На пристани греческого Уранополиса (известной тем, что от неё уже много столетий отправляются к Афону корабли с паломниками) меня встречал друг детства Максим. Мы выросли в одном доме. Говорили, что предки Максима по линии отца были немцами. В наших краях пустили корни немало поволжских немцев, обзавелись русскими фамилиями. Я помню высоких суховатых дедушку и бабушку Максима. Они всё делали несколько иначе: улыбались, говорили и огорчались с каким-то едва заметным акцентом и, как мне это казалось в детстве, с какой-то затаённой скорбью.
Максим после школы пошёл было по стопам своего отца, художника-графика. Окончил худграф местного пединститута и отправился в Петербург покорять Академию художеств. Тут грянула перестройка - окно в Европу в очередной раз распахнулось во всю русскую ширь. И в него хлынули жаждущие «совьет экзотик» интуристы. Брали тогда они всё подряд: шапки-ушанки со звёздочками, русский рок, а также мужей и жён. А Макса к тому времени уже закрутила питерская богемная жизнь. Однажды познакомился с гражданкой Королевства Нидерланды Бригиттой. Она была старше его на семь лет. Но они полюбили друг друга и уехали жить на историческую родину супруги.
Какое-то время Макс и Бригитта вполне благополучно жили в Европе. Максим много путешествовал и по питерской привычке тусовался. Но тут у его жены обнаружили рак. Болела она недолго. Умерла. Максим остался с шенгенским паспортом, значительным количеством друзей, но без какой-либо собственности в Европе.
Поколесив по Старому Свету, Макс решил уехать в Грецию, на Афон, где собрался принять монашество. Встречал он меня здесь в чёрных послушнических штанах, чёрной рубахе навыпуск, жилетке и круглой афонской шапке - скуфье. Узнав, что такой скуфьи у меня нет, а есть только русская, шлемообразная, Максим неодобрительно покачал головой: «Здесь в таких не ходят. Надо купить». И, покосившись на мой почерневший от времени иерейский крест, добавил: «И кресты священники не носят. Все одинаковы».
Делать нечего, пошли мы в местную лавку. Максим выбрал скуфью самую дорогую, кожаную по ободу, складную, похожую на грибок с конусовидной шляпкой. «Вот бери, - с гордостью сказал он. - Здесь такие все попы носят». Скуфейка стоила 65 евро. Не взял, до сих пор жалею. Вещь была стоящая. Потом долго искал такую на Афоне и вне его, но не нашёл.
Вначале Макс повлёк меня на самую южную оконечность Святой Горы. Мы ночевали в монастыре Агиу Павлу (Святого Павла). Дорога от пристани в обитель тогда шла по крутому склону. Макс загрузил меня в кузов какого-то грузовичка, в котором моими соседями оказались румынские рабочие, а сам лёгкой поступью направился вверх.
По пути я умилялся девственной растительности Афона, чем-то напоминающей дальневосточную тайгу моего детства.
Я до сих пор убеждён, что обитель Святого Павла с его игуменом, аввой Парфением, по высоте духовной жизни - один из лучших монастырей Афона. Из его святынь наиболее известны дары волхвов Богомладенцу Иисусу. Золото, ладан и смирна хранятся в особом ящичке и ежевечерне выносятся для поклонения паломникам.
На ночной службе с непривычки я уснул в монашеском кресле-стасидии. Сквозь сон увидел очень благообразное, обрамлённое белыми волосами лицо старца и просунулся. До сих пор не понял, было ли это видение или реальное лицо благочинного (или даже самого отца Парфения), возмущённого моим неподобающим поведением. Через короткое время под монотонное чтение на непонятном языке я вновь погрузился в объятия морфея. Светлый лик больше не появлялся. Но вскоре сквозь тонкий сон проступило строгое лицо русского иеромонаха отца Евстафия, уже давно проживающего в этом монастыре. Он увлёк меня куда-то вниз, где стоял иконостас. Было светло, литургию пели по-русски. Там, в небольшом храме, впервые на Афоне я причастился. Максим также причастился. Накануне он до глубокой ночи дожидался, пока придёт его очередь исповедаться авве Парфению.
«Задерживаться подолгу в одном монастыре на Афоне не принято», - сказал Максим после утренней трапезы.
Недалеко от места, где в пещере подвизался будущий автор жития преподобного Силуана Афонского, отец Кирилл Сахаров, мы дождались кораблика «Святая Анна» и отправились дальше, мимо пустынной крутогорой местности, называемой Карули, к самой крайней оконечности Горы.
Там по крутой дорожке отправились в скит Святой Анны. Вершина Святой Горы, чуть прикрытая продолговатым облаком, можно сказать, нависала над нами. Был октябрь. В это время дневная жара на Афоне спадает. Солнце светило так ярко, что у меня возникло ощущение приближающейся весны. Я поделился им с Максимом.
«Нет, - чуть задумавшись, ответил он, - весною тут ещё живописнее. Всё это (обвёл рукою пространство) расцветает. Очень красиво становится».
Он осторожно потрогал мою камеру: «Посмотрю? Я до страсти в миру кино увлекался. Специально во Францию ездил. Уроки брал у одного мастера-оператора. Эх...»
Заговорили об Афоне, о святых, которые здесь жили. Вспомнили чудеса Нила Мироточивого. Кажется, его до сих пор благоухающая келья была где-то рядом. Потом вернулись к Силуану Афонскому, который всё время своей жизни на Святой Горе молился, чтобы все народы земли познали Бога Любви. И тут Максим рассказал, почему он пришёл на Афон.
Как я уже говорил, попав в Европу, Максим вёл такую же рассеянную жизнь, к которой привык в Питере. Свободы и развлечений в Старом Свете много больше, чем в нашей вечно замёрзшей Северной столице. Максим был высок, красив лицом, внешности вполне европейской. Знаменитые пивные фесты, вечеринки, концерты, выставки... Всё это зачастую венчали мероприятия, по-настоящему опустошающие душу. Тогда он даже не понимал, что это плохо. Молодость, полагал, одна - надо взять от жизни всё, что можно. Жене было больно это терпеть, но она прощала. И даже давала деньги.
«Только когда она умерла от рака, я почувствовал, как ей было больно, - сказал Максим. - До сих пор не могу себе этого простить. Понимаешь, она меня любила, притом что должна была ненавидеть.
Раньше я ездил на Афон как на пленер. Иконопись немного изучал. Теперь всё бросил: живопись, видео, иконопись. Приехал, живу, где пустят, и не могу найти постоянного места. Её рак сжёг, а меня совесть... Понимаешь? Меня уже нет. Я ушёл из жизни вместе с любовью Бригитты. Если бы не Бог, то давно бы наложил на себя руки. Но её любовь этого не даёт сделать».
Глаза Максима сияли какой-то странной страстью, в которой переливались вера, любовь, мучение и покаяние.
Я, признаться, не знал, что ему сказать. Лишь подумал, что Максиму так и не удалось уехать из России.
Когда мы прощались на пристани, захотелось сделать Максиму что-нибудь приятное. Всё же он три дня водил меня по скалам. Деньги давать было неудобно. Я спросил, есть ли в чём необходимость в скиту Богородицы, где он в то время жил. Он зашёл в лавку, где выбрал какую-то рыбу за 20 евро. Рыба считается в тамошних строгих скитах лакомством. Почти чревоугодием.
По сей день Максим, насколько мне известно, всё ещё скитается по Горе сиромахом или неким рыцарем печального образа - как угодно. Иногда уезжает в Нидерланды на могилу жены.
