Стихи Марины Цветаевой восхищают и ужасают, вдохновляют и вводят в соблазн. Одни видят в ней яркий и безупречный гений, другие - торжество страстей в человеке. Так что же в Цветаевой главное? Своим мнением делится поэтесса Олеся Николаева.
Синий том стихов Марины Цветаевой, изданный в "Библиотеке поэта", у меня совсем обветшал: корешок отклеился и ощетинился растрепанными нитками, золотая краска, которой когда-то было выведено на обложке имя автора, потускнела, а кое-где и вовсе стерлась, говоря о том, что книга эта - читанная-перечитанная, заслуженная, много повидавшая на своем веку.
Действительно, в четырнадцатилетнем возрасте открыв для себя Марину Цветаеву, я не расставалась с этим томом в течение нескольких лет: возила его везде с собой, прижимала к груди, держала ночью под подушкой даже тогда, когда почти весь его знала наизусть.
Потому что Цветаева пленительна и заразительна: ее слово и объемно, и сжато, и гибко, и пронзительно, и летуче, и весомо, ее рифма и интригующе неожиданна, и безупречна, как мастерский удар молотком по гвоздю, забиваемому с одного раза, ее ритмы шибают током, накрывают волной, которая тут же откатывается восвояси, затягивая в пучину, ее стихотворения - образцовы. И вся ее поэзия по своей напряженности и интенсивности - это некий экстракт, концентрат: бурная, темная стихия, которая позволила себя назвать, укротить и вместе с тем затаила всю силу своей энергии... Магнетизирует, притягивает, присваивает, захватывает, зачаровывает. Для любого человека, начинающего писать стихи, это драгоценно...
И - безоглядный, неистощимый романтизм, ницшеанство. Всё или ничего! "Одна - из всех - за всех - противу всех!". "Буду грешить, как грешу, как грешила - со страстью!". Весь этот перехлест, перебор, напряженье жил, заламывание рук, жар, лихорадка, "драйв", кайф, крутизна, дерзновенный вызов, выверт, надрыв, полет. Так порой подростки клянутся в вечной любви девочкам, о которых и не вспомнят через год-другой, и сдуру режут себе вены: "Еще меня любите за то, что я умру". Вокруг них суетятся друзья, умоляя: "Не надо! Живи, живи! Мы тебя и так любим!" - "Любите, да не так! Мало ещё вы меня любите!".
В таком же запале написано и это признание в стихотворении "Евреям":
В любом из вас - хоть в том, что при огарке
Считает золотые в узелке, -
Христос слышнее говорит, чем в Марке,
Матфее, Иоанне и Луке.
Опять здесь это цветаевское "одна из всех - за всех - противу всех!", причём "противу всех" - всего важнее. Пусть даже апостолы сами будут хоть трижды евреями, а всё равно для романтизма такого рода тот, кто "при огарке считает золотые в узелке", окажется самым подлинным "сосудом Божьим".
Вот вам, христиане!
Между прочим, я читала в "Иерусалимском Журнале" очень язвительный комментарий правоверного иудея к этой строфе.
Зато - "одна - противу всех!"
Того же происхождения и признание Цветаевой: "Буду грешить, как грешу, как грешила - со страстью, Господом данными чувствами - всеми пятью!".
Принять эту чисто поэтическую позу, эту романтическую маску поэта за модель поведения в самой жизни, начать ему подражать в реальности - губительно и так же нелепо, как вдруг в обыденной действительности начать говорить с окружающими рифмой и стихотворным размером. Но в этом и соблазн.
С другой стороны, вся эпоха Серебряного века, в лоне которого существовала Цветаева, была пронизана этими токами романтизма, того "нового религиозного сознания", которое чрезвычайно раздвигало границы дозволенного. Владислав Ходасевич в статье "Конец Ренаты" описал этот романтический проект, в котором само искусство объявлялось теургией, "богодейством". Практически это получило выражение в том, что люди, принадлежавшие к художественно-литературной среде, пытались выстроить свою собственную жизнь по правилам искусства: сделать из своей личности трагического Героя, сочетающего в себе все бездны, а из своей биографии - роман, условность которого претворяется в реальность и оплачивается собственной душой и кровью.
"Художник, создающий "поэму" не в искусстве своем, а в жизни, был законным явлением в ту пору... Внутри каждой личности боролись за преобладание "человек" и "писатель"", - пишет Ходасевич. И в конце концов дело обернулось историями погибших душ и разбитых жизней.
Тем не менее, именно такой образ Художника жив и поныне. Словно для того, чтобы стать Есениным (или хотя бы Рубцовым), непременно надо порвать на груди рубаху, напиться вдрызг, поваляться в канаве, выматериться, побороться с Богом, а то и залезть в петлю. А чтобы сделаться Цветаевой - закрутить роковые романы, заглянуть в глаза бездне и, придя в чей-то дом, что-нибудь этакое выкинуть и отчебучить: мол, "одна - из всех - за всех - противу всех". Меж тем, именно такая модель художественного поведения превратилась в банальность, утомляющую своими однообразными "вызовами", попросту - в пошлость: якобы для того, чтобы "творить и наполняться вдохновением", надо грешить и "грешить со страстью"...
Именно в этом соблазн Цветаевой, за который она сама заплатила самую ужасную цену. Но кроме этого, она пережила оскудение своего великого таланта в конце пути: натужность, деланная поза, искусственность, подмена вдохновенной спонтанности - голой виртуозной техникой - это в её сорок с небольшим лет, когда, казалось бы, дарование должно было пережить мощный расцвет... Увы! Почему? Отчего? И каким поэтом она бы стала, если бы все-таки "заповеди блюла и ходила к причастью"? Об этом можно только гадать и, догадываясь, говорить намёками.
Однако пока не пришел Господин Жатвы, не будем отделять зерна от плевел, памятуя о заповедной условности искусства. Ибо душа без поэзии мелеет и унывает, исполняясь тщеты. Но сама поэзия не есть ни катехизис, ни практическое руководство к действию.
А что до "глупой черни", которая рада всякому непотребству, а тем паче - непотребству великих людей, так о ней сказал еще Пушкин в письме Вяземскому: "Толпа жадно читает исповеди, записки, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. "Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" Врёте, подлецы: он и мал, и мерзок - не так, как вы, - иначе".
...Мой синий потрепанный цветаевский том полон дивных вещиц:
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари...
...Но моя река да с твоей рекой,
Но моя рука да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря - зари.
... Чтобы писать такие стихи, вряд ли так уж надо "грешить со страстью".
http://www.taday.ru/text/222218.html
Синий том стихов Марины Цветаевой, изданный в "Библиотеке поэта", у меня совсем обветшал: корешок отклеился и ощетинился растрепанными нитками, золотая краска, которой когда-то было выведено на обложке имя автора, потускнела, а кое-где и вовсе стерлась, говоря о том, что книга эта - читанная-перечитанная, заслуженная, много повидавшая на своем веку.
Действительно, в четырнадцатилетнем возрасте открыв для себя Марину Цветаеву, я не расставалась с этим томом в течение нескольких лет: возила его везде с собой, прижимала к груди, держала ночью под подушкой даже тогда, когда почти весь его знала наизусть.
Потому что Цветаева пленительна и заразительна: ее слово и объемно, и сжато, и гибко, и пронзительно, и летуче, и весомо, ее рифма и интригующе неожиданна, и безупречна, как мастерский удар молотком по гвоздю, забиваемому с одного раза, ее ритмы шибают током, накрывают волной, которая тут же откатывается восвояси, затягивая в пучину, ее стихотворения - образцовы. И вся ее поэзия по своей напряженности и интенсивности - это некий экстракт, концентрат: бурная, темная стихия, которая позволила себя назвать, укротить и вместе с тем затаила всю силу своей энергии... Магнетизирует, притягивает, присваивает, захватывает, зачаровывает. Для любого человека, начинающего писать стихи, это драгоценно...
И - безоглядный, неистощимый романтизм, ницшеанство. Всё или ничего! "Одна - из всех - за всех - противу всех!". "Буду грешить, как грешу, как грешила - со страстью!". Весь этот перехлест, перебор, напряженье жил, заламывание рук, жар, лихорадка, "драйв", кайф, крутизна, дерзновенный вызов, выверт, надрыв, полет. Так порой подростки клянутся в вечной любви девочкам, о которых и не вспомнят через год-другой, и сдуру режут себе вены: "Еще меня любите за то, что я умру". Вокруг них суетятся друзья, умоляя: "Не надо! Живи, живи! Мы тебя и так любим!" - "Любите, да не так! Мало ещё вы меня любите!".
В таком же запале написано и это признание в стихотворении "Евреям":
В любом из вас - хоть в том, что при огарке
Считает золотые в узелке, -
Христос слышнее говорит, чем в Марке,
Матфее, Иоанне и Луке.
Опять здесь это цветаевское "одна из всех - за всех - противу всех!", причём "противу всех" - всего важнее. Пусть даже апостолы сами будут хоть трижды евреями, а всё равно для романтизма такого рода тот, кто "при огарке считает золотые в узелке", окажется самым подлинным "сосудом Божьим".
Вот вам, христиане!
Между прочим, я читала в "Иерусалимском Журнале" очень язвительный комментарий правоверного иудея к этой строфе.
Зато - "одна - противу всех!"
Того же происхождения и признание Цветаевой: "Буду грешить, как грешу, как грешила - со страстью, Господом данными чувствами - всеми пятью!".
Принять эту чисто поэтическую позу, эту романтическую маску поэта за модель поведения в самой жизни, начать ему подражать в реальности - губительно и так же нелепо, как вдруг в обыденной действительности начать говорить с окружающими рифмой и стихотворным размером. Но в этом и соблазн.
С другой стороны, вся эпоха Серебряного века, в лоне которого существовала Цветаева, была пронизана этими токами романтизма, того "нового религиозного сознания", которое чрезвычайно раздвигало границы дозволенного. Владислав Ходасевич в статье "Конец Ренаты" описал этот романтический проект, в котором само искусство объявлялось теургией, "богодейством". Практически это получило выражение в том, что люди, принадлежавшие к художественно-литературной среде, пытались выстроить свою собственную жизнь по правилам искусства: сделать из своей личности трагического Героя, сочетающего в себе все бездны, а из своей биографии - роман, условность которого претворяется в реальность и оплачивается собственной душой и кровью.
"Художник, создающий "поэму" не в искусстве своем, а в жизни, был законным явлением в ту пору... Внутри каждой личности боролись за преобладание "человек" и "писатель"", - пишет Ходасевич. И в конце концов дело обернулось историями погибших душ и разбитых жизней.
Тем не менее, именно такой образ Художника жив и поныне. Словно для того, чтобы стать Есениным (или хотя бы Рубцовым), непременно надо порвать на груди рубаху, напиться вдрызг, поваляться в канаве, выматериться, побороться с Богом, а то и залезть в петлю. А чтобы сделаться Цветаевой - закрутить роковые романы, заглянуть в глаза бездне и, придя в чей-то дом, что-нибудь этакое выкинуть и отчебучить: мол, "одна - из всех - за всех - противу всех". Меж тем, именно такая модель художественного поведения превратилась в банальность, утомляющую своими однообразными "вызовами", попросту - в пошлость: якобы для того, чтобы "творить и наполняться вдохновением", надо грешить и "грешить со страстью"...
Именно в этом соблазн Цветаевой, за который она сама заплатила самую ужасную цену. Но кроме этого, она пережила оскудение своего великого таланта в конце пути: натужность, деланная поза, искусственность, подмена вдохновенной спонтанности - голой виртуозной техникой - это в её сорок с небольшим лет, когда, казалось бы, дарование должно было пережить мощный расцвет... Увы! Почему? Отчего? И каким поэтом она бы стала, если бы все-таки "заповеди блюла и ходила к причастью"? Об этом можно только гадать и, догадываясь, говорить намёками.
Однако пока не пришел Господин Жатвы, не будем отделять зерна от плевел, памятуя о заповедной условности искусства. Ибо душа без поэзии мелеет и унывает, исполняясь тщеты. Но сама поэзия не есть ни катехизис, ни практическое руководство к действию.
А что до "глупой черни", которая рада всякому непотребству, а тем паче - непотребству великих людей, так о ней сказал еще Пушкин в письме Вяземскому: "Толпа жадно читает исповеди, записки, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. "Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" Врёте, подлецы: он и мал, и мерзок - не так, как вы, - иначе".
...Мой синий потрепанный цветаевский том полон дивных вещиц:
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари...
...Но моя река да с твоей рекой,
Но моя рука да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря - зари.
... Чтобы писать такие стихи, вряд ли так уж надо "грешить со страстью".
http://www.taday.ru/text/222218.html
