Если искать ключевой образ в политическом обиходе девяностых, то это, конечно, будут «реформы». Десятилетие спустя, в нулевые на их место приходит «стабилизация», которая не означает, однако, антитезы - остановки, ревизии реформ и поиска более позитивного сценария для России. Стабилизировать больного предполагается в положении лежа на койке. Приговором всей политической жизни становится отказ Путина от дискуссии по четырём главнейшим вопросам:
- приватизации,
- политического наследия ельцинизма, сформировавшегося в ходе узурпации власти в 1993-м,
- монетаризма в экономическом управлении и финансах,
- манипуляциям общественным сознанием со стороны антинациональных, ангажированных СМИ.
Установкой на незыблемость итогов 1990-х формируется характерный эклектичный стиль «стабилизации реформы». 2000-2009 гг. уходят на то, чтобы стабилизировалась реформа, но не Россия. Социал-реформаторская деятельность приобретает респектабельный вид, из неё исключаются крайние эксцессы, как произвол отдельных олигархов и сепаратизм регионов. Страна продолжает существовать в чуждых для себя условиях, а реформаторское количество готовится опять перейти в качество. Стихия реформы обнаруживает себя повторно с началом «десятых». В обществе накапливается ощущение вялости политического процесса, нерешительности действий. Психосемантика российской политики начинает выстраиваться вокруг «перезагрузки». С учётом тождества действующих лиц и идейного содержания приходится говорить об очередной, ещё более спутанной эклектике «перезагрузки стабилизации» или, если совсем полно, о «перезагрузке стабилизации реформы». То, чем реально определяется сегодня политическая жизнь страны, связано со сложной абсурдистской конструкцией «перезагрузки стабилизации реформы». По-другому невозможно расшифровать и понять нелепой шарады в виде существующей отечественной политики.
Отовсюду слышны требования перемен, сдвигов, направление которых у оппонирующих друг другу сторон определяется разным образом, но одинаково предполагающим очередной резкий разворот, вздыбливание национальной жизни. Либералы желают вступления в Евросоюз и НАТО, националисты и державники - справедливого народного суда над режимом, советской власти и диктатуры, власть в свою очередь «перезагружает стабилизацию» лозунгом о модернизации и инновациях. Реформирование, за которым теряется сам субъект реформирования, Реформа с большой буквы исключает саму постановку вопросов о России и представляет современную форму общественной смуты, гражданской войны, куда более ощутимой по своим последствиям, нежели мифическое, якобы длящееся до сих пор противостояние белых и красных. «Россия больна» и «Россия стоит на пороге гибели» - популярные тезисы, но, увы, только в контексте состязания за Реформу. По факту, «больной России, стоящей на краю гибели» в очередной раз предлагается через силу изобразить из себя «нормальную страну» - в форме ли среднестатистических европейских Чехии или Венгрии, в виде ли «азиатского тигра» или СССР периода имперского могущества. Никого не интересует, в каком состоянии пребывает народ, что с его созидательными способностями и какую государственность русские люди фактически способны сегодня построить и поддержать.
У игумена Петра (Мещеринова) спасательство выходит на крайнюю ступень, в которой, как известно, сумей Наполеон при Бородино вылечить вовремя насморк, мировая история сложилась бы абсолютно иначе. О. Пётр пишет: «Судьба России сегодня находится в руках одного человека. Человек этот - не президент, и даже не премьер-министр. Зовут этого человека Виктор Николаевич Данилкин. Он судья, председатель Хамовнического суда города Москвы». Имелось ввиду: заменив у руля государства тандем Медведева-Путина на Ходорковского, Россия получает шанс, которого в остальных случаях не имеет. «Казус Данилкина» - апофеоз социал-реформаторского фокусничества, которым в последние десятилетия занимаются либералы, так и не научившись ничему ни на «казусе Явлинского», ни на «казусе Чубайса», ни на «казусе Березовского-Гусинского» и других подобных.
Но и формула «Православие плюс советская власть» как рецепт избавления России немногим лучше этого, в плане вольного обращения с настоящим и прошлым. Наивно полагать, как делает диакон Владимир Василик в своём выступлении на «Русской народной линии», что советская власть - это универсальный шаблон и явление, которое можно по желанию пересадить на любую историческую почву. Начать с того, что большевики с первых шагов старались ограничить роль Советов, поставив их в подчинение партийным организациям и коммунистической идеологии. Советской власти как строя, как конкретной организационной формы никогда не существовало, она существовала как псевдоним для власти комиссаров или, позднее, горкомов и обкомов. Работа Советов, во всяком случае, не идёт ни в какое сравнение с опытом земств, братств, землячеств, являющих образцы подлинно народной самоорганизации.
Социалистический СССР при этом продолжает завораживать своей упорядоченностью и мощью (А.Молотков «Христианский социализм», Н.Сомин «Глубинный выбор»). Во многом, по одной простой причине: как исключительный в своём роде всплеск, за которым, увы, закономерно последовали спад и усталость. Кажется, причина этого, исторически, не столько в социализме (своё участие здесь имел весь предыдущий путь развития государства Российского), сколько в пике, абсолютном экстремуме цивилизационного усиления, абсолютного увлечения государственной машинерией, который пришёлся на 1930-1960-е годы. Не только Россия, но несколько стран с разным общественным устроением переживают имперский подъем в конце XIX - первой половине ХХ в. В укрепление аппарата, армии, образования, идеологии в Германии, Англии, Италии, Японии, России вкладываются колоссальные средства. Посредством сверхцентрализации, чёткой административной иерархии, культа вождя или партии представляется возможным аккумулировать энергию огромных масс, обеспечив согласованное, ускоренное продвижение по пути прогресса, технического перевооружения и внешней экспансии. Сегодня нам не понять той атмосферы увлеченности, романтизма, самоотвержения, которыми сопровождались стройки сталинских пятилеток. Пути вперед казались открыты, на будущее возлагались самые оптимистические надежды. Большинство отраслей науки и производства переживали период расцвета и быстрых успехов. В сравнении с этим концепции управления и развития нынешнего периода смотрятся на удивление примитивно и блекло. Тем или иным способом, в обмен на индивидуальные блага власть выторговывает для себя лояльность граждан, большинство процессов в хозяйстве происходит без государственного участия, аппарат старается всеми силами сбросить бремя ответственности за социальную сферу. Несомненно, это имеет прямую связь с настроением времени. Человек и общество XXI в. ощущают себя по-другому. Они исполнены разобщения и скепсиса. Образно это передаёт Путин, говоря о человеке, получившем в руки от государства «полосатую палку» (жезл дорожной постовой службы или, обобщённо, символ государственной власти). Каждый такой человек, откровенничает политик, через какое-то время «начинает махать палкой в своих интересах». Такова черта времени: цели государственного строительства потеряли опору в человеке. Возможно, нравится нам или нет, мы уже прошли кульминацию государственного и технологического роста, и смыслы национального бытия приходится формулировать в иных аспектах и срезах.
В Россию постмодерновый дух активно вливается с реформами 1990-х. Перестроечная катастрофа оказывается так глубока потому, что у нас она совмещается со вступлением в иную цивилизационную пору: как бы преклонного возраста, когда многие из надежд оказались пусты, а будущность не сулит ничего яркого. Мы ещё близки со своим прошлым и без труда вызываем в памяти картины иного движения жизни, но СССР и Россия находятся на разных сторонах реки времени, так что возможности возврата или прямого заимствования социализма либо советскости, увы, нет.
Если это будет диктатура, которую призывает диакон Георгий Малков, то следует понимать, что вместе с отъемом собственности у олигархов таковая будет обязана в значительной мере огорчить весь народ. Ибо достаток большинства сегодня, в отличие от тех же 1990-х, тесным образом связан с установившимся олигархическим порядком экономики; мобилизация же существенно, кратно урежет возможности частного потребления. Огромные мегаполисы с миллионной офисной армией бухгалтеров, менеджеров, юристов, другой бизнес-обслуги окажутся не нужны. Для новых трудовых армий не останется ничего, как снова запасать лопаты и кирки. Захочет ли народ считать диктатуру «народной» при том, что она возвратит его от dolce vita к принудительному труду за жидкую продуктовую пайку? Ещё раз напомним: резервы энтузиазма исчерпаны. Даже сталинизм, наряду с насилием, творился во многом встречной энергией масс. Диктатура нынешнего дня должна будет стать ещё более бесчеловечной. Она по необходимости двинется по пути подбора нового слоя жёстких администраторов, сотрудников репрессивных команд для того, чтобы тиранически распоряжаться ослабленным физически и морально, пассивным человекоматериалом.
Если это не диктатура, а социальный взрыв, который, по мысли о. Александра Шумского, должен смести ненавистную систему и исправить общественную несправедливость, то, скорее всего, общественная несправедливость от него только усилится. Не всякое выступление становится революцией, не всякая революция приводит к установлению нового конструктивного порядка. Социальный протест зачастую не рождает ровным счётом ничего, кроме бесконечного дележа и метаний из стороны в сторону. Таковы все последние «революции» на постсоветском пространстве: на Украине, в Грузии и, в особенности, в Киргизии, где на сегодняшний день потерян счёт захватам власти, выборам и конституциям.
В своё время Иван Бунин в зарисовках революции 1917-го характеризовал «окаянные дни» как нижнюю точку падения. Он был неправ, России, конечно, было, куда падать. Нетрезвая матросня, устраивавшая кураж на улицах Москвы и Петербурга, творившая самосуд над представителями господствующего класса, была безобразна. Но, протрезвев и разойдясь по домам, она в подавляющей массе становилась обыкновенными крестьянами, обремененными многочисленными семьями и землепашескими заботами. Имелось, по меньшей мере, четыре социальных признака, свойственных человеку того времени:
- трудолюбие и выносливость;
- уважительная субординация, готовность ходить под началом власти;
- привычка к самоограничению и скромным условиям жизни;
- общинность, семейственность и уверенное воспроизводство в поколениях.
Все эти качества в полной мере отозвались в судьбе СССР, дав стране колоссальную мобилизационную способность и жизнестойкость в военных и мирных условиях, что было невиданным по меркам других государств и народов. В XX веке русские удивили мир. Но именно потому, что мы знаем, как это было, мы знаем и то, что в своём нынешнем положении русские неспособны никого удивить. В старшем поколении дотлевает образ, некогда коренной в русской национальной жизни. Поколения среднее и младшее в подавляющем большинстве уже лишены почвы и навыка, из-за чего вся классическая политология, основывающаяся на представлении об исторической преемственности, даёт пробуксовку. Андрей Савельев («Гражданская война символов и смыслов») отмечает проблемы в формировании единого связного патриотического концепта относительно российской истории XX столетия. Связной пункт, точка, через которую проходят ключевые историософские линии - фигура генералиссимуса Сталина - фокусирует на себе не только планетарный триумф русских, но и русскую катастрофу. Такая амбивалентность тяжелейшим образом сказывается на состоянии современного национального и патриотически-ориентированного слоя и побуждает, по мысли автора, ответственный ум идти вглубь, извлекая символы и смыслы из «вековых традиций». Но драма ещё в том, что в настоящий момент человек в меньшей степени наследует символике традиции и в большей - символике современного общества, которое получило в своё распоряжение мощнейшие медийные пропедевтические средства. Такой человек надломлен. Надломлен до того, что ни трудолюбие, ни привычка к послушанию, ни самоограничение, ни плодовитость больше не служат необходимой страховкой для социальных экспериментов.
Я не разделяю той успокоительной установки, в которой крепость духа передаётся генетически и, встав в более тесные условия, человек окажется более собранным, вернёт себе образ предков. Надежда, что смена политического дискурса автоматически повлечёт за собой оздоровление всех уровней русской жизни, часта в среде патриотов. Данного взгляда придерживается, в частности, Анатолий Степанов, по словам которого, «развращенность и расслабленность излечивается невзгодами». Увы, чаще приходится видеть другой сценарий - как скорби не мобилизуют, но надламывают человека. Ближайший по времени пример 1990-х даёт картину обширной социальной депрессии. «Для периода после реформ 1992 года характерны крайнее понижение тонуса человека, его депрессия, подавленность, утрата всех и всяческих смыслов. Вплоть до чего? Вплоть до отключения инстинкта выживания. Мотивации человеческой деятельности становятся примитивными и краткосрочными, для долгосрочных мотиваций не хватает ни культуры логического мышления, ни просто душевных сил. Но, в то же время, полностью растормаживается самоконтроль психики за животными инстинктами и скотскими отправлениями, что, в общем, естественно дополняет и компенсирует понижение высших форм психической активности» (А. Леонидов-Филиппов).
Сложные формы социальности, такие как государственность, в большей степени зависят от состояния элементарных и низших. Если с социализмом и Сталиным связывается триумф нашей страны, то вовсе не обязательно, а, скорее всего, даже маловероятно, чтобы те же самые политические идеи и то же самое политическое руководство сумели бы привести всякий другой народ, к примеру, американцев, китайцев или шведов к сопоставимому историческому результату. Состояние СССР как великой державы определялось, в первую очередь, образом жизни и характером русского народа. Во-вторых, скажем это ещё раз, оно было вызвано своеобразием исторического момента, в который разные государства пришли к организационно-технической возможности построения мощных империй, готовых мобилизовать нации и делить между собой мировые пространства. И лишь третью очередь, свою роль играли политический дискурс и личность руководителя. Напротив, если бы даже политический дискурс (того же православного социализма) и требование грамотного руководства были соблюдены, в существующих условиях страна всё равно тормозилась бы общей временной депрессией и низким качеством процессов на простейшем общественном и человеческом уровнях.
Ностальгия по великодержавности и жажда исторического реванша удаляет патриотов в реформаторскую абстракцию, равно как либералов - желание видеть Россию обычной европейской страной или бюрократию - упования на очередное технократическое чудо. Моё резюме: пора перестать проецировать Россию куда-то вовне и выбирать для неё форму так же, как выбирают обстановку для комнаты и покрой занавесок на окна. России не нужны: реформы, перезагрузки, диктаторы, революции, кибальчиши и идеологические изыски. России нужна остановка реформы и нормальная русофильская власть. Та власть, которая будет любить страну и русский народ такими, какие они есть, в имеющемся наличном состоянии. Необходимо не спасательство - панические и нарочитые экстренные меры - но самые незамысловатые теплота и спокойствие. Чтобы русская душа после многих потерь смогла отогреться, поверила и снова захотела жить.
