Лицо Добровольческой армии

 

 

  Ниже мы впервые публикуем главу из книги «Фильм русской революции: В психологической обработке» (Белград: М.Г. Ковалев (Jефименко и Мартjановиh), (б.г.). - 460 с.) выдающегося русского учёного с мировым именем, врача-психиатра, общественного деятеля, публициста, писателя, участника русско-японской, Великой (Первой Мировой) войн, члена Особой комиссии при Главнокоманду­ющем Вооруженными Силами на Юге России по расследованию злодеяний большевиков Николая Васильевича Краинского (1869-1951) (см. о нем).

Предположительно книга опубликована во второй половине - конце 1930-х гг. Подготовка главы к публикации - составителей (О.В. Григорьева, И.К. Корсаковой, А.Д. Каплина, С.В. Мущенко).

+ + +

ГЛАВА XXIII

Лицо Добровольческой армии

В короткие дни моего пребывания в Новороссийске до заболевания сыпным тифом предо мной несколько бли­же вскрылось лицо Добровольческой Армии. Я узнал мно­гое такое, о чем не подозревал раньше. Я идеализировал армию и думал, что она идет по пути спасения историче­ской России и приведет ее к монарху. Монархистов было слишком много среди бойцов и левизна головки армии не была ясна огромному большинству офицерства, составлявшего её боевой элемент. Я потому и пошел в ряды Добро­вольческой армии, что верил её руководителям.

Алексеев и Корнилов тогда были уже покойниками, но их ореол стоял в Добровольческой армии высоко. Раз я пишу свой фильм русской революции, я должен сказать, как проявились на нем фигуры главных вождей белого движения. Ни Алексеева, ни Корнилова, ни даже Врангеля я ни разу не видел. Деникина видел в Новороссийске только издали, но все они ярко запечатлелись в моей психике такими, какими их обрисовывала их деятельность и рассказы лиц с ними непосредственно соприкасав­шихся.

Сложилось у меня о них свое мнение, выкристаллизовались свои симпатии и антипатии. Эго ведь не частные личности, а деятели определенной эпохи, игравшие в ней опре­деленную роль. И каждый участник драмы имеет право о них судить по своему. Я не виноват, если моя оценка всех этих деятелей отрицательна.

Прежде всего надо констатировать, что Белая армия войну проиграла. Можно это поражение объяснять, оправды­вать её руководителей, но, конечно, победные фанфары, воспевающие доблесть бойцов, дают напевы более похожие на похоронный марш, чем на победный гимн. Вполне справедливо отдать дань благодарности генералу Вранге­лю и ген. Махрову за спасение остатков разбитой армии, блестяще разработанной и проведенной эвакуацией.

А затем русский человек может только скорбеть о поражении, которое окончательно закрепило гибель России на долгие десятилетия. Обыкновенно в здоровое время по­ражение оплакивают, а не гордятся им. В душе отдель­ный человек может гордиться сознанием исполненного долга и повествовать о подвигах своих соратников.

Величайшее унижение есть плен или интернирование разбитой армии на чужбине. Об этом можно плакать, но этим нечего гордиться. И когда я гляжу на галлиполий­ский значек, я вижу в нем символ российского горя и унижения, а не величие подвига.

Но побежденный, хотя и герой, все же остается побеж­денным, а если это полководец, то он должен оправ­даться, не потерпел ли он поражение по своей вине. Вот это то и есть главный вопрос по отношению к вождям белого движения: виноваты ли они в поражении ведомой ими армии? Я лично думаю, что виноваты, хотя и имеется много смягчающих обстоятельств.

Война без лозунгов, без осознания за что и во имя чего борешься, всегда осуждена на поражение и этого не могли не сознавать полководцы, изучавшие кроме военных наук и психологию. Все помнят передаваемое в Новорос­сийске замечание английского генерала, сказанное русским вождям: «Неизвестно, за кого и за что вы боретесь».

Добровольческая армия дала множество доблестных борцов: Бабиев, Дроздовский, Кутепов, Покровский, То­порков, Туркул, Шкуро и множество других. Все это были офицеры императорской армии, уже раньше, на полях сражений Великой войны запечатлевшие свою отвагу. Никто не сомневается в их мужестве и выполнении ими своего долга.

Но политика вождей - тогда этого слова еще не знали - свернула армию русских бойцов с исторического пути и привела их остатки позже, в эмиграции, к печальному лозунгу непредрешенства. Боец, непредрешающий за что дерется - есть уже живой труп. И в этом, конечно, лежит причина поражения Добровольческой, а позже Рус­ской армии.

Впоследствии февральская эмиграция, проникнутая «за­воеваниями революции», воспевала гимн белой армии, лавры воздавались её вождям. Это сплошь, за исключением Ку­тепова, были отрекшиеся от исторической России и импера­торского штандарта и тянувшиеся к «новой», еше никому неведомой России. Их гимном был девиз: «к старому возврата нет». Из печального поражения и разгрома создали подвиг и самовосхвалялись на ежегодных торжественных собраниях в память неосуществленных побед.

Создали легенду «ледяного похода», забыв гораздо более трагич­ный исход двенадцати тысяч добровольцев из Одессы и гибель их в днестровских плавнях. Никто не почи­тает подвигом попытки генерала Васильева и полковника Стесселя спасти брошенные вождями на произвол судьбы дезорганизованные остатки Добровольческой армии в Одес­се, а ведь этот отход похлеще ледяного похода и это, конечно, не подвиг.

В то время, как вожди были возведены на пьеде­стал эмиграцией, настоящие боевые офицеры, совершившие на полях сражений величайшие подвиги, остались в тени, Им даже, бросили впоследствии обвинения в авантюризме и грабежах. Между тем участники белого движения не могут не помнить той легендарной славы, которой тогда пользовались генералы и офицеры белого движения своими подвигами его и создавшие, которым совершенно чужды были будущие лозунги вождей и непредрешенства и которые оставались офицерами старой русской армии по своим заветам и идеалам.

По всему югу России и даже у большевиков гремело имя ген. Шкуро и, если внимательно прочесть историю до­бровольческого движения, фигура этого боевого офицера вырисовывается во весь рост. Он не попал в число вождей и даже встретил с их стороны отчуждение. Бол­товня о грабежах его отряда не считается с горькою дей­ствительностью, когда боевая часть сама должна изыскивать себе средства для содержания. Второе крупное имя это ген. Покровского: его заслуги в движении на Царицын неисчи­слимы. И от него также отреклись впоследствии непредрешенцы.

Сквозь записки Врангеля маячит фигура генерала Топоркова, всюду появляющегося там, где тонко и где рвется боевая линия. Это фигура казака без непредрешенских лозунгов и без претензии на роль вождя. В сфере моего фильма неоднократно обрисовывалась в лучших крас­ках фигура генерала Слащева, столь несправедливо охаян­ная впоследствии вождями. Вождизм выкристаллизовался впоследствии и ему вложена была идеология по существу чуждая русскому офицерству.

Конечно, были люди беззаветно храбрые и среди став­ших вождями. Слишком ярко врезалась в память участ­ников белого движения храбрость и боевая деятельность генералов Казановича и Барбовича, чтобы не воздать долж­ного этим достойным офицерам императорской русской армии и, конечно, их личности, как боевых начальников, стоят много выше их же обликов в роли вождей. Мас­совый психоз, увлекший их в непредрешенство и на путь вождизма, сбил их с исторического русского пути и от­вернул от императорского штандарта. Но их заслуги прошлого впоследствии выровняют эти сдвиги, и русская история внесет их имена в список имен героев рус­ского дела.

Но есть категория чистых политиков-вождей, идеоло­гов белого движения, боевые заслуги которых на полях сражений белых армий нулевые, тогда как их роль вождей и растлителей императорской идеологии вознесена высоко. Не стану называть их имена, ибо не мне судить их. Важно то, что идеология белого движения, отколовшаяся и противопоставленная таковой императорской России, создана не ими, а группой лиц, вовсе не принадлежащих ни к геро­ям и ни к бойцам, с прапорщиком Цуриковым во главе и с несколькими полковниками Генерального штаба предвоенной формации. Они пройдут безславно в истории России и о них не стоит говорить. Но есть еше, одна боль­шая группа военных перелетов, которая выполнив свою недостойную роль в белых армиях, перекинулась к большевикам и там безславно кончила свое жалкое существование. Я говорю о генералах Монкевице, Добровольском, Достовалове, Скоблине и некоторых других. Как могли эти генералы служить белому движению, и что они исповедовали? Как мог командир корниловской дивизии быть предателем и шпионом и так ловко нести свою двойную роль? И почему непрепрешенческие вожди были так слепы, если они действительно считали непредрешенческую маску лишь тактическим ходом? Есть и еще одно обстоятельство, которое, однако, имеет психологическую ценность: большинство вождей непредрешенчества, носящих звание русских генералов - низкого происхожде­ния. А это значит, что таковые не имели традиционных связей с великим прошлым империи и связи с историей государства Российского. Правда, и аристократия играла в белом движении жалкую роль и не выполнила своего исто­рического назначения. Да и во всей революции она играла недостойную роль, в начале её покинув своего Императора.

Дело тут не в крови, а в наследственных тради­циях и преданиях рода, связанного с военной историей России. И когда Великий Князь Андрей Владимирович рвался поступить в ряды бойцов белых армий, ему было грубо отказано. Единственный из вождей и полководцев аристо­кратического происхождения и связанный с Императором, как офицер конной гвардии, барон Врангель, также по­шатнулся в своей идеологии, и от императорского штан­дарта свернул к программе, выработанной Струве.

Вот тот бред революционного психоза, который за­хватил, безусловно, честных людей и героев старой Рос­сии, чтобы повести их на путь безславия и отречения от всего святого, что на протяжении веков составляло доблесть русского воина и русского богатыря.

Фигура генерала Алексеева, как начальника штаба Го­сударя во время Великой войны, обрисовалась в самых лучших тонах и никому не приходило в голову, что ему придется стать предателем своего Царя и Верховного Главнокомандующего. Драма в Ставке и роль ген. Алексеева в свержении Императора выяснилась только через много лет. Ныне она стала достоянием истории. Называть ли это деяние преступлением или роковой ошибкой - это дело темперамента и вкуса. Во всяком случае ответственность за его деяния лежит на ген. Алексееве. В нем видят чуть ли не главного виновника русской катастрофы. Это, ко­нечно, неправильно: не ген. Алексеев создал революцию, он был даже чужд её идеалам. Но роль, которую он сыграл по отношению к Государю, конечно, не может быть ничем оправдана. В силу занимаемого им положе­ния он нанес смертельный удар и Царю и России. На нем лежит грех выполнения лишения свободы Государя и пе­редача его в руки палачей. Все поведение генерала выяснено историей и повторять его описание я здесь не буду. Однако все дальнейшее поведение ген. Алексеева не оставляет со­мнения в том, что он очень скоро сознал свою ошибку и безуспешно старался ее исправить. Создание им Доброволь­ческой армии было попыткой искупления и - кто знает - не столкни его судьба с Корниловым, быть может его попытка и удалась бы. Ген. Алексеев говорил о том, что надеется, что скоро над Добровольческой армией зареют императорские знамена. Я лично верю в искренность рас­каяния ген. Алексеева и как психиатр, знающий силу психической заразы, не питаю к нему антипатии. Возмездие было страшно. Вместо исторической славы и высших почестей, которые по заслугам дала бы ему царская Россия - безсла­вие и забытая могила на чужбине, куда был перевезен его прах.

Очерчивая лицо Добровольческой армии, нельзя забывать злых гениев витавших вокруг неё. При ген. Алексееве времен формирования добровольческой армии состоял со­вет (цитирую по проф. ген. Головину) из Федорова, Стру­ве, кн. Е. Трубецкого, Милюкова, Вензяговского. Это все были бесы февральской революций и разрушители импера­торской России. А где был Струве, там была гибель Рос­сии. Позже белая армия связалась с профессиональным убий­цей революции Савенковым и убийцей Гапона Рутенбергом. В письме ко мне крупного генерала императорской армии, в добровольческой борьбе заведовавшего целою областью, хранящемся в моем архиве, он пишет: «Говорят, что мы должны хранить заветы (вождей) белого движения». Можно ли лепетать такие глупости?... Хранить заветы тех, кто нарушил присягу и изменил Государю! Ген. Алексеев мог повернуть колесо истории и раздавить революцию, а он наоборот пошел в ногу с заговорщиками. (Впослед­ствии) он каждый день ложась спать говорил: «никогда не прощу себе, что поверил в честность и искренность людей, послушал их советов и послал телеграммы глав­нокомандующим фронтами, чтобы просили Государя отречься».

В очень отрицательных тонах проходит через мой фильм фигура генерала Корнилова и как личности, и как деятеля. О нем также современник имеет право иметь свое суждение. К нему в моей душе нет никакой симпатии. В лице Корнилова мы видим определенного, не­примиримого и злобного противомонархиста. Он, по словам генерала Головина, заявлял себя открыто и публично рес­публиканцем и разделял программу Керенского, которая была тождественна с быховской.

О Корнилове я слышал много от лиц, его близко видевших, и рисую его образ таким, каким он обрисо­вался в моей психике.

В Карпатских горах завершалась драма части рус­ской армии. При доблестном отходе 48-й дивизии, её коман­дир будто бы пожертвовал собою, остался на позиции, прикрывая отход армии и был пленен. Так говорит одна версия. В письме ко мне один из крупных военноначальников пишет: «Корнилов был обласкан и награ­жден Государем даже не по заслугам. Он дал ему орден св. Георгия 3-ей степени, произвел в генералы от инфантерии, и назначил командиром корпуса после прибы­тия его из плена. Ныне оказывается из документов, что только благодаря ему дивизия попала в большинстве в плен. У Корнилова всегда было упрямство и неподчинение начальникам, неисполнение приказаний. Об этом подробно описано у военного историка Симанского. «Где ген. Корни­лов, там всегда неудача». Когда Корнилов увидел, что грозит плен, он передал командование дивизией бригад­ному командиру, сказав, что не хочет попасть в плен и ушел в лес со штабом дивизии. А вышло наоборот: командир бригады с частью нижних чинов пробился, а Корнилов попал в плен».

А вот и другое поразительное сведение, за которое никак не ручаюсь, но которое очень характерно. В плену ген. Корнилов находился в крепости Петроварадин около Нового Сада, ныне находящейся в пределах Югославии. Там теперь есть русские эмигранты. Бывшие австрийские чи­новники рассказывали полковнику Васильеву, будто бы во время нахождения в плену Корнилов агитировал против Императора Николая Второго или по крайней мере высказы­вал мнение о том, что Государя надо свергнуть с пре­стола. И будто бы этим объясняется тайна его бегства. Это не так невероятно, если принять во внимание, что в записках Врангеля мы читаем о таком же открытом за­явлении, сделанном ему единомышленником Корнилова ге­нералом Крымовым. Насколько это правда, судить трудно, но отношение Корнилова к Императору и Царской Семье с этим вяжется.

В югословенских газетах промелькнуло показание срезского начальника из Петроварадина, данное им на су­де, где он утверждал, что сам сопровождал генерала Корнилова до русской границы.

Позор плена однако не коснулся ген. Корнилова. Он бежал из вражеского плена. Подвиг его был оценен. Царем и благодарным отечеством. Лавры были возложе­ны на голову героя, имя которого прогремело на всю Россию. Ему были оказаны знаки внимания со стороны Самодержав­ного Монарха. Он был принят, как личный гость Госу­даря и жил во дворце, как друг Царской Семьи. Имя Корнилова легендарно звучало по всей русской земле, а стра­ницы родной истории жаждали вписать имя героя, которого ждала слава и преуспеяние.

Проносятся грозные тучи над русской землей. Великое смятение помрачает русский дух, и летят в пучину бед­ствия слава, честь и доблесть долга.

Предатели и заговорщики, свергшие Царя, провозглаша­ют весну новой жизни, сулят благорастворение воздухов и в атмосфере преступлений мечтают создать земной рай. Но бушуют страсти и в хаосе всеразрушения обрисовывается зловещее предостережение «Менэ, текель, фарес»...

Взоры смущенных владык новой жизни, побужда­емые инстинктом самосохранения, обращаются на того, чье имя безпорочно звучало в умах людей. Палачи Царя призывают доблестного воина спасать положение, назначая его на высокий пост командующего войсками Петроградского Военного округа.

Как смутился дух героя и почему он, облеченный доверием Монарха, принял власть из рук заговорщиков, можно понять только зная психические диссонансы этих подлых дней.

Копошилась подлость в сердцах людей, а носитель суровой дисциплины, легковерный генерал думал, что долг его повиноваться новой власти. Он надеялся справиться с морем безумия и овладеть стихиями. Мелким бесом подползал к генералу палач Государя - Гучков. И смутил дух храброго воина.

7-го марта группа заговорщиков и предателей России в лице Временного правительства совершает самый под­лый акт русской истории: оно пишет свое гнусное поста­новление о лишении свободы Государя и его Семьи. Вот где коренятся начала цареубийства. На документе, предначертающем Екатеринбургское злодеяние, красуются подпи­си интеллектуальных цареубийц, предтеч Юровского. Сан­кция на преступление дана русским князем Львовым, Ми­люковым, Керенским и прочими актерами этого времени. И на ряду с Юровским, Белобородовым, Медведевым им суждено будет во веки веков носить подлинный ти­тул настоящих убийц благороднейшего из Государей, Николая Второго. Самый акт написан в непристойных тонах. Его конечно, постараются скрыть пред лицом ис­тории, но мне о нем говорили люди, которые его читали, и их долг воспроизвести его. В этом акте попирается достоинство и честь прошлого и бросается вызов будущему. В безумии своем эти люди не думают о том, что при­дет время, когда их имена с клеймом срама будут за­писаны в историю родной земли и не найдется русского человека, который без презрения будет произносить их имена.

Постановление сделано. Но кто же посмеет выполнить это вступление к цареубийству?

Бандит царского вагона, Гучков, будущий любимец русской левой эмиграции, подбирается к генералу, вручая ему подлое предписание за своею подписью опереточного военного министра от революции вместе с хамским доку­ментом временного правительства. Гучков соблазняет ге­нерала, льстит ему, напоминая о новом долге революци­онного воина. Тот должен де во имя революции поднять руку на своего Царя и пренебречь присягою. Генералу пред­писывается арестовать Царскую Семью в то время, как русский Царь арестовывается в Ставке генералом Але­ксеевым.

Все это записано мною со слов полковника ген. штаба, по дожности сопровождавшего ген. Корнилова в его поезд­ке к Царице. Опубликование его имени преждевременно, но его показание передано в соответственное место и будет своевременно опубликовано. Моя запись ему прочитана и им подтверждена.

«Фрейдовский конфликт»: с одной стороны воинское подчинение самой презренной в истории самозванной власти - временному правительству февральской революции, - а с другой стороны старая воинская честь и эмблемы прош­лого. Но не те были времена, когда можно было разбираться в этом смраде! Пиджачек повелевает, а царский гене­ральский мундир выполняет позорнейшее постановление. Надо было сделать вооруженное нападение на Царицу, и подлые силы революции возлагают это поручение на рус­ского генерала.

По словам его спутника мрачно ехал во дворец Им­ператрицы генерал Корнилов и говорил, что если Госу­дарыня не согласится принять его, придется прибегнуть к насильственному вторжению во дворец. Скорбно приняли вестника смерти гофмаршал Бенкендорф и граф Апрак­син, и содрогнулись грядущему: революция ведь убивает царей. Но Государыня согласилась принять генерала.

Полк Его Величества и дворцовая полиция уже были разоружены заранее заботливой рукой вождей революции. При оружии остался караул запасного стрелкового полка. Главнокомандующий войсками округа, входя во дворец обращается к этому караулу с революционным призывом, освобождая солдат от долга и зовет их к переходу на сторону революции.

С достоинством вышла Царица к послу революции, еще недавно бывшему обласканным гостем в этих са­мых палатах. Государыня протянула руку, и генерал ее поцеловал.

«На меня выпал тяжелый долг сообщить Вашему Величеству»... и он прочел послание Гучкова и еще более гнусное постановление временного правительства. Императри­ца пошатнулась, но быстро овладев собою, сказала: «Я подчиняюсь». Генерал обратился к присутствовавшим со словами: «Я прошу вас выдти и оставить нас одних». Разговор наедине длился около 12 минут. О том, что говорилось, известно лишь со слов самого генерала, сказанных сопровождавшему его полковнику Генерального штаба, который передал это мне. Императрица сказала: «Я не удивляюсь, генерал, что эти люди хотели унизить Импера­тора и Меня. Но как они унизили вас, возложив на вас такое поручение!»

Корнилов был груб с Императрицей. В этом сказалось все хамство революции. Вышедший из низов, он не сумел соблюсти приличия.

В императорском кабинете генерал объявил, что желающие могут оставаться или покинуть дворец. Пер­вым отозвался командир Собственного Его Величества полка генерал, заявивший, что он немедленно покидает дворец. Так понимал свой долг воин, на которого была возложена охрана русского Царя.

Но этим только начались унижения царственных муче­ников. Царица-пленница хочет отслужить молебен. Но Го­сударыня уже не хозяйка в своем доме. Для того, чтобы помолиться даже при урезанном тексте богослужения тре­буется разрешение того генерала, который недавно был гостем Царицы. Императрица просит разрешения по теле­фону, единственная связь которого имеется со штабом округа. Полковник ген. штаба докладывает об этом главнокомандующему, в кабинете которого сидит Гучков в роли военного министра. Прежде чем генерал успе­вает ответить, вскакивает с своего места Гучков и, стукнув кулаком по столу, заявляет: «Не разрешаю!» «Отказать!» (показания очевидца). Затем деятельность Кор­нилова погружается в глубокий мрак революционной ни­зости. Он проваливается в своей роли командующего войсками, бросается на фронт и появляется в роли верхов­ного главнокомандующего. Еще раз блеснет луч протрез­вления, и гибнущая Россия возложит свои надежды на цар­ского генерала в его «бунте» против клоуна русской ре­волюции - Керенского. Затем закатится звезда воскресения, и наступит мрачное быховское сидение, полулегендарный отход на Дон и рождение в муках Добровольческой армии.

Но это уже не старая Россия и не старые русские гене­ралы, не фигуры первой Отечественной войны. Сожжены прошлые девизы и идеалы, запрещен державный гимн и отвергнута монархия. Геройские подвиги белого движения, хотя искупают грехи вождей, но не могут спасти Россию.

Затем выступают мрачные картины: «Сын простого казака» - тогда пролетарское происхождение считалось доблестью - генерал Корнилов вопит о том, что он не допустит восстановление на Российском престоле Царя из Дома Романовых. Он объявляет себя республикан­цем и принимает программу, которая по словам ген. Го­ловина ничем не отличается от таковой Керенского. Он награждает георгиевским крестом унтер-офицера Кир­пичникова, убившего начальника учебной команды, первого русского офицера. Он совершает преступления, которые в пору революционному товарищу-солдату. В доброволь­ческой армии он организует «цветные войска» и внушает им, что «царь им не кумир». - У Корнилова нет здорового государственного инстинкта и он ведет армию, долженствующую освободить Россию, без исторических лозунгов.

В отражениях своих в моем психофильме фигура Корнилова проходит в отрицательных тонах, напоминая казачьего атамана Заруцкого в фильме 1612 года.

Это был убежденный революционер, получивший от Императорской России все возможное и ей изменивший и ее погубивший. Ведь, когда фигурировал Корнилов, больше­виков еще не было в помине.

Прошлое генерала Деникина хорошо известно и в бо­евом отношении полно героизма и подвигов. С молодых лет он был левым, и об этом тогда передавалось много рассказов. Тем не менее он попал на верхи импе­раторской армии и был несомненно выдающимся генералом, имя которого связано с подвигами железной дивизии, кото­рою он командовал во время Великой войны. В моей душе ген. Деникин из всех вождей белых армий поль­зуется наибольшей симпатией и уважением, хотя идеология его мне чужда. Стоя во главе добровольческой армии, он сумел держаться корректно по отношению к монархи­стам и Императорской России, не оскорблял их и откры­тых выступлений против прошлого не проявлял. Он выкинул полуимпериалистический лозунг «Единая, недели­мая Россия», но не превратил добровольческую армию в императорскую.

В одно из моих странствований по Новороссийску я видел вблизи станции учение какой-то воинской части и встретил ген. Деникина, который ехал верхом на неболь­шой лошадке. Мне показали его поезд, в котором находился вагон моего старого приятеля, его нового начальника штаба П. С. Махрова. Этого талантливого генерала я знал еще в те времена, когда он был в Вильно капитаном Ген. штаба и мы вместе с ним работали над вопросами воен­ной психологии. Это был в высокой степени образованный офицер, о котором лестно отзывается и Врангель в сво­их записках. Меня потянуло было навестить своего ста­рого знакомого, но я вспомнил, что теперь с расформированием штаба Киевской области, я - ничто, а генерал был на верхах Добровольческой армии и я воздержался от вы­полнения своего намерения.

В конце борьбы, когда армия Деникина уже разла­галась, возник вопрос о создании «союзного казачьего государства» (Записки Врангеля, стр. 289) причем генерал Деникин заявил, что «ставит себе целью воссоздание России» (Какой?). Будущая же форма правления для него - второстепенный вопрос. В телеграмме английского генерала Хольмса говорится о «новой демократической по­литике Деникина, которая никогда не была «правой». И совер­шенно верно, что Врангеля ститали гораздо более правым.

В Новороссийске выяснилось, что вся группа генера­лов, окружающих Деникина имеет левый уклон, а глав­ное, что около него, в особом совещании фигурируют кадеты и эсэры. Эго мало обещало хорошего, а, впрочем, в это время армия уже гибла.

В полных контурах и красках предо мною прошла фигура генерала Абрама Михайловича Драгомирова, под на­чальством которого я имел честь служить и к которому несмотря на идеологические расхождения, я сохранил свои симпатии и личное уважение. Его имя на протяжении Вели­кой войны безупречно. Он награжден двумя Георгиями. Но вихрь революции подхватил этого воина, и родом и традициями связанного с Императорской Россией, и свернул его на путь непредрешенства, одним из апостолов кото­рого он стал. Тогда я считал его монархистом, храня­щим традиции великой империи.

Только много позже раскрылась предо мной подногот­ная «особого совещания» и сближение генерала с врагами императорской России.

Но не один ген. Драгомиров попал в сети Струве и Савинкова. Впоследствии они еще полнее оплели генерала Врангеля и обрекли белое движение на гибель, свернув его с исторического пути. От этой заразы тогда не было спа­сения. Лучшие генералы императорской армии не были знако­мы с историей русского революционного движения, его пар­тиями и с теорией «бесов» Достоевского. Поэтому они так трудно разбирались в этих течениях и попадали под влияние бесов революции.

Скорбным документом слабости духа русских ко­мандующих генералов является жалкая фотография, на которой главнокомандующий фронтом, в том числе Бру­силов и Драгомиров сняты стоящими навытяжку перед Керенским, развязно усевшимся в центре этой группы, символизируя невозможную в нормальное время каррикатуру. Как стыдно мне было глядеть на эту фотографию, в которой место славного русского Императора занял клоун революции, и как бы я хотел, чтобы этого позорного до­кумента не существовало. Но глаза мои его видели, а как психиатр, я толкую снимок, как документ бредового состояния, охватившего достойнейших до того времени рус­ских воинов, не понимавших тогда, что делают.

С этих пор и у Абрама Михайловича Драгомирова наблюдается двойственность. Его настоящее лицо - это лучший представитель генерала императорской армии, носящий фамилию, освященную историческими традициями, со старыми навыками и честью. С другой стороны, мы видим чуждое его фигуре левое направление, искусственно привитое, усво­енное вследствие психической заразы человека, идущего по пути ему чуждому. Роль апостола непредрешенства и вож­дя белого движения так не идет этому доблестному гене­ралу. Как он свернул с пути своих отцов и попал в стан непредрешенцев, для меня непонятно. Как мог он подчиниться тому «навозу», который по выражению ко­мандующего добровольческой армией, она тащила в своем хвосте во время ледяного похода?!

Я вижу лишь один маяк в черной ночи гибели Рос­сии - это императорский штандарт и облик законного преемника Престола царского. Абрам Михайлович думает спасти Россию, заведя ее в дебри непредрешенства. Сойдутся ли когда-нибудь эти пути?

На добровольческой армии периода Деникина было два вредных нароста: Особое Совещание и Осваг. Первое со­стояло исключительно из левых элементов, деятелей фев­раля и разрушителей России. Вторая организация, Осваг, была сплошь наполнена левым сбродом и только губила дело. Она оценена по справедливости и Врангелем в его запис­ках. Не имея определенных идеалов и целей, что могла пропагандировать добровольческая армия, а ведь Осваг был аппаратом пропаганды.

Белое движение оставило в эмиграции наследие в фор­ме так называемых «заветов» его вождей. О каких вож­дях и о каких заветах идет речь?

Тогда, в России, вождей еще не знали. Там были превосходные боевые начальники и доблестные русские офи­церы. В вождей их превратила эмиграция и титул этот в моих глазах нисколько не является почетным.

Заветы! Я знаю заветы исторической императорской России и заветы Императора Николая Второго. Это - без­граничная любовь и преданность России. Это шестая часть земной суши занимаемая Россией. Это завет Царя Освобо­дителя, данный русскому народу: «Осени себя крестным знаменем, русский народ, и живи счастливой свободной жизнью». Это - честь воинская, благородство и героизм. Символы великой России - это державный гимн и лозунг «за веру, царя и отечество».

О каких лозунгах и заветах говорят вожди?

Считать заветами свержение Императора и арест Семьи? - Это только проявление бредового массового безумия, ког­да лучшие люди не ведают того, что творят.

Завет ген. Деникина - «единая, неделимая Россия?» Но ведь это только кусочек заветов императорской Рос­сии! У генерала Деникина на полях сражений Великой войны есть настоящие заветы великой России: это традиции желез­ной дивизии, которою он командовал и пример луцкого прорыва.

Недосказанный завет Врангеля - это «хозяин земли русской», под которым тогда в Крыму все разумели Им­ператора Всероссийского.

Об отрицательных заветах быховских генералов, об изъятии гимна, об отречений от исторического лозун­га, о приказе N 82 - говорить не стоит: их надо скорее забыть, ибо это есть проявление бреда, а не заветы.

И пусть в будущем, когда апостолы непредрешенства будут говорить о заветах, поясняют - о каких? Я таких заветов не знаю и на полях сражений белых армий о таковых не слыхал. Заветы же Корнилова и Ке­ренского мне чужды.

Заветом первых дней революции было отречение от старого мира. Заветами февральских генералов в Ставке были измена Царю и присяге. Заветами быховских генера­лов было отречение от идеалов и традиций старой России и искание новых путей, измена идеологии императорской армии. От суворовских чудо богатырей - в болото непредрешенства. От Кутузова - к поручику Даватцу и прапор­щику Цурикову! Заветы Керенского и Гучкова - слом фрон­та. Заветы Ленина - «грабь награбленное!» Все есть в этих новых призывах и заветах. Нет только призыва к старой славе и величию свергнутой императорской Рос­сии. Наследие всей революции, до последнего этапа эмиграции - это великий российский срам. По словам одного русского писателя «есть дела столь гнусные, что лучше было бы ослепнуть, чтобы не видать их».

Белое движение не смогло победить этот срам, хотя надо воздать должное его попытке выбиться из ужаса ре­волюции.

Очень трудна для выяснения её облика фигура генера­ла Врангеля. В тексте моей книги достаточно много при­ведено положительных черт этого «вождя», порою вызы­вавшего в моей душе восторг и поклонение. Тем глуб­же было разочарование впоследствии, когда его роковые ошибки убили идеологию белой борьбы в эмиграции. Лучше было бы и этому деятелю русской трагедии не писать сво­их мемуаров, где воспроизведено и зафиксировано то, что лучше было бы стереть со страниц бытия. Во всяком слу­чае фигура Врангеля в декорации белой борьбы красочна и имеет много героических черт. Над этим обра­зом в памяти русского человека царит батальная картина ротмистра кавалерийского гвардейского полка в славной атаке налетающего на германскую батарею и совершающего один из крупных подвигов великой войны.

Предреволюционная атмосфера была нездоровая и зара­зила даже те круги, которые по самому смыслу, как гвар­дия, близко стояшая к Царю, должны были бы быть его опорой и быть ему преданы. Между тем тучковский заго­вор захватил и командиров крупных воинских частей на фронте. Врангель в своих записках («Белое Дело») пишет: «Одни из старших начальников, глубоко любя Родину и армию, жестоко страдали при виде роковых оши­бок Государя, видели ту опасность, которая наростала, и искренно заблуждаясь, верили в возможность «дворцового переворота...» По словам Врангеля, ярким примером такого взгляда являлся ген. Крымов, который говорил, что «должны найтись люди, которые ныне же, не медля, устранили бы Государя дворцовым переворотом».                                                       

Вот характерная картина измены в армии: дивизион­ный командир затевает свержение Царя, а командир пол­ка, барон Российской Империи и будущий. Правитель юга России, бывший офицер полка Конной гвардии не исполняет своего долга пресечения готовящегося преступления, забывая слова офицерской присяги. Врангель умалчивает, о каких «ошибках» Государя он говорит, чтобы впоследствии на собственном опыте убедиться, как легко делать роковые ошибки в роли «Правителя» и дать право критиковать его так, как он критиковал Царя. Ген. Врангель в Крыму подпал под влияние старого растлителя России, своего министра ино­странных дел Струве, принял выработанную им про­грамму, одобренную тогдашним председателем совета ми­нистров во Франции Мильераном. Согласно этой програм­ме (Зап. ген. Врангеля, «Белое Дело» т. 6, стр. 146) он «в полном единении с русским демократическим и пат­риотическим движением кладет в основу своей политики следующие начала: 1. «Предоставление народу возможности определить форму правления России путем свободного изъ­явления своей воли». По второму пункту объявлено равен­ство гражданских и политических прав и личная непри­косновенность всех русских граждан без различия происхождения и религии. Третий пункт полностью закрепил «завоевания революции», предоставляя в полную собствен­ность землю обрабатывающим крестьянам, как законное освящение захвата земли, совершенное крестьянами в тече­ние революции». По четвертому пункту вожделения рабочих были ограничены «защитою интересов рабочего класса и его профессиональных организаций».

Пункт пятый касается «государственных образований, создавшихся на территории России» «в духе взаимного до­верия и сотрудничества с ними правительство будет пре­следовать объединение различных частей России в одну широкую федерацию...», «основанную на свободном соглашении...»

Шестой пункт говорит о восстановлении производительных сил России на основах, обших всем современ­ным демократиям.

Эта программа во много раз левее таковых Керен­ского, быховской и даже эсэров. Нужно ли говорить, что согласно этой программе от Императорской России ничего не оставалось. И если бы она воплотилась в действитель­ность, то спрашивается, так ли велико было бы её различие от большевистской, где все эти вожделения были доведе­ны до логического конца?

Эта струвевская программа впоследствии, в эмиграции, сыграла роковую роль, легши в основание непредрешенства. Если добавить к этому, что Врангелем было санкциониро­вано изъятие народного гимна, лозунга «За веру, Царя и Отечество» и издан приказ N 82, и что министром ино­странных дел при нем был Струве, то полное его отречение от императорской России выясняется во всей полноте.

Это тем более характерно, что огромное большинство офицеров его армии считало Врангеля монархистом. Эти оповещения Врангеля в армии были мало известны.

Многие люди, близко знавшие Врангеля, не придают этой программе большего значения и думают, что Врангель сделал этот тактический ход, как уступку времени и союзникам. Они думают, что он, получив власть, не выполнил бы ее, а вступил бы на старый исторический путь. Возможно. Но около него стояли две зловещие фигуры, са­новник нового пошиба столыпинской формации Кривошеин и злой гений России Струве. Эти охранители мертвой хват­кой уже овладели генералом и едва ли он выпутался бы из их сетей.

Дело Врангеля было безнадежно. Десятки тысяч бой­цов совершенно не подозревали, что они воюют за демо­кратию и струвевские идеалы полагая, что Врангель лелеет в своих мечтах спасение единственной России, которая существовала в истории, Царской.

Как правитель Врангель не был ни достаточно мудр, ни достаточно государственно образован. Он оставался только доблестным кавалерийским офицером, пошатнув­шимся в своих идеологических основах.

Во имя программы, мало отличавшейся от идеологи­ческой большевистской, не было смысла воевать, жертвуя десятками тысяч человеческих жизней. Что же касается методики проведения исповедуемых программ в жизнь, то это была методика крови и жестокости, присущая всякой гражданской войне.

Предположим на миг, что армия Врангеля победила бы, и его программа полностью осуществилась. Допустим, что народная воля, согласно вожделениям Струве, высказалась бы за республику, что воцарился бы демократический режим, зафиксировался бы грабеж земли и федеративное устройство России. Чем этот режим отличался бы от большевистского, если бы террор представлялся закончен­ным?

И если все-таки десятки тысяч бойцов шли на смерть, то только потому, что они этой программы не знали и считали Врангеля представителем старой исторической и конечно царской России.

Что касается «народной воли», то надо совершенно открыто признать два положения. Во-первых, народная воля отвергла белое движение, и народ выбрал красную, т. е. большевистскую ориентацию. А во-вторых, впоследствии большевики отлично инсценировали народную волю, как опору своего режима, установив всеобщие выборы, республиканскую форму правления, прикрывшими самую на­стоящую тиранию. Пусть это есть инсценировка, но никакой другой формы изъявления народной воли не существует, и всякая другая власть, опирающаяся на «народную волю», поступила бы так же. А следовательно, непредрешать тут нечего, раз сам народ выбрал большевистский строй.

Окружение Врангеля было плачевное: ренегаты старого режима во главе с Кривошеиным. В иностранном ведом­стве играл роль Базили - изменник и предатель Импера­тора в Ставке, писавший текст отречения. Фигурировал Маклаков. Многие генералы из ближайшего окружения Врангеля перешли потом к большевикам, а корниловскою дивизией командовал генерал Скоблин - предатель ген. Миллера. Начальник санитарной части д-р Лукашевич создал себе в медицинских кругах ужасающую репу­тацию. Ген. Шатилов в эмиграции подвергся весьма строгой оценке. Врангель не нашел себе сотрудников из старых и опытных деятелей Империи. В это же время в Польше, в контакте с представителем Врангеля, работал ве­личайший бандит революции Савинков. Спрашивается, что могло выдти из такого симбиоза?

Контрреволюция имеет смысл по стольку, по сколь­ку она считает, что старый порядок был лучше, и что революция не осуществила своих вожделений. Всякая не­определенная и непредрешенческая идеология, отрекающаяся от старого и не приемлющая полностью новых начал, обречена на провал, и именно эта неопределенность лозунгов и программы и послужила основой гибели белого дела. По­лучился абсурд: белые армии сражались руками монархи­стов и контр-революционеров, которые среди бойцов были в подавляющем большинстве, во имя принципов, мало чем отличавшихся от таковых своего врага.

Врангеля обвиняли в авантюризме. Конечно, доля его была во всем белом движении. Но это не есть порок, ибо во всякой гражданской войне и революции авантюризм неиз­бежен. Надо лишь пояснять, что под ним подразумевается. Если идти только на верную победу и не рисковать, то вообще ввязываться в такую борьбу нет смысла. И только потому, что цели борьбы были не ясны, так часто слышались в рядах разгромленных белых армий возгла­сы: «Довольно авантюр! Не хочу больше воевать! Иду на соединение с семьей!»

Обследуя борьбу сил в период белого движения, мы видим очень сложное соотношение. Если принять во внима­ние идеологию, программы вождей, то вся междоусобная война представляется борьбой не за восстановление старой, исто­рической и монархической России, а борьбою двух револю­ций: февральской (кадетско-социалистической) и октябрьской большевистской. Между тем огромная масса бойцов со­стоящих из офицеров и процентно малого количества сол­дат и казаков, отдавало свою жизнь за спасение России старой, исторической, не «новой», неизвестной, к созда­нию которой стремились обе революции. Эта третья идеоло­гия и исповедалась рядовым воинством и тем множест­вом превосходных офицеров, строевых и боевых, которых выдвинула гражданская война на посты боевых начальников. Эти три течения причудливо переплетались. В то время как вожди белого движения открыто не объ­являли своей идеологии, его бойцы воображали, что они сра­жаются за прежнюю Россию с большевиками, которые хо­тят смести ее с лица земли.