Ниже мы публикуем одну из бесед выдающегося богослова, проповедника, архиепископа Херсонского и Одесского Никанора (Бровковича) (1826–1890) (См.: Беседа о том, что не следует христианским проповедникам опровергать все лжеучения. – Одесса, 1889; Против графа Л. Толстого. Восемь бесед. Одесса, 1891).

Публикацию, специально для Русской Народной Линии подготовил профессор А.Д. Каплин.

+ + +

Беседа I. О том, что не следует христианским проповедникам опровергать все лжеучения

Против графа Л. Толстого. Восемь бесед

На день святого благоверного князя Александра Невского и тезоименитства Благочестивейшего Самодержавнейшего Великого Государя нашего Императора АЛЕКСАНДРА АЛЕКСАНДРОВИЧА

[Сказана в церкви Императорского Новороссийского университета].

«Во́лею бо согрѣша́ющымъ на́мъ по прiя́тiи ра́зума и́стины, ктому́ о грѣсѣ́хъ не обрѣта́ет­ся же́ртва,стра́шно же нѣ́кое ча́янiе суда́ и огня́ ре́вность, поя́сти хотя́щаго сопроти́вныя. Отве́ргл­ся кто́ зако́на Моисе́ова, безъ милосе́рдiя при­­ дво­и́хъ или́ трiе́хъ свидѣ́телехъ умира́етъ: коли́ко мните́ го́ршiя сподо́бит­ся му́ки, и́же Сы́на Бо́жiя попра́вый, и кро́вь завѣ́тную скве́рну воз­мни́въ, е́юже освяти́ся, и Ду́ха благода́ти укори́вый? Вѣ́мы бо ре́кшаго: мнѣ́ от­мще́нiе, а́зъ воз­да́мъ, глаго́летъ Госпо́дь. И па́ки: я́ко су́дитъ Госпо́дь лю́демъ сво­и́мъ. Стра́шно [е́сть] е́же впа́сти въ ру́цѣ Бо́га жива́го. (Евр.10:26–31).

По случаю появления в нашем отечестве Толстовской ереси, некто укоряет учащую православную церковь в России за то, что она ничего не делала для опровержения всех заблуждений, возникавших между русскою интеллигенцией со времени царствования Императрицы Екатерины II.

Стены святые, покров священный св. храма сего! Не взыщите. Обстоятельства нашего времени побуждают, если только не вынуждают нас огласить вас множеством имен, которые здесь никогда не раздавались, которые и произносить тут признается не совсем уместным. Впрочем, мы следуем в этом примеру Господа нашего Иисуса Христа и святых апостолов Его, как и пророков, которые произносили сами, для научения церкви многие имена злодеев, богопротивников, ложных учителей, как и отца их сатаны. Их время имело своих богопротивников и христоненавистников, наше имеет своих.

Против фактов, – говорит укоряющий нас, – спорить нельзя. Посмотрим, что мы давали тем, кто и хотел бы найти в духовной литературе рассеяние своих сомнений, навеянных отрицательной литературой, и твердую поддержку своим христианским воззрениям.

С половины ХVIII века проникли к нам разными путями идеи Вольтера и энциклопедистов. Распространению этих учений мы противопоставили несколько проповедей (митрополита Платона, архиепископа Гедеона Криновского и епископа Анастасия Братановского) и весьма немного апологетических трудов (два), которые отличались общими местами, легкостью, непониманием учения противников, отсутствием глубины, обличая неподготовленность авторов к научно-философской защите религии и церкви; тогда как на Руси было много лиц, которые углублялись в сочинения мощных противников и выносили из чтения их разрушение своих верований.

За антирелигиозным и антихристианским влиянием Вольтера и энциклопедистов идет влияние Шеллинга (ум. 1854 г.), которого в нашем обществе пропагандировали Павлов и Одоевский. Влияние Одоевского на современников было громадно. А был ли с нашей стороны предложен вниманию общества живой и основательный анализ философии Шеллинга во всех ее фазах в связи с выяснением ее отношений к православно-христианскому сознанию. Для наших присяжных богословов-философов как будто не существовало ни философии Шеллинга, ни увлечения ею со стороны нашей интеллигенции. Они оказались, по отношению к влиянию Шеллинга в России, далеко не на высоте своего призвания и долга потому ли, что не могли, или потому, что не хотели удовлетворить запросам общественной мысли.

С 1835 года представители и руководители нашей интеллигенции (Станкевич, Бакунин, Белинский и другие) начинают знакомиться с философией Гегеля и все более и более увлекаются ею. Крайний пантеизм Гегельянского учения, рассматривающего и христианскую религию, как низшую и преходящую форму проявления и раскрытия абсолютной идеи в человеческом сознании, само собою разумеется, отрывал от православно-христианской церкви многих ее сынов, роняя в их глазах действительное значение всего православно-христианского учения.

Казалось бы, в виду всего этого должен был посыпаться со стороны наших богословов-философов целый ряд обстоятельных исследований, чтобы выяснить несостоятельность основных начал философии Гегеля и в особенности его взгляда на религию. Но призванные самим положением своим к защите святыни православно-христианских верований сохранили могильное молчание тогда, когда следовало говорить горячо, убежденно, сильно. И для противодействия антирелигиозному и антихристианскому влиянию Гегелевских воззрений в надлежащее время нами не было сделано ничего.

Что же удивительного, если представители нашего общества все больше и больше отрывались от церкви? Вина этого ложится тяжким бременем и на нас.

В 1835 г. появилось в Западной Европе сочинение Штрауса – Жизнь И. Христа, произведшее повсюду сильное впечатление. Штраус, в конце своей жизни примкнувший к материалистической школе, до этого был одним из жарких приверженцев Гегеля, и книга его написана под влиянием Гегелевских начал. Книга Штрауса переведена и на русский язык. Но пока с нашей стороны не было предложено (епископом Михаилом и священником Буткевичем) какое-либо опровержение этой книги, сколько зла успела она сделать!

В начале 40-х годов влияние Гегеля начинает у нас вытесняться влиянием Фейербаха, которого не без основания называют отцом новейшего материализма. В 1843 г. окончательно переходят в лагерь фейербаховцев Белинский, Герцен, Бакунин и другие, бывшие до того ярыми приверженцами гегелизма. Важнейшее сочинение Фейербаха «Сущность христианства» было напечатано в 1861 г., на русском языке в Лондоне и распространялось в нашем отечестве всеми темными путями. Мы же усиливаемся как бы замолчать и эту книгу Фейербаха, из которой между тем доселе черпают возражения против христианства не только отечественные вольнодумцы, но и многие из западных.

Затем распространялись в нашем обществе влияния учений Сен-Симонизма и Фурьеризма. На последние 40-е годы падает печатная пропаганда в России позитивизма Огюста Конта и Литтре, которые рассматривали мифологический период, относя к нему господство всякого религиозного воззрения, как низшую стадию умственной жизни, долженствующую совершенно замениться высшею, позитивной или научной стадией.

В начале 50-х годов появилось сочинение Бюхнера «Сила и Материя». В 60-х годах это сочинение, как и сочинение Молешотта и Карла Фохта, появилось и на русском языке. Таким образом, весь триумвират вождей материализма в Германии предстал и перед русскими непосредственно в своих сочинениях. Пропагаторами их воззрений оказались в России Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Антонович и многие другие, не говоря о Герцене, о его изданиях: Полярной Звезды, Колоколе и других.

Параллельно пропаганде материализма шла у нас пропаганда и морали эгоизма в сочинениях Милля и Бентама. Тогда же появилось и в России в двух переводах сочинение Бокля «История цивилизации в Англии», и идеи Бокля применялись у нас к решению всяких вопросов, религиозных, нравственных, политических, общественных. Вместе с пропагандою у нас материализма со второй же половины 50-х годов началась проповедь и социализма, переходившего в очевидный коммунизм, в переводных сочинениях Лассаля, Маркса, в русских сочинениях Чернышевского и др.

С конца 60-х годов наша светская литература начинает все заметнее и решительнее склоняться на сторону позитивизма. Переводятся на русский язык одно за другим сочинения позитивных писателей, особенно Герберта Спенсера, который критикует религиозно-философские учения о божестве, о происхождении мира и т.д., находя несостоятельным и теизм наравне с другими учениями, утверждая, что божество есть нечто непознаваемое. Учение Спенсера о религии и нравственности стало трактоваться многими, как последнее слово научно-философской мысли.

Независимо от переводных позитивистских сочинений у нас чаще и чаще стали появляться и оригинальные, Лессевича, Де-Роберта, журнал «Знание» и т.д. Переводятся на русский язык сочинения Дрепера, Тайлора, Леббока, Топинара. В самые последние годы появляются у нас переводы сочинений Шопенгауэра и Гартмана по так называемой пессимистической философии.

В последние же годы появилось сочинение Ланге «История материализма», которое своеобразно решает вопросы, имеющие самое близкое отношение к религии, и решает вовсе неблагоприятно для христианства.

Нужно ли говорить о важнейших сочинениях по естествознанию, о Дарвине, Геккеле, Ляйелле и др.?

Должно признать, что духовная литература с половины 50-х годов стала отзывчивее к запросам современной общественной мысли. Тем не менее, кто пожелал бы найти в наших сочинениях рассеяние своих сомнений и недоумений, то находил большей частью поздно, или вовсе не находил потребного.

Довольно укоров себе. Закрыть ли нам свое лицо от стыда? Я полагаю, нет. Я полагаю, что христианский проповедник не обязан ни опровергать, ни даже изучать все возможные заблуждения, несогласные с христианским учением.

К этому мы уполномочиваемся примером наших первоучителей, основателей христианства, примером самого Господа нашего Иисуса Христа и святых Его апостолов.

Знал ли Господь Иисус все несогласные с Его божественным учением лжеучения, лжеучения религии египетской, индийской, китайской, огнепоклоннической, во всех их отраслях и разветвлениях, лжеучения язычества финикийского, карфагенского, еллино-римского, со всеми мистериями и теургиями сего последнего, с его мифологией и теорией евгемеризма, не говоря о язычестве дикого севера Азии, Европы, глубин Африки и Аравии, Америки и островов океана?

Знал ли современные Ему философские и физические учения стоические, эпикурейские, скептические, эклектические, непотухшую философию Платона и Аристотеля, зарождающуюся философию неоплатонизма и гностицизма?

Знал ли басни греко-римских поэтов о начале вещей?

Знал ли символическую герменевтику филонизма?

Отвечаем, что знал по божественному всеведению. Но относительно собственно человеческого изучения Господом Иисусом и знания всего этого необъятного круга предметов напрасно и ставить этот вопрос, когда ставится вопрос даже о том, умел ли Он писать; когда принимается за достоверное, что Он не получил никакого вне-еврейского, внешне-научного, философско-языческого, общеисторического образования.

Напрасно ставить вопрос также и о том, опровергал ли Он все эти заблуждения, когда следует прямее ставить вопрос о том, опровергал ли Он какие-либо заблуждения? Собственно языческих заблуждений коснулся Он только однажды, когда саддукеи предложили Ему известное возражение против воскресения тел, которое Господь и разрешил на основании не соображений разума, а только божественного же откровения, на основании изречения пророка Моисея. Еврейские же заблуждения Господь Иисус не опровергал, а только обличал.

В чем, однако же, заключается разница между опровержением и обличением, это мы яснее усмотрим в примере святых апостолов.

Пусть Господь Иисус провозглашал, что послан только к овцам погибшим дому Израилева, вовсе почти не приходя в соприкосновение с язычниками. Но ученики Его, святые апостолы, по Его заповеди, пошли уже в мир весь проповедати евангелие всей твари, которое и пронесли от Иерусалима даже до конец земли.

Тем не менее и о них напрасен вопрос, знали ли они все заблуждения современного им мира? Будучи человеками не книжными и простыми, конечно, не знали, пока Дух Святый не находил благопотребным просветить их ум на счет того или другого заблуждения чрезвычайным откровением. Внешнее мирское образование отчасти заметно только в апостоле Павле. Но относительно даже его безплодно ставить вопрос, был ли он знаком с современным ему совопросничеством современных философских школ: стоических, скептических, эпикурейских, эклектических? Ясно, что он имел некоторое ведение о языческих поэтах. Ясно, что имел глубокое разумение об общем языческом миросозерцании. Он же один из апостолов дал нам немногие, не более трех (Деян.14:15–17, 17:16–31 и 1 Кор.15), и краткие образцы и опровержения языческих заблуждений, если только даже эти речи его можно признать опровержениями. Мы разумеем весьма краткую речь его в Листре в опровержение идолопоклонства, краткую же речь о том же в Афинском ареопаге и апологию истины безсмертия души и воскресения в первом послании к Коринфянам (1 Кор.15).

Можно ли например назвать опровержением идолопоклонства, с громадным его содержанием, его мифологии, обожания людей, языческих жертвоприношений, краткую вдохновенную речь апостолов Павла и Варнавы в Листре: «Мужие! что сия творите?» – Жители Листры хотели принести им в жертву тельцов, признав их за Юпитера и Меркурия, – «И мы подобострастны есмы вам человецы, благовествующе вам от сих суетных обращатися к Богу живу» и т.д. Всего несколько слов, а сколько можно бы, и с современно-научной точки зрения должно бы наговорить в опровержение укоренившихся суеверий язычества?

Основатели христианства: Господь Иисус Христос и апостолы Его, только обличают антихристианские заблуждения, открывая высоту, глубину и светлость христианства и выставляя пред неискаженною совестью человечества низость и гибельность заблуждения. Таковы всюду распространенные в Новом Завете обличения заблуждений извращенного иудейства. Таковы же у апостолов Петра, Иоанна, Иуды и Павла обличения зарождающихся отраслей возникающего гностицизма.

Но нигде у святых апостолов не видим обстоятельно научного изложения гностических учений. Нигде нет разбора, что эти основания шатки, нигде – усилия доказать, что истинно противное им христианское учение. Нет, в своих писаниях святые апостолы, имея в виду главным образом положительное раскрытие веры, касаются лжеучений и лжеучителей мимоходом, произнося о них только категорически-властный приговор, что эти учения ложны и гибельны, а самые лжеучители сыны погибели.

Господь Иисус только возжег светоч своего учения и поставил его на свещнице на горе, да светит всем и освещает окружающую тьму мира сего. Но Он не брал на себя усилий тушить все блудячие огни, мелькающие по лицу вселенной, возникавшие из блага общечеловеческой нравственной гнили. То же творить заповедал Он и своим апостолам: «входяще во град или в долы, – заповедал Он, – целуйте его глаголюще: мир дому сему. И аще убо будет дом достоин, приидет мир ваш нань. Аще ли же не будет достоин, мир ваш к вам возвратится. И иже аще не приимет вас, ниже послушает словес ваших, исходяще из дому или из града того на распутия его, рцыте: и прах, прилепший нам от града вашего, отрясаем вам; обаче сие ведите, что приблизилось к вам царствие Божие», но вы отверглись его (Мф.10:12–14; Лк.10:10–11).

При возжжении света Христова все прочие светила, даже великие, а о мелких нечего и говорить, должны сами собою померкнуть, как меркнут даже звезды при солнечном восходе; что действительно и случилось, в первые века христианства, со всеми нехристианскими учениями, по принятии евангельской проповеди во всей вселенной.

Однако же древние св. отцы и учители церкви опровергали современные им заблуждения? Опровергали, но кто и что и как?

Во-первых, не опровергали ни естественно-физических, ни философских теорий современного им язычества, из которых ни одна не была строго согласна с учением Евангелия; а касались этих теорий только мимоходом, сопоставляя их с учением христианским о соприкосновенных предметах. Мы не видим у древних отцов и учителей церкви ни одного обстоятельного исследования, которое специально было бы направлено к разбору той или другой из современных философских теорий. Усматриваем одно только чисто философское сочинение, построенное почти исключительно на началах разума, – это «О началах» Оригена. Видим, что именно Ориген, да еще Тертуллиан, в защите христианской истины, готовы были больше других давать волю своему уму; и замечательно, они-то и впали в заблуждения, отвергнутые церковью, и причтены сами почти к еретикам. Пример не поощрительный. Один же Ориген написал исследование в защиту евангельского текста и евангельской истории против Цельса; а прочие так и остались безвестны.

Не видим у древних отцов обстоятельного опровержения большинства гностических ересей, которые слишком уже отдалились от божественного откровения и вдались в философское экстатическое суемудрие. У св. Иринея, у Ипполита и других видим не столько опровержение, сколько более или менее обстоятельное изложение тех или других из первоначальных ересей и низведение выводов их к основам христианской проповеди, к Священному Писанию и Преданию.

Напротив, видим у отцов церкви самое обстоятельное, широкое и глубокое изложение ересей, которые исходили из тех же начал, из которых исходит и православное учение, равно как и опровержение их на основании тех же начал божественного откровения.

Вообще пастыри и учители церкви, преемники апостольские, поставляли своей исключительною задачею, по примеру своих первоучителей апостолов проповедать евангелие на основании самого евангелия Христова, на основании устной и письменной проповеди Христа и апостолов, следуя заповеди св. апостола Павла Тимофею и Титу: «не словопретися ни на кую же потребу на разорение слышащих, скверных тщегласий отметаяся: наипаче бо преспеют в нечестие, и возмущают некоторых веру; уклоняяся скверных суесловий и прекословий лжеименного разума; отступая буих стязаний и (гностических) родословий и рвений и сваров относительно ветхозаветнаго закона: суть бо не полезны и суетны» (Тит.3:9; 2Тим.2:16, 18–23 и др.). «Еретика и человека, – заповедует св. ап. Павел Титу, – по первом и втором наказании отрицайся, ведый, яко развратися таковый и согрешает и есть самоосужден» (Тит.3:10–11). По этой апостольской заповеди, как и по заповеди «низлагать помышления и всяко возношение, вземлющееся на разум Божий, пленяя всякий разум в послушание Христово» (2Кор.10:4–5), древние пастыри церкви Христовой воздерживались от излишних безплодных, а иногда и вредных словопрений даже с теми из еретиков, которые исходили из тех же начал, на которых зиждется и православие, из божественного откровения.

Философское же суемудрие, основанное чисто на началах разума, древние отцы церкви почти всесовершенно обходили, предоставляя ему сокрушаться в себе самом, оставляя мертвым погребать своих мертвых, попуская гнилому истлевать по естественному закону саморазложения. И где теперь эти гордые философские построения всех этих академиков, перипатетиков, циников, стоиков, эпикурейцев, скептиков, эклектиков, неоплатоников? Где теперь все эти бесконечные, безмерно-чудовищные фантасмагории гностические? Все это рухнуло, даже безшумно, и развеялось по ветру прахом совсем безследно. А христианство стоит и простоит тысячелетия по глубочайшему изречению ап. Павла: «твердое основание Божие стоит, имущее печать сию: позна Господь сущые своя, и еще: да отступит от неправды всяк именуяй имя Господне» (2Тим.2:19).

Спросим теперь в свою очередь опять, где теперь также ближайшие к нам антихристовы слуги Вольтер и энциклопедисты, с которыми стыдились и опасались соприкоснуться, даже для опровержения, не только наши православно-русские пастыри, но и представители священства западно-европейского, латинского и протестантского? Ведь такая заразительная мерзость не могла же не марать своей гнилью при каком бы то ни было соприкосновении. Сами они потонули и ближайшее к себе общество потопили в лужах, в потоках, в целом море человеческой крови. А по началу жребия этого новейшего антихристианства можно отчасти судить и о продолжении его и о пагубном конце.

Стоило ли пастырям церкви изучать и опровергать Канта, отвергнувшего всю философию древности, когда его оставили Фихте, Шеллинг и Гегель, построив каждый свою собственную систему, несогласную с системами других?

Стоило ли изучать и опровергать Гегеля, который утверждал, что его понял только один человек, да и тот понял плохо; которого, чтоб понять, нужно наперед сойти с ума; которого осмеяли и откинули с презрением, как пустейшего фантазера, Бюхнер, Молешотт, все материалисты и позитивисты?

Стоило ли пастырям церкви опровергать этого Бюхнера, которого один русский, но европейски известный ученый (Цион), в самые последние дни, называет «темным медиком, одинаково далеко стоящим как от философии, так и от науки», которого, как и единомышленников его, Молешотта, Карла Фохта и других материалистов, с пренебрежением отбрасывают новейшие позитивисты, как ненаучных метафизиков?

Стоит ли пастырям церкви опровергать и позитивистов: Огюста Конта, который, относя христианство в область темной мифологической эпохи, усиливался сочинить свою собственную, конечно, нелепую религию, или же Литтре, который обратился сперва в масонство, а под конец жизни и в католическое христианство, или Джона Стюарта Милля, Бэна и наших русских самоновейших позитивистов, которые стоят уже совсем не на той точке зрения, на которой усиливался поставить позитивное миросозерцание Огюст Конт; когда их самих новейшие эмпирики-философы отписывают в область ненаучных метафизиков?

Стоит ли опровергать и этих самоновейших философов-эмпириков, которые со своей стороны отрицают все, не только Духа высочайшего, но и человеческую душу, и все ее способности и законы логики и все самые общепринятые понятия философии всех прежних веков, отделяя все это в область всего более ненавистной им метафизики, а свою собственную философию признавая не более как произведением субъективного творчества, в роде любой сказки или басни?

Стоит ли изучать и опровергать философов пессимистов, Шопенгауера, Гартмана, которые в основу бытия кладут буквально безсмыслие, советуя человечеству стремиться от страданий бытия к покою небытия, полагая, что безумное человечество, посягнув на собственное бытие и потушив свое сознание, может якобы достигнуть благотворного для всех и всего результата, потушения бытия всей вселенной; Шопенгауэра и Гартмана, которые составляют странное до нелепости исключение из общего направления всех современных умов; которые на всем пространстве истории не встречают себе предшественников, разве только в Гераклите, да и то очень не много на них похожем?

Стоит ли пастырю церкви опровергать даже естественно-научные теории, когда они, помимо объяснения очевидных фактов, переходят к общим широким, собственно философским обобщениям относительно происхождения мира и всех вещей, относительно начала и развития жизни и появления человека; когда в астрономии относительно происхождения миров мы не имеем ничего верного, твердо и несомненно установленного; когда в геологии, появившейся на памяти живого еще поколения, мы имели взаимно исключающие себя теории разных нептунистов, плутонистов, а теперь имеем метаморфистов, которые находят более уместным утверждать, что наш земной мир вечен и вечно преобразуется, начало же его от нас так удалено, что и гадать о происхождении его безплодно?

Нужно ли опровергать самого Дарвина, который уже в наши дни стал известен, прославился, и недавно скончался? Дарвинизм обуял все умы, Дарвинизм – символика современного естествоведения. Но как дарвинизм ниспровергает основы всего прежнего общечеловеческого миросозерцания, то нужно было только подождать и поджидая надеяться, что кто-либо непременно выскажется против этой разрушительной теории, сам ли Дарвин, последователи ли его, или же противники, что и осуществилось уже, осуществилось отчасти и то, и другое, и третье.

Находятся уже ученые, которые доказывают, что для приручения нарочно выбирали животных, а растения для культуры, которые сами по себе обладали высокою прирожденною способностью к изменчивости; что при одичании организмов прежде прирученных или культированных, они возвращаются к своему дикому типу; а то софизм, что изменчивость диких животных и растений, сравнительно с домашними, во столько раз сильнее, во сколько природа могущественнее человека: природа не произведет паровую машину, из букв алфавита не составит ни малейшего разумного изречения; что отклонения в домашних породах нигде не достигли видовой отупении различия; значение самого основания, на котором зиждется вся Дарвинова теория, т.е. значение искусственного подбора чрезмерно преувеличено; что таким образом база, от которой Дарвин исходит для заключений, сокращается до самых ничтожных размеров; что борьба за существование лишена необходимых для произведения подбора свойств: напряжения, непрерывности и единства направления; что эти свойства борьбы за существование крайне преувеличены Дарвином; что скрещивание в естественных условиях должно сглаживать все, что неопределенная изменчивость должна бы произвести, а в устранении скрещивания и заключается весь подбор; что существование множества безразличных, безполезных и даже вредных признаков, а также чисто морфологический характер изменений, претерпеваемых некоторыми органами, совершенно необъясним для теории подбора; что мир, построенный на началах Дарвина, имел бы совершенно иной характер, отличный от того, который ныне действительно существует: то был бы мир, по нашим теперешним понятиям, из действительности почерпнутым, нелепый и безсмысленный; что следов незаметными оттенками переливающихся, переходных форм ни в живущем, ни в палеонтологическом мире не существует, и главное объяснение отсутствия этих следов, представленное Дарвином: крайняя скудость, неполнота, недостаточность геологических и палеонтологических документов, частью пустая отговорка, частью неверное перетолкование фактов; что все примеры вымирания видов, которые мы можем проследить, не представляют соответственного вымиранию нарождения новых форм, между тем вытеснение новыми вымирающих форм должно бы по теории, главным образом обусловливать вымирание, как следствие поражения в борьбе за существование; все известные случаи вымирания ни разу не представили подтверждения нормальному Дарвинову процессу, что очень странно; что ко всем этим невероятностям и невозможностям присоединяется еще положительнейшая невозможность вместить Дарвинов процесс образования видов в огромный период истекшего геологического времени, наприм. невозможно объяснить происхождение и развитие глаза случайными находками и качками, без всякой целесообразности, хотя бы в продолжении биллионов лет; что Дарвин, по неправильной и пристрастной оценке вероятностей, преспокойно оставляет в стороне убивающие теорию: поглощение изменившихся форм скрещиванием и неизбежность нахождения ископаемых переходных форм; что по логической непоследовательности, признавая, что в первых изданиях своих трудов слишком слабо оценил значение крупных самопроизвольных изменений, тем не менее, оставляет у себя все по старому и не видит или не хочет видеть, что с этим признанием он должен отказаться от возможности объяснять внутреннюю и внешнюю целесообразность строения организмов из начал подбора; что при происхождении форм от форм скачками неизбежно принять целесообразность, или разумную предуставленность направлений, в коих идут эти переходы, что ниспровергает все его учение.

Многие из ошибок Дарвина замечены разными учеными, и к числу их принадлежат самые замечательные умы нашего времени из числа посвятивших себя естествознанию, каковы: Бэр, Агассис, Мильн-Эдвардс, анатом Овен, палеонтологи: Броньяр, Гепперт, Бронн, Баранд, фитогеограф Гризебах, ботаники: Декен и Биганд, знаменитейший из современных гистологов Келликер, физиолог Флуран, биологи: Катрфаж, Бурмейстер, Бланшар и наш знаменитый анатом Пирогов.

К противникам Дарвина нужно отнести и великого Кювье, который уже предвидел Дарвинову теорию. Сообщают, что и самый рьяный последователь Дарвина Геккель начинает изменять ему, «отказываясь от своих прежних увлечений», по крайней мере, в учении о происхождении человека (Цион в Рус. Вест. 1886 г. июнь, стр. 787). Бэр иронически восклицает: «Громкая молва разносится по странам Европы: тайна создания наконец открыта. Подобно тому, как Ньютон открыл законы движения небесных тел, так Дарвин указал законы жизненных форм, и тем совершил еще больший шаг вперед, чем Ньютон». Между тем, говорят, ясность и понятность Дарвинова филогенезиса собственно зависит от отсутствия всяких объективных данных, при построении теории подбора; ясность ее следует искать в той свободе, с какою Дарвин строит учение совершенно субъективного характера, не стесняясь ничем объективным фактическим.

Дарвинова теория только умозрительная гипотеза, не более. С положительно научной точки зрения виды и после Дарвина, как и до него, остаются для нас постоянными, неизменными в своей сущности, но только колеблющимися около некоего нормального типа; таковыми оказываются они, насколько хватают вдаль и вглубь наши наблюдения, и наши опыты. Но постоянство не значит еще вечность, принять которую было бы столь же противно наблюдениям, как и принятие перехода одного вида в другой. Мы положительно знаем, что виды имеют пределы своему существованию во времени; также точно имеют и свое начало, т.е. каким-нибудь образом да произошли, и это происхождение видов повторялось большое число раз. Знаем, что они имеют и свой конец, – вымирают, что также повторялось огромное число раз. Но за отсутствием всяких наблюдений и опытов над этим процессом происхождения, этот процесс находится пока вне области положительной науки.

Поэтому Дарвиново учение, с точки зрения положительной науки, не имеет ровно никакой цены. Это учение, недоказанное путем положительной методы, а при теперешнем состоянии наших знаний и недоказуемое, по этому самому и не опровергаемо, т.е. никаким положительным фактом оно не подтверждается. Дарвин предлагает гипотезу, не более, механического объяснения, или точнее, – объяснения, выведенного из случайности; тогда как другие, отвергнув это объяснение, переходят к предуставленным целям, к телеологии, как Бэр, принимая нисхождение органических существ, изменение форм по некоему внутреннему, присущему в организмах, закону развития. По Келликеру органические образования подлежат тем же законам, как и неорганическая природа. Под законом развития органической природы следует понимать то же, что понимает и минералог, когда говорит о законе образования кристаллов, или астроном, говоря о законе тяготения и развития небесных тел.

Подобно тому, как в основании образования кристаллов, небесных тел, солнечных систем лежат общие законы, которые производят точнейшие согласования форм в единицах, без того, чтобы между ними существовала генетическая связь; точно также и в царстве животном и растительном может оказываться согласование без того, чтобы непременно необходимо было признавать происхождение всех организмов друг от друга, или медленное преобразование их одного в другой. Так организмы, могущие находиться и на других планетах, напр. на Марсе, в сущности, будут построены так же, как и на нашей земле, и следовать законам образования, как и эти, не происходя от земных, как и следуют органические соединения, усматриваемые на метеоритах.

Таким образом, согласование или гармония органического мира может оказываться и без признания их генеалогического сродства, судя по аналогиям с другими разрядами фактов. Органический мир предлагает нам для решения собственно морфологическую задачу. Очевидно, что морфологический принцип, не образуемый, не направляемый средою, но побеждающий ее влияния и заставляющий их служить себе, составляет главное в организмах; этот морфологический принцип образует организмы не в тех только основных чертах, по которым мы отличаем типы животного царства, но и все прочие менышие группы: классы, отряды, семейства, роды, виды. Недоказанная с положительно научной точки зрения филогенетическая связь между организмами с умозрительной только вероятна, не более.

Коренной спор идет только между началами случайности и разумности, и все грозное значение Дарвинизма заключается в признании случайности верховным мировым принципом. Если бы эта случайность могла быть доказана, то разум исчезает из природы, становится плеоназмом, излишним предположением, без которого поэтому можно и должно бы обходиться, и мир, сколько бы он пред нами ни притворялся гармоничным и разумным, был бы, в сущности, царством нелепости. Доказать это и есть задача Дарвиновой философии природы.

Провести решение этой задачи далее приложения Дарвинова начала к зоологии и ботанике принял на себя сам Дарвин, написав особую книгу о происхождении человека. А так как и при этом он не прибегает ни к какому новому принципу, довольствуясь все тем же подбором, то значит он прилагает свой принцип не только к биологической, но и к психической стороне космогонической задачи. Другие приняли на себя труд провести это решение в область астрономии, или точнее космогонии.

Таким образом, подбор является всеобъемлющим началом, которое преобразует сущее из хаоса в космос. Дарвинов подбор необходимо отожествлять с началом абсолютной случайности. Изменения, новые органические явления происходят хаотически, без всякой закономерности, без всякой системы и порядка, без всякого определенного направления; они совпадают, согласуются, или не совпадают, не согласуются, с предшествовавшими, старыми органическими явлениями в том же органическом существе, как и в других существах, и с явлениями внешнего неорганического мира, и сообразно с этим остаются, сохраняются или исчезают, гибнут, и органическое существо становится таким образом мозаикою из взаимно между собою и с внешними условиями совпавших, согласовавшихся случайностей.

Случайность, следовательно, обращает хаос в космос, и этой случайности, оказывается, по Дарвину вполне достаточно для произведения такого результата. Но каким жалким, мизерным представляется при этом мир и мы сами, в коих вся стройность, вся гармония, весь порядок, вся разумность являются лишь частным случаем безсмысленного и нелепого; всякая красота – случайною частностью безобразия; всякое добро – прямою непоследовательностью во всеобщей борьбе, и – космос только случайным частным исключением из бродячего хаоса. Подбор – это печать безсмысленности и абсурда, запечатленная на челе мироздания; ибо это замена разума случайностью.

Это учение абсолютной случайности имеет значение заместителя или суррогата учения о механической необходимости, так как эта механическая необходимость никогда не могла, и до сих пор не может быть строго проведена чрез всю область сущего ни метафизическим-умозрительным, ни научно-положительным путем.

Вот главная причина того восторга, с которым принято было учение о подборе; ибо чего хочется, тому верится... Благо пришла поддержка, откуда ее всего менее ждали, из учения об органическом мире, где всегда неизбежно господствовала идея целесообразности, где хотя на словах и чурались ее, но на деле никогда от нее отделаться не могли. Ненавистная и будто бы не научная телеология заменилась псевдотелеологией, обратившей, очевидно, целесообразность или целестремительность в пустую обманчивую видимость.

Вот причина и того восторга рукоплесканий, от которого не так давно трещали стены и сего храма науки, когда лектор с торжеством читал о каком-то новом открытии, связывающем до сих пор не связанные переходною формою две разновидности.

И кому же это мы рукоплескали? Конечно, Дарвину, человеку, который не обинуясь говорит нам в лицо, что мы скоты, не более, что мы обезьяны в существе дела. Мы же что? А мы ничего; мы даже рады, больше того, мы в восторге; мы даже злорадствуем в сторону людей, которые продолжают уверять нас: «Да нет же, мы люди, существа разумные, отличные качественно, а не только количественно от скотов и даже от мнимых прародичей наших обезьян».

Так вот и Дарвина светские же люди начинают опровергать и отвергать. А уж он ли не столб ходячого современного миросозерцания! А подождем еще годов десять, – Дарвиновы поклонники скоро же свергнут его в Лету забвения, как встарь киевляне свергли в волны Днепра своего обожаемого идола Перуна: выдыбай-де, Боже!

Скоро же будет низвергнут и другой идол нашего российского недомыслия, новоявленный ересеучитель, странно сказать, граф Толстой, этот радикальнейший ученик самых радикальнейших учителей, который с самой ранней поры своей жизни подвергся отрицательным влияниям, одно за другим надвигавшимся и одно другим сменявшимся, начиная с Вольтера и энциклопедистов и оканчивая позитивизмом и социализмом, а теперь самозванно рядится в хламиду проповедника самоизмышленного им евангелия. Будет низвергнут как потому, что заключает в себе самом непримиримые для светлого и крепкого смысла противоречия, так и потому, что разрушает основы общественного и государственного быта, след., приводит к нетерпимому абсурду как свою пропаганду, так и общественную к ней толеранцию. Будет низвергнут помимо наших опровержений. Впрочем, что он подрывает основы государства, к этому мы когда-либо еще воротимся.

Но пока мы бездействуем в молчании, много христианских душ совратится в пагубные учения? Да. Так было искони на пространстве всех веков христианской истории. Ереси и всякие лжеучения возникали, истинных христиан от стада Христова отторгали, пастыри скорбели и стадо Христово оберегали, по мере своих сил, Богу содействующу, благодати Божией споспешествующей. «Аз вем сие, – завещавал св. апостол Павел пресвитерам Ефесским, – яко по отшествии моем внидут волцы тяжцы в вас, не щадящии стада. И от вас самех востанут мужие, глаголющии развращенная, еже отторгати ученики в след себе» (Деян.20:29–30). «Подобает в вас и ересем быти, да искуснии в вас явлени будут» – пишет св. Павел к Коринфянам (1Кор.11:19).

И вот уже с апостольского века начинают возникать массы ересей гностических, докетических, антитринитарских и т.д.

С IV века возникают арианство с безчисленными оттенками, несторианство, монофизитство и т.д. без конца. Массы верующих отпадали, пастыри и учители церковные противодействовали повальному увлечению разнообразными способами, но многие ли писали в опровержение ересей? Пишут, сколько известно, св. Ириней, св. Ипполит, Тертуллиан, кто в Галлии, кто в Италии, кто в Африке, разделенные между собою расстоянием больших пространств и веками времени.

В IV веке пишут: Афанасий почти один на всю Африку, Василий Великий и Григорий Богослов – одни на всю Азию, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст – одни на всю Византию, да и Европу, да и при том многие ли могли слышать их? Многие ли могли читать их произведения при тогдашней трудности сообщения и распространения письменных творений?

Но пришло свое время, и промысл Божий разом смел с лица земли все обуревавшие церковь ереси, так что чрез каких-либо два века не осталось ни следа могучей рациональной ереси арианства; а за нею, не долго спустя, понеслись и прочие ереси в пучину забвения, оставив след разве только на страницах истории,

Теперь, начиная с половины XVIII века, христианский мир представляет страшную, можно сказать небывалую свалку всяких антихристианских учений, воздымаемых превозношением ума, гордостью пустозвонных умозрительно-философских и научно-умозрительных теорий. Однако же вглядываясь назад, можно усматривать, что это в Европе пока еще продолжается небывалое сумасбродство умов, болезненно возбужденных французскою революцию, которая пока еще (увы!) не кончила даже первого века своего пагубного существования.

А вглядываясь вперед, можно предусматривать, что эта толчея взаимно уничтожающих одна другую научно-философских теорий весьма похожа на римские навмахии, в которых десятки тысяч воинов, все обреченные на смерть, бились, чтобы побить друг друга до последнего человека, для развлечения римского цезаря и кровожадного пустомыслия публики. Побьют друг друга и погибнут с шумом.

Если же этой самоубийственной, погибельной для всех и всего свалке суждено и усиливаться к концу веков, то мы этого не отвратим. Это предсказано Господом Иисусом Христом, древними пророками и апостолами. Предсказано, что как древле «быша лживии пророцы, так и среди нас будут лживии учители, иже внесут ереси погибели, искупльшаго их Владыки отметающеся, приводяще себе скору погибель. И многие последствуют их нечистотам, – ихже ради путь истинный похулится. И в преумножении лъстивых словес многих уловят: ихже суд искони не коснит, и погибель их не дремлет» (2Пет.2:1–3).

Впрочем, будем надеяться, что Европейский христианский мир, внося глубокую анархию в умы, еще не совсем дожил до окончательного разложения; что настанут еще времена мирные, во-первых, для умов и общественной мысли, для сердец и стремлений, а затем и для благоустроения и счастья народов.

Помолимся Богу, помолимся исконному ратоборцу, вековечному поборнику Русские земли, святому благоверному князю Александру Невскому, да дарует Господь благоденственное и мирное житие, во-первых, тезоименитому ныне Благочестивейшему Самодержавнейшему Великому Государю нашему Императору Александру Александровичу, а в Нем, в Его вере, в Его твердости, в незыбленной преданности свято-отечественным заветам, залогу всякого благопоспешения, и боголюбивому российскому народу. Аминь.