с мерами для охраны государя и прибывших в Киев министров.Богров, убивший Столыпина, вошел с пропуском охранного отделения под предлогом указать на лиц, якобы приехавших для покушения на председателя Совета министров. Таким образом дворцовая охрана надеялась на киевскую, обе они на личного адъютанта и на Богрова, а Курлов на всех них.
И на меня террористы постоянно охотились, но безуспешно. Деятельность охранного отделения для моей защиты принимала иногда странные формы.
Весной я назначал обыкновенно парад войскам на Сырце, в лагерном расположении на окраине города.
Накануне одного из таких парадов получено было уведомление Одесского охранного отделения, что двое анархистов выехали в Киев с бомбами, которые предназначены для меня на следующий день.
Начальник Киевского охранного отделения, полковник Еремин, явился ко мне и просил парад отменить. Согласиться на это я, конечно, не мог и просил его только принять со своей стороны меры, которые он считает нужными. Я же поеду в автомобиле на Сырец, где сяду на коня и во время прохождения войск попрошу свиту стать от меня на приличном расстоянии, чтобы не подвергать ее опасности.
С вечерним поездом из Одессы эти два господина приехали, но в сопровождении охранного сыщика, проследившего их до небольшой гостиницы «Киев» на Бибиковском бульваре.
Еремин с чинами своего отделения отправился в гостиницу, где одессит с бомбами и был арестован. Другого его спутника не оказалось, и куда он исчез - было неизвестно.
Поэтому полковник Еремин, приехав доложить мне обо всем случившемся, еще раз пытался уговорить меня отменить завтрашнюю церемонию.
Парад состоялся при чудной погоде, громаднейшем съезде киевского общества, массе собравшегося народа. Все обошлось благополучно.
Тот же полковник Еремин раскрыл революционную организацию, готовившую целый ряд покушений. В Киеве жил мой брат, командовавший бригадой в 9-й кавалерийской дивизии. В тот дом, где была его квартира, из этой организации ухитрились поместить в должности швейцара техника, изготовлявшего бомбы.
Как потом оказалось, шесть бомб он успел приготовить, а с седьмой попался с поличным, и вся партия была ликвидирована. В кармане у этого мнимого швейцара оказался мой портрет, вырезанный из «Нивы». Когда его спросили, зачем понадобилось ему мое изображение, он нагло ответил: «Помилуйте, ведь это такая уважаемая личность в городе, почему же мне не иметь его портрета».
Другое покушение на меня готовилось вблизи моего места жительства. Дом мой расположен был на некотором расстоянии от Александровской улицы, по которой проходил трамвай. Когда я выезжал в экипаже, кучеру приказано было проделывать это медленно, шагом, чтобы не попасть под вагон, мчавшийся близ самого тротуара. Это было подмечено, а также и то, что часто я выезжал между тремя и четырьмя часами пополудни, что и предполагалось использовать для покушения.
Это неожиданно выяснилось на суде, о чем приехал доложить мне прокурор Клингенберг. Судили убийцу несколько человек, и, когда был вынесен приговор, он почему-то пожелал рассказать, по его выражению, «покаяться» в покушении еще на одно убийство.
В избранный им для этого день в запряжке моего экипажа оказалась неисправность, и я пешком отправился к губернатору, графу Игнатьеву, жившему недалеко от меня.
Проходя по безлюдному Крепостному переулку, я встретил незнакомого мне человека, как мне показалось, пришедшего в недоумение и приостановившегося. Это и был тот убийца, который объяснил на суде, что, обдумывая, как он станет на подножку коляски и в упор выстрелит в меня из револьвера, вдруг, совершенно неожиданно, увидел меня перед собой. Это до такой степени поразило его, что он растерялся и ничего не сделал. «Идет один, совершенно спокойно. У меня рука не поднялась, а будь он в коляске, выстрелил бы», - откровенно пояснил подсудимый.
Затем самым необыкновенным и печальным по последствиям был случай в Харькове. Я спасся только чудом.
Мне нужно было проехать в Чугуев через Полтаву и Харьков. В последнем я мог переговорить с войсковыми начальниками, так как обычно, до отхода балашовского поезда на Чугуев, оставалось около часа времени. Но на этот раз полтавский поезд пришел с таким большим опозданием, что я не мог выйти из вагона, который сейчас же был переведен на другой путь.
В тот же день вечером я должен был вернуться обратно, поэтому просил господ генералов приехать к тому времени обедать со мною в парадных комнатах вокзала.
В Чугуеве, после осмотра военного училища и посещения Ингерманландского гусарского полка, я уехал на железнодорожную станцию, расположенную в трех верстах от города.
Славящаяся своей исправностью, Балашовская дорога на этот раз побила в этом отношении всякий рекорд: поезд опаздывал всего лишь на 12 часов. А так как на следующий день мое присутствие в Киеве было необходимо, то я потребовал вызова локомотива из Харькова, чтобы вагон мой доставили к полтавскому вечернему поезду.
Но так как в это время подходил товарный поезд, то начальник станции по телефону просил разрешения отцепить паровоз и доставить меня в Харьков. Вся эта процедура заняла столько времени, что когда мой вагон дотащили до Харькова, то его остановили за семафором, не пустив к вокзалу. Татары принесли обед в вагон, и, не видав никого, я уехал в Киев.
Войдя к себе в кабинет, я нашел на столе срочную телеграмму из Харькова, в которой комендант доносил, что вслед за отходом поезда на вокзале разорвалась бомба, от которой пострадало около 20 человек.
Как выяснилось после, бомба эта предназначалась начальнику дороги, но так как он надолго уехал, а в газетах сообщалось, что с таким-то поездом прибывает из Полтавы киевский генерал-губернатор, то решено было использовать эту бомбу для террористического акта над ним.
С этой целью к приходу моего поезда террористы и явились. Но так как я из вагона по чистой случайности не вышел, а они слышали мое приглашение на обед, то явились к вечернему поезду из Чугуева. Между тем бомба поставлена была на боевой взвод, а несший ее при помощи ремней на груди ограждался от толчков в толпе: с правой стороны мужчиной, с левой - женщиной.
В вестибюле, выложенном скользкими плитами, носильщики с багажом нанесли еще снегу, поэтому когда бомбометчик, поскользнувшись, стукнулся о соседа справа, то бомба взорвалась и от него самого осталось очень мало: голова покатилась в зал, а кишки вместе с ремнями от бомбы повисли на люстре у потолка. Правый сопровождающий разорван был на три части, а фельдшерица получила более четырехсот ран и к вечеру скончалась.
При обыске у нее на квартире был найден номер «Южного Края», в котором красным карандашом отчеркнуто было сообщение о моем приезде в Харьков.
Серия случайностей спасала меня неоднократно. На этот раз она была связана с неисправностью железной дороги.
До полковника Еремина начальником Киевского охранного отделения был полковник Спиридович, очень энергичный и способный человек. Он правильно рассуждал, что для успешной борьбы с противником надо изучить его основательно и не считать дураком; если он окажется умным, то может произойти неприятная перемена ролей.
После перевода в Петербург Спиридович издал целый том обстоятельного исследования о революционных организациях, которые, в свою очередь, видели в нем сильного противника, поэтому решили его ликвидировать.
Сотрудникам Спиридовича не удалось уберечь своего начальника. При выходе из квартиры он был очень тяжело ранен в грудь навылет, но не смертельно. На время выбыв из строя, он лечился за границей. Промежуток до полного выздоровления, очевидно, и дал ему возможность заняться литературой по своей специальности.
* * *
До организации охранных отделений их работа входила в круг деятельности губернских жандармских управлений.
С таким губернским жандармским управлением я впервые столкнулся в Сувалках, будучи командиром полка. О жестоком обращении с солдатами со стороны некоторых офицеров мне было передано не в служебном порядке, а посредством органа Министерства внутренних дел. Но более опасная сторона выяснилась при другом случае. После верховой езды в Сувалках я обычно шел вместе с офицерами полка пешком через город в собрание на завтрак. Полковник губернского жандармского управления донес об этом генерал-губернатору в Варшаву, создав впечатление, будто офицеры во главе с командиром полка ходят со стеками в руках по городу и раздражают население. Дело это сошло без последствий. Генерал Гурко передал этот донос в Вильно моему главнокомандующему, который, в свою очередь, потребовал от меня рапорт. На этот раз наказан был жандармский полковник, которого полк бойкотировал, и он вскоре был переведен.
В Киеве образчиком такого отрицательного назначения был генерал Новицкий, к которому Драгомиров относился совершенно справедливо с презрением. Это был патентованный «жандарм-доносчик», из любви к искусству собиравший сплетни, которые служили ему материалом для доносов, когда по существу не о чем было доносить и проявлять усердие. Ремесло это вошло до того в плоть и кровь его, что Новицкий даже в отставке не мог обходиться без доносов, но преимущественно, конечно, анонимных, даже правильнее - полуанонимных, так как характерный почерк выдавал автора. Именно подобного свойства люди, как Новицкий, составили незавидную репутацию корпусу жандармов, несмотря на то что в его рядах было много людей, заслуживающих уважения и правильно понимавших назначение этого учреждения, снабженного исключительными полномочиями.
Мне передавали, что на каком-то большом обеде, во время закуски, генерал Новицкий подошел к Драгомирову с рюмкой в руках, чтобы выпить за его здоровье.
Михаил Иванович с улыбкой добродушно на это ответил: «Пьете за мое здоровье, а потом донесете кому следует, что командующий пьянствует».
Новицкий об этом действительно доносил.
Опасная сторона полномочий, предоставленных корпусу жандармов, заключалась в том, что для осуществления идеальной мысли пришлось иметь дело не только не с идеально чистым личным составом, но и зачастую с людьми с сомнительной репутацией. Людей с таким благородным характером, как генерал Джунковский, который некоторое время стоял во главе корпуса жандармов, было немного.
Первоначально, при разделении Третьего отделения, при императоре Александре II образован был корпус жандармов в виде органа для надзора за деятельностью чиновников и офицеров, состоящих в роли начальников. Чины этого корпуса должны были ограждать подчиненных от злоупотреблений и превышений власть имущих.
Для этого они должны были составлять мнения о характере и жизни чиновников, а так как большинство самих жандармов было далеко не высокой нравственной марки, то они и развивались преимущественно в сторону сыска, совали свой нос в жизнь частных лиц, сколько-нибудь заметных в обществе. Как начальник громаднейшего корпуса офицеров, я находил деятельность жандармов особенно вредной и унизительной.
При большом недостатке офицерского состава мысль о сохранении надежных офицеров в строю вполне понятна. При поступлении и увольнении офицеров приходилось обращать внимание на их политическую благонадежность. Но данные на этот предмет находились не в руках командиров полков, а в жандармских управлениях. Редко когда начальнику части удавалось совершенно доверительно ознакомиться с подлежащим материалом. Мне известны были случаи ухода из полков прекраснейших офицеров, вследствие совершенно недостоверных сообщений Министерства внутренних дел войсковому начальнику о подозрении в принадлежности их к враждебным правительству партиям. Хотя подобные сведения сообщались секретно, но тем не менее они делались известными в офицерском кругу. В результате, при полнейшей неосновательности подозрений, ни в чем неповинные офицеры покидали полки.
Попечение о личной охране высокопоставленных лиц было одним из моментов, более всего способствовавших деморализации корпуса жандармов.
Если это касалось генерала, губернатора или министра по натуре робкого, трусливого, то такой жандарм очень скоро прибирал в свои руки службу и отношения с опекаемым им лицом.
В отношении публики у жандармов не существовало никаких преград. Не было больше оснований, которые препятствовали бы бессовестному полицейскому господину проникать в самые интимные стороны частной жизни людей.
Тем не менее я не имел возможности парализовать вредное влияние жандармов. Требовалась большая реформа всего государственного аппарата, чтобы появилась возможность вовсе отказаться от корпуса жандармов. При этом затрагивалось так много интересов правительственного надзора, что я не видел выхода проведения реформы хотя бы частично и вынужден был работать совместно с этим несовершенным инструментом.
