– Жизнь – транзит, – горестно восклицает атеист.
– Кладбище тоже, – со спокойной улыбкой отвечает христианин.
Приближается вселенская родительская суббота – подходящее время для того, чтобы поразмышлять о смерти. Можно сделать это над страницами одного из романов Э.М. Ремарка. Так случается порой, что писатели, далекие от Церкви, фактически иллюстрируют определенные мысли святых отцов. И один из ярких тому примеров – роман «Жизнь взаймы».
Какова вероятность, что Ремарк читал беседы преподобного старца Варсонофия Оптинского?..
Но вот что удивительно. Героиня романа, Лиллиан, смертельно больна (излюбленная писателем тема). Страх перед смертью нарастает, ее охватывают отчаяние, трепет перед бездной.
«…ей казалось, что она с приглушенным криком падает и падает из бесконечной тьмы в бесконечную тьму».
И, пытаясь ухватиться за что-то, в этом черном падении Лиллиан цепляется… за платья, вечерние платья от Баленсиага. «Бархатно-черное и серебристое, словно рыбья чешуя».
В одной из своих бесед старец Варсонофий Оптинский с грустью рассказывает о тяжело заболевшей жене американского миллионера. Почувствовав, что умирает, она потребовала принести свое любимое платье, схватила его, прижала к сердцу, да так и умерла с ним в руках.
Интересно, правда? И святой, и писатель изобразили одну и ту же ситуацию, вот только преподобный Варсонофий констатирует предельный трагизм жизни вне Бога – жизни, замкнувшейся на земном бытии. Платье, за которое ухватилась умирающая, становится потрясающим символом. «В моей ладони горстка пепла», – писала М. Цветаева. Кусок ткани еще страшнее.
Дальше начинается отличие. Мировоззрение Ремарка трагично. Жизнь скоротечна, «ничего нельзя удержать, ничего». Эту горечь может претворить в радость только Весть о Том, Кто смертью смерть попрал. Весть, которая действительно меняет все.
Вместо Спасителя
Ремарк поражает сочетанием прозрения и слепоты. С одной стороны, он прекрасно понимает, что большинство людей «так и не обнаруживают, что они живы, пока не умрут». Писатель осознал конечность земного бытия, увидел слепоту людей, погруженных в него с головой, ушедших в это «бывание», заменяющее подлинную жизнь:
«У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни».
Но вот возникает вопрос. Да, Ремарк прав, хвататься за деньги, чтобы наполнить жизнь смыслом, – это абсурд, но разве хвататься за платья от Баленсиага – намного лучше? Если бессмысленно первое, чем наполнено второе? В этом парадокс Ремарка. Обличая «мещанское существование», он не предлагает ничего другого, да и не может: бытие по ту сторону его не занимает.
При этом гениальна интуиция писателя. Обратим внимание еще раз на платья Лиллиан. «Серебристое, словно рыбья чешуя» – но ведь в раннехристианском искусстве рыба (по-гречески «Ихтис») была символом Христа.
И еще отчетливее становится трагичность романа. Лиллиан действительно ищет спасения – но вместо Спасителя цепляется, как женщина из рассказа преподобного Варсонофия, за кусок ткани. Личным антихристом, то есть тем, кто вместо Христа, может ведь стать что угодно: от алкоголя до нескончаемой мыльной оперы, от погони за вещами до растворения в социальных сетях.
Вместо вечности
Герои Ремарка ощущают страх перед небытием, жаждут бытия, но к источнику Его, Богу, не обращаются, при этом полностью осознавая всю обреченность жизни вне Его. Поэтому так важно, что платья Лиллиан именно черного и белого цветов.
В другом эпизоде «Жизни взаймы» описан шахматист Рихтер, пациент санатория, в котором лечилась Лиллиан. Больше всего на свете он боится остаться без достойного противника. Шахматы становятся для него и основным способом времяпровождения, и убежищем, и смыслом жизни, и, в конце концов, единственным рецептом бессмертия.
«Поверьте мне, шахматы дают нашим мыслям совсем другое направление. Они так далеки от всего человеческого… от сомнений… это настолько абстрактная игра, что она успокаивает. Шахматы – мир в себе, не знающий ни суеты, ни смерти. Они помогают!»
Уйти с головой в абстракцию, в мир мертвых фигур, ухватиться за иллюзию, хотя и сам прекрасно понимаешь, что это иллюзия, – это поистине прекрасное саморазоблачение атеизма. «Ничего человеческого» – то есть никаких эмоций, движений, жизни души, духа.
Неслучайно ли так любил шахматы Набоков? И он же был поразительно глух к жизни духа. М.М. Дунаев, анализируя описание Набоковым пасхального богослужения, отмечает:
«Включены все органы восприятия, но даже душевных движений, как, например, у Бунина в “Жизни Арсеньева”, не может передать автор своему вымыслу. Как будто одно тело пребывало там, озабоченное своевременным поклоном и занятое всеми этими поблескиваниями, запахами, звуками, вкусовыми предощущениями и осязаниями горячего воска».
Интересно, что Набоков дважды проговаривается, описывая свое увлечение шахматами:
«Меня лично пленяли в задачах миражи и обманы, доведенные до дьявольской (NB! – М. Д.) тонкости».
Мираж и дьявол – удвоенная ложь. Нет, неслучайно, неслучайно.
А за что еще остается хвататься атеисту, кроме как за ложь?
Променять временное на вечное
В другом романе Ремарка супруги Хелен и Иозеф, пытаясь покинуть оккупированную Францию, на две недели поселяются в заброшенном коттедже. Йозеф понимает, что задерживаться здесь опасно, он говорит о необходимости добраться до безопасного убежища, но Хелен от него отмахивается. Ей нравятся коттедж, сад, затишье, иллюзия безопасности, эрзац надежности.
Однажды вечером супруги находят маскарадные костюмы, надевают их и выходят в увядающий сад, освещенный закатным солнцем.
Прекрасно написанная сцена, не правда ли? Читаешь впервые и просто впитываешь ее тонкую печаль и горький символизм: осень Европы, осень жизни, ледяное дыхание ночи-зимы-смерти приближается.
Но перечитываешь – и проступает сокровенный смысл. Жизнь призрачная, жизнь под маской, когда обманываешь и себя, и других, – вот что выбрала бы Хелен, если бы смогла.
«А кто сказал бабочкам, что их жизнь длится всего день? Лучше бы нам не знать этого!» – в этом вся суть ее трагедии.
Все та же идея. Спасение в самообмане: не думать, не осознавать, зажмуриться и кружиться, вцепившись либо в вечернее платье, либо в маскарадный костюм. Видя в кладбище финальное место назначения и содрогаясь от «раковинного гула вечного небытия», выход герои видят в том, чтобы как можно громче жить, как можно крепче хвататься – за что угодно, лишь бы забыться.
Но…
«Не спасут тебя владельцы грез.
В костюмерной нет святых одежд».
А Хелен и Лиллиан требуют именно грез, ненарушаемого сновидения[1]. Зажмуриться, заткнуть уши. Лишь бы ничего не осознавать.
Более того, Хелен готова ради нескольких призрачных дней отмахнуться от надежного убежища, и уже в следующей сцене она уговаривает мужа остаться в заброшенном доме. Снова глубокий смысл. За мираж, за призрачную и заведомо краткую (оставаться во Франции нельзя) жизнь в коттедже Хелен готова заплатить подлинной безопасностью, надежным убежищем, в конечном итоге – спасением. И послушайся Йозеф жены, за две недели существования в коттедже пришлось бы заплатить жизнью[2].
Так Ремарк, может, сам того не желая, вскрывает механизм самообмана, когда за краткое и преходящее люди готовы расплачиваться неизмеримо большим.
Впрочем, это повод задуматься: а разве мы, верующие христиане, зачастую не поступаем так же? Каждый раз, когда мы впускаем в себя грех, разве мы не расписываемся (пусть ненадолго, до следующего раскаяния, но все же) в готовности разменять вечное на временное?
Погоня за счастьем
Рефреном по романам Ремарка проходит одна и та же мысль его героинь: «Я так мало была счастлива». Здесь вскрывается убеждение атеиста в том, что, раз вечной жизни нет, надо успеть поймать момент, хоть сколько-то втянуть, ухватить, глотнуть счастья. Но если бы атеисты были последовательны, то пришлось бы признать, что и это лишено смысла.
Один мой друг, выросший в неверующей семье, в детстве как-то ненароком услышал слова взрослых о том, что после смерти человек исчезает, будто и не было его. Мальчика охватило ледяное оцепенение, он закрыл глаза, чтобы представить – ничего нет. Меня нет. А потом вдруг решил, что нужно срочно кое-что сделать. У него было очень много пластинок, все разложены по трем стопкам: любимые, не очень и нелюбимые, т.е. те, которые он ни разу не дослушал до конца. На следующий день мальчик вынул стопку нелюбимых и начал прослушивать одну за другой. Зачем? Вот так решил готовиться к смерти, а то «так и не успею». Через два часа мальчик страшно устал, и тут его вдруг осенила мысль: но если я все равно исчезну, то какая разница, сколько я услышал пластинок?
Этот вывод остается за полем зрения Ремарка, но он вполне логичен.
Если жизнь угасает безвозвратно, то не все ли равно, какие накоплены в памяти воспоминания? Если все обнуляется, не все ли равно, две минуты счастья за плечами или два века? В час смертельной жажды может ли утолить страдание память о выпитом некогда стакане воды? Зачем Хелен и Лиллиан память о том, какой счастливой была (или не была) их жизнь? Разве эта память способна примирить их с той бездной, которой обе так страшатся и которая ждет их сейчас?
Погоня за счастьем, которое, если набрать его побольше, сможет стать спасательным кругом, – еще один мираж. Впрочем, герои Ремарка, как мы помним, и живут, и дышат миражами.
Готовиться не к смерти, а к жизни
Вспоминается героиня романа «Лазоревый замок», написанного Л. Монтгомери (на русский не переведен). Узнав, что жить ей, вероятнее всего, осталось чуть больше года, Вэланси решает пожить в свое удовольствие. И в качестве первого шага уходит ухаживать за умирающей дочерью местного пьяницы-кузнеца. Наводит в домике чистоту, вывозит Сесилию на крыльцо, приносит ей цветы, стряпает всякие вкусности, выслушивает ее, в общем, всячески скрашивает ее жизнь…
Здесь интересны два момента. Первое: оказать другому помощь воспринимается как удовольствие, как привилегия, как дар. Удивительно глубокий взгляд. И второе: память о смерти не парализует героиню, не наполняет отчаянным страхом перед бездной. Напротив – она дарит бодрость, энергичность, со-участие. Неслучайно чуть позже Вэланси говорит, что известие о близкой смерти подарило ей самый активный, самый деятельный год ее жизни.
В этом смысл памяти о смерти, о которой столько написано в творениях святых отцов. Если память о смерти высвечивает каждый день, то есть надежда на то, что он будет подлинно прожит, не проведен впустую, не убит, не потерян для вечности.
Не об этом ли писал и митрополит Антоний Сурожский?
«Поэтому первое, чему мы должны учить себя и других, это готовиться не к смерти, а к жизни».
Именно так поступает Вэланси, и именно от этой-то подлинной жизни и убегают герои Ремарка.
***
В завершение давайте попробуем задаться следующим вопросом протоиерея Димитрия Смирнова: «Если ты умрешь в среду, что ты будешь делать там в четверг?» Думается, что этот вопрос, в отличие от обычных вопросов о смерти, мгновенно снимает уныние: а когда унывать-то? Он заряжает бодростью, уверенностью: «Да, смерти нет!».
И он же наполняет особенной, бытийной, не бытовой, ответственностью, ответственностью за свою жизнь, за свою душу, за тех, кого Господь вверил и поручил нам, за всех тех, с чьей жизнью нам дано соприкоснуться. Потому что именно так начинается жизнь неба на земле.
А кто начнет ее здесь – тот плавно продолжит ее и там. В среду или четверг.
Владимир Шишкин
[1] Поэтому так враждебно им время, само тиканье часов воспринимается как враг. Еще одна героиня Ремарка, Патрисия, просит остановить часы. «Они так тикают… угрожают…» Она успокаивается только тогда, когда часы с грохотом разбиваются о стену.
[2] В рассказе «Лед и пламень» Р. Брэдбери аналогичная ситуация. Герои не желают променять гарантированные 8 дней на долгую жизнь.
