– Что-то будет, – сказал Свидригайло, откинув входной клапан палатки и всматриваясь в клубящееся и быстро темнеющее небо.
– Чего там? – командир отделения Вова Лукьянов подошёл и тоже выглянул, всмотрелся, выругался одними губами. То, что происходило в небе над палаточным лагерем артиллерийского училища на горном полигоне не могло не вызвать тревогу.
– Везёт, – добавил он, мотая головой. – Единственный выходной…
– Будет-будет, – со зловещим видом сказал Саня Тавгорашвили, – суп-саркис будет.
– Всё, Неженка, крантец тебе, унесёт, – сказал Свидригайло, с притворным сочувствием качая головой и, вздохнув, с иезуитской жалостью посмотрел на худого невысокого парня, курсанта своего взвода, имеющего эту странную кличку из-за неприлично юного для курсанта 3 курса вида, и совсем уж непристойного мальчишеского голоса.
У того чуть дёрнулась щека, он задиристо поднял голову и ответил своим неподражаемым сопрано:
– Меня зовут Семён. Семён Сергеевич Снежин. Запомни. Запомните все, а то когда-нибудь я…
Он не договорил и, с обидой сжав губы, отвернулся в угол палатки.
– Ах, этот Снежин, как он нежен! – нараспев произнёс Славка Дубинин, признанный батарейный поэт.
Снежин только дёрнул головой, не оборачиваясь, пробубнил что-то.
– Он тебя убьёт, – сказал Тавгорашвили Славке, – он всех нас убьёт. Не нежно убьёт.
– Сурб Саркис, – сказал задумчиво Гарик, не принимающий до этого участия в перепалке, – правильно называется Сурб Саркис, святой Саркис. Праздник влюблённых в Армении. Всегда в это время буря: ветер, снег, дождь, всё вместе.
– Ничего себе! – сказал Лукьянов. – А при чём тут тогда влюблённые?
– А любовь – это всё вместе! – сказал назидательно Саня Тавгорашвили. – Ужас, короче.
– Нет, просто такая легенда, – сказал Гарик. – Легенд много, но насчёт бури одна.
– Валяй, если недолго, – разрешил Лукьянов.
– Ну, короче… Один воин полюбил девушку…
– Ну, как всегда! – вставил Дубинин. – И в конце она бросилась со скалы в море, да?
– Э, слушай, – Гарик недовольно взмахнул рукой, – оно мне надо? Не перебивай! Короче, отец девушки говорит: вот тебе один год, добудешь славу и деньги – дочка твоя. Но ровно через год в этот самый час, если не успеешь, она выйдет замуж за сына князя.
– А она что? Такая послушная? – спросил, молчаливый до сей поры, Юрка Глонти.
– Э, слушай, – Гарик развёл руки ладонями вверх, – у нас так: отец сказал – закон. Короче, воин поехал, ездил-ездил, далеко-далеко ездил, много славы добыл, в битвах победил, спасал, кого надо, потом много-много денег нашёл. Всё хорошо, но срок пришёл, а он далеко. Один час остался, а он далеко – не успеет никак.
– Во, баран! – вставил заинтересовавшийся рассказом Свидригайло. – Наверно, неженка.
– Э, слушай! Сам баран. Заткнись уже, да! – сказал Гарик.
– Ничего, ничего… – угрожающе произнёс Семён Снежин, часто-часто кивая головой, приняв выпад Свидригайло на свой счёт.
– Короче, ладно, – Гарик раздражённо махнул рукой, – стал воин на колени, руки к небу поднял, стал просить небо, чтобы помогло. И тут явился перед ним святой Саркис, Сурб Саркис, короче. Не грусти, говорит, садись со мной на моего коня, успеем. И понеслись! Так летели, что ветер деревья валил, тучи пыли поднимал, вихри закрутил такие: снег, дождь, град, гроза – всё вперемешку.
А дома уже приготовления к свадьбе, народу много, все гости весёлые, жених, который сын князя, уже радостно облизывается, одна невеста рыдает и руки заламывает, да отец хмурый сидит. Дочку жалко. Но слово сказал – закон.
И тут, вдруг, буря, вихри, с гор снег сбитый летает, дождь горизонтально хлещет. Так Сурб Саркис на своём коне быстро-быстро кругами носится, гости врассыпную – прячутся, где можно. А буря всё сильнее кружит…
– Турбулентность, – сказал Юрка Глонти.
– Чего? – изумился, даже поперхнулся Гарик.
– Турбулентность. Сложное, неупорядоченное во времени и пространстве поведение диссипативной среды, – сказал Юрка, – детали этого поведения не могут быть воспроизведены на больших интервалах времени из-за сложной динамики среды. Ну, и так далее... Поэтому всякие характеристики, такие, как давление, плотность и другие испытывают хаотические флуктуации, то есть случайные отклонения…
– Слушай, – перебил его охрипший Гарик, – скажи, что ты пошутил.
– Ах, эта Юра совсем не дура! – почти пропел Славка Дубинин.
Юрка, флегматично-ироничный самбист, пристально посмотрел на Славку.
– Ну-ка, ну-ка… – сказал заинтересованно.
– Шутка, – поспешно сказал батарейный поэт.
– А по шее?..
– Эта шутка не пошейная, – пропел Славка с притворным раскаянием, – эта шутка пошутейная.
– Э! Сбили меня совсем, – рассердился Гарик, – оно мне надо? Ну, короче, с тех пор каждый год в это время в природе страсти, жуть, буря… В общем, ветер перемен, короче, врывается в окна и двери, стучит в стены, снимает крыши, выметает старую пыль. Это так громадный конь Саркиса проносится над всеми. И так теперь каждый год в конце зимы. Означает, что весна скоро, и любовь тоже будет. Потому это теперь день влюблённых.
– Ну что, красиво, – сказал Славка Дубинин задумчиво.
– Вот видишь, Неженка, а ты меня не полюбил… – сказал с упрёком Свидригайло.
Снежин поднял единственный в палатке табурет, и с каким-то ослепшим лицом пошёл на Свидригайло, но на пути его встал Лукьянов, крепко обхватив и, не давая ему двинуться, чуть повернул голову, сказал Свидригайло:
– Ты давай, заканчивай, Микола.
А потом тряхнул Снежина за плечи, отнял табурет, толкнул на нары.
– Ты давай, меня не зли, – сказал, – получил кликуху – терпи, шутим же. Вспомни, как за тебя же, дурака, дрались, спасибо бы сказал.
За него, и правда, дрались. В первый раз на втором курсе, когда из строя первокурсников кто-то стал глумливо передразнивать тонкий голосок Снежина. Тогда, возмутившись салажьей наглостью, всё их отделение вклинилось в строй «юнцов» и задало хорошую трёпку соплякам. Там даже и драки-то не было, а было «молотилово», потому что перепуганные первокурсники не осмелились оказать сопротивление.
Во второй раз уже на третьем курсе, сразу после возвращения из летних отпусков, когда какой-то новоиспечённый второкурсник, приняв Снежина за салагу, пытался заставить того убирать вместо себя территорию. Тут уж было серьёзное побоище, потому что часть однокашников обидчика кинулась с кулаками его защищать. Тогда участие приняло не только их третье отделение – взвился весь взвод. Это уже была окончившаяся полной победой бойня, с разбитыми лицами, двумя сломанными носами и одной треснутой челюстью у противника. Состоялось после этого начальственное разбирательство, долгое, дотошное и безуспешное. С тех пор Снежина старались не задевать представители других подразделений, потому что в общении с внешним миром третий взвод шестой батареи был сплочён и безжалостен, как волчья стая. И только внутри взвода Семён Снежин вынужден был терпеть эту кличку, которая казалась ему унизительной.
– Не дэритесь, – сказал Саша Тавгорашвили, – скоро всем будет срули дасасрули[1], или хуже.
– Чего сказал? – Лукьянов оторопело уставился на Сашку.
– Крантэц будет, – Сашка печально покачал головой. – Я тут недалеко «срочку» служил. У нас этот суп-саркис весь лагерь снёс, пару человек покалечил, будку командирскую перевернул. Полный крантэц! Палатки уносил вместе с каркасами.
Сашка чистейше говорил по-русски, но отчего-то иногда любил скрасить речь лёгким «кавказским» акцентом.
В это время что-то ударило снаружи по парусине палатки, словно пулемётная очередь прошла наискосок вдоль полотна, которое вдруг пришло в движение, забилось, захлопало, как парус. Палатка вдруг как будто расширилась, увеличилась в размерах, стала приподниматься над землёй вместе с каркасом. «Пулемётные» очереди застучали со всех сторон, словно кто-то лопатой разбрасывал гравий во все стороны.
– Вах! Началось! – простонал Тавгорашвили.
– Все на каркас, – заорал Лукьянов, – по периметру! Держать!
Кинувшись к разным сторонам палатки, курсанты вцепились руками в дощатый каркас, к которому крепилась парусина шатра, ощущая, как неведомая и почти непреодолимая сила приподнимает рывками всё палаточное тело, дёргая и дёргая его то вверх, то в стороны.
– Не удержим, – почти стонал Лукьянов, едва слышимый сквозь вой и гравийный шорох бури, – надо снаружи камнями придавить, завалить булыгами.
– Ага, ничего себе! – прохрипел Свидригайло, который держал каркас не только руками, а ещё и лбом старался давить на доски, скалясь от усилий и боли. – Может, вон Неженка справится?
– Я понял, – сказал Снежин и, отпрянув от каркаса, двинулся к выходу из палатки.
– Эй, стой! Ты куда? Стой! – закричал Лукьянов. – Стой!.. Бушлат хоть одень, придурок!
Снежин уже неуклюже отстёгивал входной клапан палатки и, услышав Лукьянова, торопливо накинул на плечи бушлат и вынырнул наружу.
В первую же секунду какая-то озверевшая стая неземных существ набросилась на него, колотя со всех сторон и пытаясь разорвать на части. Бушлат был тут же сорван с него, растерзан и унесён в неизвестном направлении. Мокрые комья то ли снега, то ли града били по лицу, мешая открыть глаза. Ветер норовил сбить с ног и утащить к обрыву.
Вцепившись в растяжку палатки, он устоял на ногах и, повинуясь инстинкту, согнувшись, двинулся к входу в палатку, чтобы укрыться от обрушившегося на него ужаса. Входной парусиновый клапан палатки бился на ветру, как крылья озлобленной птицы, и Снежину стоило большого труда схватить его, уворачиваясь от парусиновых пощёчин. Уже готовясь нырнуть в спасительный полумрак палатки, он вдруг словно услышал презрительные насмешки, которые обрушаться на него со стороны товарищей. Окаменел на секунду и, заплакав от жалости к себе, медленно и неловко застегнул клапан, закрывая вход в палатку.
Прикрыв лицо рукавом, согнувшись в три погибели, он двинулся в сторону пологого склона в пятнадцати метрах от палатки, где находились целые груды овальных базальтовых «голышей», собранных сюда во время расчистки местности для лагеря. Взял первый, не самый большой камень, понёс его к палатке. Овальный, гладкий вулканический булыжник, скользкий от влаги, всё время пытался выскользнуть из рук, его приходилось прижимать к животу и подпирать коленями. Расстояние в пятнадцать метров казалось Снежину бесконечным. Он привалил камень к каркасу палатки и тут же пошёл за вторым, не отдыхая, словно боясь, что даже краткий перерыв лишит его воли. Второй камень был больше первого, и он попытался, не поднимая, перекатывать его, но вскоре понял, что такая работа отнимает у него гораздо больше сил. Тогда он с трудом поднял его и, прижимая к животу, потащил к палатке.
Он носил и носил камни, один за другим, и всё время плакал, его тело содрогалось от рыданий или от холода, но он не замечал ни собственных слёз, ни холода, ни крови, окрасившей его ладони. Он не видел, как уносились в небо одна за другой сорванные палатки лагеря, как становилось темнее от опускавшейся всё ниже свинцовой тучи, не слышал многочисленных жутких человеческих воплей, витающих над лагерем. В голове было пусто, ни мысли, ни чувства, ни воспоминания не тревожили его, и от этого было гораздо легче выполнять эту бесконечную, беспросветную работу.
Окончательно выбившись из сил, он опустился на колени, скорчился, согнулся, пряча голову под себя, но уже через минуту почувствовал, как холод сковывает насквозь промокшую спину, и тогда попытался подняться. Прямо перед его лицом взмахнуло огромное крыло. Он увидел высоко взлетевший угол соседней палатки, оторванный от каркаса, увидел белые испуганные человеческие лица внутри погибающего шатра и, в стремлении помочь, ухватился за край парусины, желая удержать его. Но палатка уже сорвалась, парусина отделилась от каркаса и потащила его, окаменевшими пальцами вцепившегося в мокрую материю, к обрыву. И тогда он, поняв бесполезность сопротивления, выпустил на волю эту взбесившуюся птицу и на четвереньках пополз назад.
В соседней палатке, лишённой шатра, людей уже не было, срывались с места и улетали последние простыни, жалким комом валялись промокшие матрасы. Он глянул на свою палатку, и его удивили огромные груды камней, наваленные вокруг каркаса с трёх сторон. И лишь один угол был свободен, конвульсивно дёргалась растяжная верёвка, сантиметр за сантиметром выдёргивая из земли кол.
Зарычав, Снежин потащился к значительно исхудавшей груде камней и вцепился в самый большой валун. Пальцы уже не сгибались, разбитые в кровь и замёрзшие, поэтому он, лёжа, просто обнял валун, перевернулся с ним на спину, потом сел, и с трудом поднявшись, потащил его к палатке. Последним усилием опустил его на норовящий вырваться из земли кол, придавил камень животом, почувствовал, как утратила силу, смирилась и перестала скакать коварная верёвка. Тогда он перевернулся, сел, прислонившись спиной к камням, окружающим палатку, и глянул в тёмное небо. Чувство, которое он испытал в эту минуту, было что-то среднее между восторженным интересом и ужасом.
Из неба прямо к нему невыносимо медленно опускалось чёрное чудовище, толстое, извивающееся, с широкой круглой пастью, усеянной по периметру двумя десятками маленьких извивающихся голов, или усов, или жал – стоглавая гидра, или жадный хобот, тянущийся к земле. Несколько секунд, и чудовище вгрызлось в землю неподалёку, извиваясь, вращаясь, как вращается акула, стремясь оторвать от жертвы кусок побольше. Страшный хобот блуждал по лагерю, проглатывая, засасывая всё, что попадалось на его пути. Снежин видел, как вдруг подпрыгнула самая большая в лагере, тяжёлая брезентовая палатка УСБ, в которой размещался медпункт. Извиваясь, стуча о землю вырванными из земли кольями, она, как живое существо, кинувшееся наутёк, понеслась к обрыву, и верёвки с привязанными кольями казались галопирующими ногами охваченного ужасом животного.
Несколько секунд страшный хобот с воем кормился совсем рядом, и Снежин почувствовал, как его ноги вдруг стали отрываться от земли, и он вцепился разбитыми руками в недавно принесённый валун, который теперь, как якорь, удержал его на земле.
И вдруг всё стихло. Нет, ветер по-прежнему безжалостно хлестал в лицо колючими струями, хлопал парусиной, но уже не стремился свалить с ног, утащить прочь, сорвать одежды.
Снежин сел, прислонившись спиной к каркасу палатки рядом с входом и подставив лицо хлещущим мокрым струям, не чувствуя ни боли, ни холода. Из палатки были слышны голоса, даже чей-то смех. Почти над головой Снежина распахнулся входной клапан, и кто-то выглянул наружу, осмотрелся и, огласив мир замысловатым длинным ругательством, нырнул обратно. Почти тут же из палатки вылезли двое.
– Ну, ни хрена себе! – это был голос Лукьянова, и Снежин неожиданно для себя радостно и широко улыбнулся, и эта улыбка словно застыла на его лице, не желая исчезать. Сильные руки подхватили его закостеневшее тело, заволокли в палатку, усадили на нары. Всё пространство внутри было заполнено людьми, набившимися сюда из соседних, снесённых бурей палаток. Ему казалось, что сотня рук дёргает его в разные стороны, стягивая с него мокрые одежды.
– Ну, ты даёшь, Неженка! – говорил Свидригайло, пытаясь стянуть с его руки мокрый, промёрзший рукав куртки.
– Меня з-зовут С-с-с…, – пытался что-то сказать Снежин неожиданно хриплым басом.
– Знаю, знаю, знаю… Больше никогда! – Свидригайло всё дёргал неподдающийся рукав, забыв расстегнуть пуговицы. – Давай, Семён Сергеич, да раздевайся же, наконец.
Его раздели полностью, догола.
– Растереть надо спиртом, – сказал Глонти, – да и внутрь грамм сто не помешало бы.
– Да где взять? У тебя есть? У кого-нибудь есть? – Лукьянов раздражённо осматривал присутствующих.
– У меня одеколон, – сказал Тавгорашвили, – тройной, хороший.
– Давай!
Снежин качался из стороны в сторону, когда его растирали одеколоном. Потом Лукьянов достал из своего вещмешка сухие трусы и помог Снежину их надеть, кто-то подал белые солдатские подштанники, Юрка Глонти протянул шерстяные «неуставные» носки, а Свидригайло вытащил с самого дна своего вещмешка ещё более «неуставной» свитер. Когда бедолага был столь экзотически одет, Лукьянов протянул ему гранёный стакан, наполовину наполненный одеколоном, но Снежин замотал головой.
– Я не пью, – прорычал он грубым басом, при этом его всего колотила крупная дрожь – ещё никогда не…
– Пей, Сергеич, разрешаю, можно. Нужно! – Лукьянов поднёс стакан к самым губам Снежина и, видя его дрожащие, бьющиеся, как в припадке, руки, сам влил ему содержимое в рот.
– Во даёт, и не поморщился! – выказал своё восхищение Свидригайло.
– Ну как? Ещё? – спросил Лукьянов.
– Да, – прорычал Снежин басом, и уже самостоятельно влил в себя содержимое ещё на четверть наполненного стакана, после чего мгновенно сделался совершенно пьяным.
Товарищи устроили ему уютное местечко на нарах, обложив тремя подушками и накрыв тремя одеялами, да ещё обмотав голову полотенцем.
– Всё, пусть спит, не троньте его, – сказал Лукьянов, как раз тогда, когда откинулся входной клапан и в палатку занырнул командир батареи капитан Станкевич, шурша офицерской плащ-накидкой.
– Здорово, богатыри! – голос его звучал одновременно иронично и восхищённо. – Ну, молодцы! Устояли, везунчики. Как дела, Лукьянов? Во всём лагере уцелели три или четыре палатки, а вы – гвардия! Молодцы!
– Так точно, товарищ капитан, гвардия! – Лукьянов невольно, как, впрочем, и большинство курсантов батареи, подражал интонациям комбата.
– Ну, хорошо. Давай-ка, одевайтесь, берите плащ-палатки, да выводи всех к «грибку» дневального на поверку. «Грибка», правда, нет – унесло, представляете? Одевайтесь теплее, разрешаю натянуть все заначенные «вшивники», будем собирать всё, что разнесло ветром, это надолго.
– Есть! – сказал Лукьянов, делая шаг вперёд, стараясь телом загородить видимость командиру батарей, но того уже заинтересовала куча подушек и одеял на нарах.
– А это кто?
– Это Семён Сергеич, пусть спит, товарищ капитан. Это он снаружи камнями обкладывал, перемёрз.
– Кто-кто?
– Курсант Снежин.
– Неженка?! – от изумления у капитана даже пропала привычная ироничность в голосе.
– Так точно, Семён…
– А он что, пьян? Что-то запашок тут…– Станкевич подозрительно принюхался.
– Никак нет, это мы его одеколоном растирали, он же промёрз насквозь.
– Он что, один эти камни? – капитан никак не мог оправиться от изумления.
– Так точно, остальные каркас изнутри держали. Пусть спит, товарищ капитан, я отвечаю.
– Ну-ну…– капитан покачал головой, – Ладно… Добро. Давай остальных на построение.
Через две минуты палатка опустела, и только Снежин спал под грудой подушек и одеял. Спал он странно, с искажённым лицом, то просыпаясь, то вновь проваливаясь в мрачный кошмар. Ему снилось чёрное чудовище, которое, крутясь, словно голодная акула, хватало его за ноги колючими, как иголки, зубами, засасывало его во тьму, и тогда он, вздрогнув всем телом, просыпался. И проснувшись, начинал улыбаться от счастья тёплого уюта, исходящего от одеял и подушек. И со счастливой улыбкой проваливался в сон, где его уже поджидало разъярённое чудовище.
[1] სრული დასასრული - sruli dasasruli – полный конец (груз)
