Послужной литературный список Василия Дворцова обширен. Да и как он может быть иным, если перу писателя подвластны буквально все литературные жанры: проза, поэзия, критика, публицистика и даже драматургия. Лауреатство в более двадцати литературных премиях (в том числе и номинант Патриаршей), несомненно, подкреплено качеством всего, за что берётся Дворцов как исследователь, как мастер слова. Не лишён он и внимания критиков: вездесущая Википедия зафиксировала более двух десятков отзывов на его творчество.
Всплыл Василий Дворцов на всероссийском литературном горизонте в самом начале XXI столетия в журнале «Москва», где главным реактором в то время был Леонид Бородин. Созвучие этих двух романтиков – в ранней их прозе – налицо. Невооружённым глазом видна почти прямая перекличка романов Дворцова «Теrrа Обдория» и «Аз буки ведал» с пронзительно ностальгирующей по свету детства повестью Леонида Бородина «Год чуда и печали».
Примерно в то же самое время Дворцов приступает и к глыбистому своему исследованию – роману «Каиново колено», драматургия которого достаточно резко отличается от вышеозначенных романов: в них главному действующему лицу всё же посчастливилось прорваться сквозь давление времени и избавиться от извечной, заразной литературной болезни одиночества, ненужности, ненадобности (кто только ни страдал в русской литературе от неё, начиная с Онегина, Печорина, лермонтовско-блоковского Демона и заканчивая современными литературными персонажами, порождёнными «паталогиями» Захара Прилепина, Сергея Шаргунова, Дениса Гуцко, Раяна Фарукшина, Андрея Геласимова и других молодых – на начало «нулевых» – неореалистов); посчастливилось найти выход из заколдованного круга «одиночества одного и одиночества всех». Увидеть свет в конце туннеля, изживая этим самым ложную ненужность и ненадобность свою.
«Каиново колено» Василия Дворцова – как роман литературного направления интеллектуальной прозы, к представителям которой мы уже ранее причисляли Юрия Козлова с романом «Новый вор», Александра Леонидова с «Апологетом», а также Анатолия Салуцкого с его «Немым набатом», – есть острая психологическая драма, в которой традиционные для русской литературы пути поиска своей «дороги жизни» заканчиваются далеко не на оптимистической ноте. О чём открыто говорит уже само название романа. В чём истоки этого не-оптимизма, где они берут своё начало? – Возможно, они в том, что художником слова для исследования взят более ранний пласт русской жизни – конец XX века, эпоха ломки и крушения Великой Империи Советской.
Трудно было даже такому харизматическому герою, как дворцовский Сергей Розанов, в начинающихся сотрясениях земных недр под исполином Империи самим устоять на не успевших ещё по-настоящему окрепнуть – в силу юности своей – ногах. Впрочем, как раз к Сергею Розанову (кстати, прочитываете ассоциативное с философом Василием Васильевичем виртуальное «внучато-племянничье» родство?) это может относиться более, чем к кому-либо из его ровесников-современников. Отчего же так? – можете удивиться вы. Да оттого, что сам Сергей Розанов далеко не мёд с сахаром.
Детские комплексы, порождённые тем, что мать однажды, шутя, нечаянно отказалась от кровного родства с ним, взбудораженным странным и страшным сном о своей внеземной космической одинокости мальчика-мудреца, вброшенного на межпланетном корабле зачем-то на Землю (удивительно реалистично описан этот чуждый вроде бы стилистике романа эпизод, которому, кажется, сам автор придаёт очень важное значение), довлели изначальной одинокостью и покинутостью натуры, но – одновременно, как захват противоположности, – и её особостью, непохожестью на других.
«После дембеля родители попытались, было, исправить его судьбу, но было уже поздно. Что-то в нём там такое щёлкнуло, что-то замкнулось, и Сергей просто не мог быть теперь водимым. Теперь он сам мог водить кого угодно: два года – не чих в подушку, одна десятая жизни, а если сознательной, так и четвёртая. К тому же шесть месяцев в госпитале… Сергей теперь сам решал свои проблемы».
Да, герой «Каинова колена», которому в ранней юности совершенно не хотелось ничего воспринимать, знать и помнить, «кроме расширенных девичьих зрачков, аромата полуфранцузских-полупольских духов и непредсказуемых возможностей на ближайший вечер», не прижившись в медицинском институте, где «латынь неотмываемо пахла формалином» и только «самые тупые по жизни и могли всё усваивать вовремя и в полном объёме», провалив экзамены и проболтавшись до конца зимы по «медовским общагам», весной пошёл отдавать долг Советской Родине. В запретной тогда для рассказов Сирии. И было ранение… «Ударная волна подкинула и смачно вбила его в косой бархан. Шок от удара остановил сердце, и Сергей вдруг увидел оставляемую Землю, а на ней своё распластанное, стремительно уменьшающееся тело. Закрутившийся вокруг воздух уплотнился в какую-то бледно-полосатую трубу, через которую его с нарастающим ускорением втягивало, всасывало, возносило в неизвестность. Куда это?.. Куда?! Зачем?.. Не надо…».
И осознание, что «там уже предстояло отвечать, отвечать за добро и зло, за веру и предательство, за содеянное и за отложенное, реально случившееся и только выдуманное – за все свои девятнадцать с половиной бестолковых лет. И это было нельзя, это было неправильно и несправедливо. Он же не знал, даже не задумывался о том, что придётся вот так, совсем не готовым прийти к ответу. И Сергей беззвучно-отчаянно завопил: "Отче наш! Иже еси на небесах!". Слова неведомо где и от кого слышанной молитвы рикошетом забились внутри его сознания, задребезжали в ушах, изнутри закололи глаза, губы, никак не находя себе выхода: "Да святится имя Твое, да будет… воля Твоя!"… Движение немного притормозилось, вращение замедлилось. "Хлеб наш насущный… хлеб… хлеб…" – а больше-то он не помнил. Но – да, да! – он уже остановился, перестал вращаться в этой проклятой трубе! Как дальше? Что?..
И тут удалось выжать, выдавить, выбросить из себя настоящий звук: "Господи! Я же всё понял, всё понял, Господи! Нужно любить! Любить, Господи! Дай мне, дай время, и я буду жить так, как надо, как достойно. Буду любить всех и всё. Только дай мне, отпусти меня назад, Господи!". Звонкое, металлическое эхо загремело по трубе вверх и вниз. Немного повисев, Сергей начал тихо-тихо вращаться в обратную сторону. Это было возвращением!
"Господи! Я всё понял. Всё. И я буду, буду любить всех. Всех. Только дай время. Дай мне время пожить"».
Да, князь Болконский, да, просматривается толстовское небо над Аустерлицем. И это прекрасная перекличка… Обогащение.
«Но почему же он так скоро забыл, слишком скоро и начисто, о своей клятве? – вопрошает сам себя от имени героя автор. – Вот всё так и сложилось».
Как «так и сложилось»?
Исследованию причин случившихся с Сергеем Розановым жизненных перипетий и посвящено «Каиново колено» – роман с говорящим библейским названием, выводящим нас от мальчика-мудреца, «вброшенного» на Землю космосом, к библейским первопричинам самоубиения человека и человечества – через путь; но вот куда и кем для него выбранный – вопрос.
Да жизнь пошла странная у нашего спасённого молитвой и советским госпиталем Сергея Розанова…
Ещё раз, повторно, опять же в глубоком несчастье, в больнице, куда он попадёт после страшной аварии, унёсшей дорожного друга-попутчика и искалечившей его самого, судьба преподнесёт ему подарок встречи с человеком, услышь которого по-настоящему, Розанов мог бы выправить путь свой искорёженный, катящийся глубоко вниз. Но не дано было услышать ему откровения дьякона отца Вадима. «Имеющий уши да слышит» – это уже к нему не относилось.
Мытарства скитаний по жизни, скачки по ней в погоне за ускользающей славой, за выпадающим в никуда «успехом», подстёгнутые временем горбачёвского крушения устоев безумной «перестройкой», которая со временем всё больше и больше походила на всеобщую наркотическую ломку, сброс былых иллюзий и перезагрузку их новыми, уже по-настоящему чудовищными, которые унесут в никуда и развеют почти половину населения Союза, а саму Империю раздерут в клочья, собирать в целое которые даже внутри её самой будет бесконечно трудной, чуть ли не сизифовой работой. Но в этой работе главному персонажу «Каинова колена» уже не будет места.
Географически разменяв один за другим несколько городов, начиная с Новосибирска, далее через Москву в Минск, Улан-Удэ – с резким скачком в калифорнийский Сан-Диего, который прикрывает и его есенинским откровением:
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот – и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист, – наш герой тем не менее зорко видит всё окружающее и оценивает его с позиции, пожалуй что, того самого, другого Розанова – Василия Васильевича. Склонность к аналитико-философскому восприятию у подросшего мальчика-мудреца на высоте. Он видит, что жизнь человека в России «сейчас ничего не стоит. После Афгана, Карабаха, Абхазии, Белого дома и Чечни киллеры просто толпами бродили по улицам. В газетах в открытую печатались наглые объявления с предложениями специфических услуг. И цены на эти услуги умиляли до слёз: восемь старушек или два бизнесмена – и можно купить подержанные «жигули»!».
Но даст ли ему отдохновение от русских бед чужая Калифорния, где он, «неудержимо расплываясь блаженной улыбкой, …размеренно вышагивал по самому краю сказочной земли» – по кромке берега впервые увиденного моря? Вряд ли, даже если он был бы категорически несогласен с нелицеприятным наблюдение за соплеменниками, третья волна которых уже впала в американскую лужу-океан: «Вы знаете, как тут, в Америке, разделяются три эмиграционные волны из России? "Недорезанная" – это белые после Гражданской, "перерезанная" – это те, кто здесь от Великой Отечественной, и "обрезанная" – сами понимаете…». Сергей кивал, смеялся, поддакивал, отшучивался…», ведь он и сам сюда «не за идеей личной свободы и в поисках истинной демократии, а за их поганой американской "зеленью" приехал». И не понаслышке, а въяве столкнулся с мафией «бывших наших», сумевших за десять лет скоррумпировать по полной программе и «местных».
Тут впору задуматься: не на пустом же месте родилось то животное неприятие России последних пары-тройки десятилетий «загнивающим» Западом. Ни его ли плоды, в том числе, мы расхлёбываем сейчас, вот в эти напряжённые февральские дни уже 2022 года…
И даже та святая любовь, которую он так горячо обещал, но так и не смог дать ни самому себе, ни близким своим, ни просто жизни, та самая любовь, пришедшая к нему через покаянную молитву: «Господи! Я всё понял. Всё. И я буду, буду любить всех. Всех. Только дай время. Дай мне время пожить», обернулась для него обратной своей стороной – нелюбви. Одну за другой он теряет по жизни свои потенциальные «половинки», доходя в кульминационном исступлении неприятия самого себя, в разочаровании в самом себе до заслуженной клички герой-любовник не только на сцене театра, в котором играет заглавные роли, но и в реальной жизни.
С горечью и болью за своего героя, но и с желчным сарказмом, даже где-то гипертрофированно нагнетая черноту сгущающейся вокруг Сергея Розанова нелюбви, пишет об этом Василий Дворцов. Нелюбовь к себе, порождённая тщательно скрываемой гордыней, лишает Сергея Розанова и дружбы, мужского солидарного локтя, протянутой в помощи крепкой руки.
Но самая болезненная и чреватая почти необратимыми последствиями нелюбовь – это нелюбовь к Тому, Кого он так умолял о жизни там, в песках Сирии. Пожалуй что, не только нелюбовь, но и отторжение, неприятие – неверие в Него. Полное забвение до финального: «Скрутившийся ледяной воздух уплотнился в бледно-полосатую трубу, и Сергея с нарастающим ускорением потянуло в возносящуюся неизвестность. Где-то там, уже совсем близко, нужно было отвечать, отвечать за добро и зло, за содеянное и за отложенное, за веру и предательство, реально случившееся и только выдуманное, – за все его бестолковые сорок четыре года».
И всё же милосердно-смиренно автор вкладывает в его уста последний шёпот: «Да святится имя Твое… да будет воля Твоя...».
Отчего нужно и можно обозначить роман Василия Дворцова «Каиново колено» как интеллектуальную русскую прозу? – А вы окунитесь в этот поток мысли, поплавайте в нём не только по сюжету, который держит в напряжении всё романное пространство, но и вчитайтесь в диалоги и монологи – широкие, всеохватные, ненавязчиво энциклопедичные. Всмотритесь в пейзажи – их немного у автора, но именно в них находит редкое отдохновение напряжённая душа главного героя. И блистательные вкрапления – вроде бы чуждые, но ультразначимые для понимания глубинного смысла романа, не напрямую, непосредственно, а опосредованно, ненавязчиво обрисовывающие в романе главные его контуры. Недаром Дворцов выделяет их особо – курсивом.
Эти вкрапления – фрагменты статей из журнала «Театр», рассыпанные по всему роману; самиздатовские листочки машинописи «Священник Павел Флоренский о демоновидении Блока»; дивная философская сказка о неодолимом притяжении – вольном или невольном – к двери в комнату с горем, когда рядом две другие двери – в комнату счастья и в обитель такого же счастливого, но забвения. Вчитайтесь. Вдумайтесь в их смысл, разберитесь, зачем и почему они здесь так срочно и вроде бы чужеродно понадобились вдруг автору. Разгадайте и эту загадку романа. И вас не потянет к телевизору просматривать очередную мыльную, либо ложно-значительную бесконечную кинематографическую стряпню.
Русская литература протягивает нам руку совместного мыслетворчества на основе материала нашей же русской жизни, так мучительно и радостно знакомой нам всем.
Валентина Григорьевна Ерофеева, главный редактор газеты «День литературы», поэт, прозаик, член Союза писателей России
.jpg)
