Он отрешенно смотрел на воду расширенными глазами, и в глазах этих, как и в воде плавился закат. За нашими спинами высилась стена красивого монастыря, и в изгибе купола тоже горело заходящее солнце. Я помнил этот монастырь еще в те времена, когда во дворе его размещалась тракторная мастерская, а у могилы прославленного адмирала валялись гусеничные траки, и мне было странно слышать новое живое дыхание в старых монастырских стенах, перезвон колоколов, как странно было видеть и этого нестарого монаха, сидящего рядом со мной на берегу речки.
В черной рясе, в грубых черных ботинках сидел он и вроде бы и для меня, а все же скорее для самого себя рассказывал. Давно известно, что чужому, постороннему человеку всю подноготную свободно рассказать можно, вот он и рассказывал...
- Вдвоем они были. Обе в чем-то непонятном, словно в тогах каких. Вошли ко мне в келью, хотя келья была заперта на крюк. Как - не знаю. Говорят: пойдем с нами! Я говорю, как я пойду, настоятель убьет меня, если я без спросу уйду за ворота обители. Говорят: не узнает, пойдем, мы быстренько - туда и обратно. Куда, спрашиваю. Отвечают - на Кавказ сходить надо. Понимаешь? На Кавказ! Я думаю, крыша у теток поехала. А, может, у меня поехала. Одна была постарше, другая - помоложе. И сам не знаю отчего, встал и пошел за ними. Идем по двору, идем за ворота, никто меня не окликает. Иду и мучаюсь - через двадцать минут служба. Одна - постарше - вдруг оборачивается и говорит, да успокойся, успеешь ты на службу-то.
Вот вышли за ворота, один поворот, другой, и я места вдруг что-то узнавать перестал. Глазом моргнуть не успел - мать моя! Горы! Кавказ! Прямо как в кино. Ну, думаю, точно: от молитв да от поста крыша поехала. А старшая опять говорит - успокойся, все у тебя с головой в порядке. Смотрю - палатки, танки, народ военный ходит, идем мимо часового, он на нас смотрит, но ничего не говорит, мы мимо, а он напрягся весь, покраснел, а застыл как статуя и молчит. Приводят они меня в госпиталь. Огромная палатка, там кровати, столы, занавеси марлевые, медсестры бегают, врачи над столом операционным склонились. Ну, вот, говорят женщины, пришли. И что теперь, спрашиваю. Теперь, отвечают, будем за ранеными ухаживать, самым тяжелым помогать.
И стал я вместе с женщинами за ранеными ходить. Тяжелая была работа. И физически тяжело, но во много раз тяжелее душевно. Вот смотришь, молодой паренек на столе, раз - и летит его отрезанная нога в мешок, а мешок в огонь. А когда он очнется? Ужас просто.
Одному такому сразу обе ноги отняли. Вася его звали. Худенький, в веснушках весь. Лицо бледное-бледное и веснушки на нем просто горят.
Вот смотрю на него и думаю: Господи, как же так могут люди друг друга ненавидеть, как помещается в их душах такое зло? Вот жил этот парнишечка - по рукам видно, что деревенский - с девкой гулял, планы строил. Папка с мамкой его от армии откупить не сумели, а может и сам напросился, в деревнях-то еще таких немало осталось. А теперь лежит под простыней, а ноги его отдельно лежат. И ради чего он стрелял, ради чего в него стреляли. И есть ли что-нибудь на свете такое важное, ради чего это стоило сделать?!
Что такое девятнадцать лет - и без ног? Это понять трудно. Невозможно. А как вынести?
Три раза он пытался с жизнью покончить. Три раза я его отговаривал. Бывало всю ночь напролет говорю, говорю, говорю... Сейчас уж не вспомню, что и говорил-то. Его ведь понять просто: причин не жить в его положении - тысяча, а что б жить?
***
И вот что интересно, я все думал, как это никто не спросит, откуда я взялся. И правда, доктор или медсестра вдруг посмотрят на меня, словно что вспомнить пытаются, постоят-постоят и отвернутся, вроде как некогда, дел много.
Я как-то даже про монастырь забыл, как время летело - не помню. День мы там пробыли, неделю или месяц - не знаю. Вымотался я - сил нет!
Выйдешь, бывало, на волю. Палатки, палатки, вагончики, фургоны какие-то, люди военные туда-сюда, а в воздухе - пыль. Пронесется по страшной глинистой дороге танк, пролетит пузатый вертолет над самой головой, где-то грохнет что-то - взрыв ли, гроза ли в горах... Как во сне...
Вот пришло время, Вася начал приходить в себя. Стали собирать его в другой госпиталь, на долечивание. Снял я крест свой нательный, подал ему и говорю, мол, пока ты жив, Бог тебя не оставит, ему, говорю, все равно - есть у тебя ноги или нет, главное, что б душа была. А он заплакал и говорит, мол, не забуду вас никогда...
И тут подходят опять ко мне мои спутницы и старшая говорит: ну, поработал, теперь пойдем обратно. Ну, пошли... К монастырю подходить стали, чувствую, один иду, оглянулся - точно, женщины как в воду канули.
Вошел я в келью - словно очнулся. Оглянулся - дверь закрыта, крючок накинут. Потрогал - крестика нательного нет. Бухнулся на колени, помолился да и на службу. И ведь точно не спал, не бредил. Руки всю работу госпитальную помнили, да и тело болело, словно целые сутки вагоны с чугуном разгружал...
Понятное дело, никому я об этом не рассказывал. Да и как расскажешь, кто поверит - решат, мухоморов мужик объелся, или крыша съехала. Да я и сам уже забывать начал, было - не было...
В общем, год - другой прошел, заутреня, обедня, пост, разговенье, зима, лето, жизнь вперевалочку, ничего особенного...
А вчера иду по монастырскому двору и чую, кто-то смотрит на меня. И тут кидается ко мне молодой паренек. Костыли, старая камуфляжка, сумка через плечо, в общем, калека-паломник. Одной ноги вовсе нету, вместо второй - явно протез. Помните меня?! - кричит. - Ханкала, госпиталь, ходили вы за мной, умереть мне не дали! Ну, помните?! А я молчу, чего сказать-то, я и в Ханкале-то никогда не был. А он свое: да как же, Вася я! - и крестик мне показывает.
И вот что было делать? В голове словно перемешалось все, колоколом гудит: не может такого быть, ну, не может! Ну, и убежал я, не смог я все это переварить. Не осилил. Да и сейчас не осиливаю...
Солнце окончательно провалилось в черный частокол сгоревшего в закате леса, последний золотой блик стек с купола и утонул в темной реке. Монах словно очнулся, посмотрел на меня, будто впервые увидел, поднялся на ноги, буднично сказал:
-
Холодает, утром туман будет большой. Пора...
Я поднялся следом за ним, и мы пошли узкой тропой, задевая отсыревшие лопухи, к калитке в стене монастыря. Во дворе он, не останавливаясь, обернулся - "Ангела хранителя вам в дорогу" - и свернул к кельям, а я пошел к воротам. На быстро густеющем небе проявлялись первые звезды, козодой покрикивал на ближних лугах, дорога уходила от монастырских ворот через травянистую низину в колонны соснового бора, сворачивала и тянулась на юг. "На Кавказ" - отчего-то подумалось мне...
http://www.voskres.ru/literature/prose/lomtev.htm
В черной рясе, в грубых черных ботинках сидел он и вроде бы и для меня, а все же скорее для самого себя рассказывал. Давно известно, что чужому, постороннему человеку всю подноготную свободно рассказать можно, вот он и рассказывал...
- Вдвоем они были. Обе в чем-то непонятном, словно в тогах каких. Вошли ко мне в келью, хотя келья была заперта на крюк. Как - не знаю. Говорят: пойдем с нами! Я говорю, как я пойду, настоятель убьет меня, если я без спросу уйду за ворота обители. Говорят: не узнает, пойдем, мы быстренько - туда и обратно. Куда, спрашиваю. Отвечают - на Кавказ сходить надо. Понимаешь? На Кавказ! Я думаю, крыша у теток поехала. А, может, у меня поехала. Одна была постарше, другая - помоложе. И сам не знаю отчего, встал и пошел за ними. Идем по двору, идем за ворота, никто меня не окликает. Иду и мучаюсь - через двадцать минут служба. Одна - постарше - вдруг оборачивается и говорит, да успокойся, успеешь ты на службу-то.
Вот вышли за ворота, один поворот, другой, и я места вдруг что-то узнавать перестал. Глазом моргнуть не успел - мать моя! Горы! Кавказ! Прямо как в кино. Ну, думаю, точно: от молитв да от поста крыша поехала. А старшая опять говорит - успокойся, все у тебя с головой в порядке. Смотрю - палатки, танки, народ военный ходит, идем мимо часового, он на нас смотрит, но ничего не говорит, мы мимо, а он напрягся весь, покраснел, а застыл как статуя и молчит. Приводят они меня в госпиталь. Огромная палатка, там кровати, столы, занавеси марлевые, медсестры бегают, врачи над столом операционным склонились. Ну, вот, говорят женщины, пришли. И что теперь, спрашиваю. Теперь, отвечают, будем за ранеными ухаживать, самым тяжелым помогать.
И стал я вместе с женщинами за ранеными ходить. Тяжелая была работа. И физически тяжело, но во много раз тяжелее душевно. Вот смотришь, молодой паренек на столе, раз - и летит его отрезанная нога в мешок, а мешок в огонь. А когда он очнется? Ужас просто.
Одному такому сразу обе ноги отняли. Вася его звали. Худенький, в веснушках весь. Лицо бледное-бледное и веснушки на нем просто горят.
Вот смотрю на него и думаю: Господи, как же так могут люди друг друга ненавидеть, как помещается в их душах такое зло? Вот жил этот парнишечка - по рукам видно, что деревенский - с девкой гулял, планы строил. Папка с мамкой его от армии откупить не сумели, а может и сам напросился, в деревнях-то еще таких немало осталось. А теперь лежит под простыней, а ноги его отдельно лежат. И ради чего он стрелял, ради чего в него стреляли. И есть ли что-нибудь на свете такое важное, ради чего это стоило сделать?!
Что такое девятнадцать лет - и без ног? Это понять трудно. Невозможно. А как вынести?
Три раза он пытался с жизнью покончить. Три раза я его отговаривал. Бывало всю ночь напролет говорю, говорю, говорю... Сейчас уж не вспомню, что и говорил-то. Его ведь понять просто: причин не жить в его положении - тысяча, а что б жить?
***
И вот что интересно, я все думал, как это никто не спросит, откуда я взялся. И правда, доктор или медсестра вдруг посмотрят на меня, словно что вспомнить пытаются, постоят-постоят и отвернутся, вроде как некогда, дел много.
Я как-то даже про монастырь забыл, как время летело - не помню. День мы там пробыли, неделю или месяц - не знаю. Вымотался я - сил нет!
Выйдешь, бывало, на волю. Палатки, палатки, вагончики, фургоны какие-то, люди военные туда-сюда, а в воздухе - пыль. Пронесется по страшной глинистой дороге танк, пролетит пузатый вертолет над самой головой, где-то грохнет что-то - взрыв ли, гроза ли в горах... Как во сне...
Вот пришло время, Вася начал приходить в себя. Стали собирать его в другой госпиталь, на долечивание. Снял я крест свой нательный, подал ему и говорю, мол, пока ты жив, Бог тебя не оставит, ему, говорю, все равно - есть у тебя ноги или нет, главное, что б душа была. А он заплакал и говорит, мол, не забуду вас никогда...
И тут подходят опять ко мне мои спутницы и старшая говорит: ну, поработал, теперь пойдем обратно. Ну, пошли... К монастырю подходить стали, чувствую, один иду, оглянулся - точно, женщины как в воду канули.
Вошел я в келью - словно очнулся. Оглянулся - дверь закрыта, крючок накинут. Потрогал - крестика нательного нет. Бухнулся на колени, помолился да и на службу. И ведь точно не спал, не бредил. Руки всю работу госпитальную помнили, да и тело болело, словно целые сутки вагоны с чугуном разгружал...
Понятное дело, никому я об этом не рассказывал. Да и как расскажешь, кто поверит - решат, мухоморов мужик объелся, или крыша съехала. Да я и сам уже забывать начал, было - не было...
В общем, год - другой прошел, заутреня, обедня, пост, разговенье, зима, лето, жизнь вперевалочку, ничего особенного...
А вчера иду по монастырскому двору и чую, кто-то смотрит на меня. И тут кидается ко мне молодой паренек. Костыли, старая камуфляжка, сумка через плечо, в общем, калека-паломник. Одной ноги вовсе нету, вместо второй - явно протез. Помните меня?! - кричит. - Ханкала, госпиталь, ходили вы за мной, умереть мне не дали! Ну, помните?! А я молчу, чего сказать-то, я и в Ханкале-то никогда не был. А он свое: да как же, Вася я! - и крестик мне показывает.
И вот что было делать? В голове словно перемешалось все, колоколом гудит: не может такого быть, ну, не может! Ну, и убежал я, не смог я все это переварить. Не осилил. Да и сейчас не осиливаю...
Солнце окончательно провалилось в черный частокол сгоревшего в закате леса, последний золотой блик стек с купола и утонул в темной реке. Монах словно очнулся, посмотрел на меня, будто впервые увидел, поднялся на ноги, буднично сказал:
-
Холодает, утром туман будет большой. Пора...
Я поднялся следом за ним, и мы пошли узкой тропой, задевая отсыревшие лопухи, к калитке в стене монастыря. Во дворе он, не останавливаясь, обернулся - "Ангела хранителя вам в дорогу" - и свернул к кельям, а я пошел к воротам. На быстро густеющем небе проявлялись первые звезды, козодой покрикивал на ближних лугах, дорога уходила от монастырских ворот через травянистую низину в колонны соснового бора, сворачивала и тянулась на юг. "На Кавказ" - отчего-то подумалось мне...
http://www.voskres.ru/literature/prose/lomtev.htm
