Греки и Славянский мир

От редакции: Предлагаем вниманию читателей одну из работ великого русского ученого Владимира Ивановича Ламанского (1833—1914) — геополитика и идеолога панславизма, создателя исторической школы славистов. Ламанский первым в России высказал мысль о существовании единого славянского народа. Препятствием на пути общеславянского объединения он считал слабость интеллигенции славянских народов, а также неосознание Россией своего славянского призвания. Говоря о необходимости объединения славян под эгидой России и о неизбежном противостоянии Западу, Ламанский выступал за мирное решение этих вопросов: «Миродержавная роль нашего славянского племени — не завоевание, а хозяйственно-культурный подъем страны».

+ + +

В литературе нашей уже сознательно и ясно понята важ­ность задачи — определить влияние греческое на Россию и на славян; малость или незначительность трудов, подъятых поныне на ее решение, быть может, находят себе оправдание в некоторой неполноте, даже односторонности постановки вопроса и выражения задачи.

Я бы сказал: нас должна занимать история отношений греков к миру славянскому и обратно; тогда сами собой выступят на вид следующие два вопроса, важность которых предстанет каждому во всей своей очевидной ясности, лишь только будет понята их возможность.

Какое влияние имели греки на мир славянский?

Какое влияние имели славяне, в свою очередь, на мир греческий?

* Считаю долгом заметить, что я нигде не разумею здесь этих жалких Фанариотов, которых, из уважения к грекам, надо всегда отделять от них.

Иными словами, — так как сила влияния греческого на нас славян для всех очевидна, — славяне, столько получившие от греков, внесли ли в их быт и образованность что-нибудь и со своей стороны, какое поныне было и какое поэтому будет впоследствии воздействие славян на греков?

В настоящее даже время, при всей неразработанности предмета, уму беспристрастному понятно заблуждение всех, резко толкующих о том, что стихия славянская в мире грече­ском была ничтожна и не заслуживает никакого внимания. Народность, давшая Византии нескольких императоров — Юстиниана I (527—565), Юстина II (565—578), Василия Ма­кедонянина (867—886), патриарха (Никита Царьградский, 766—780), нескольких полководцев, в том числе Велисария (из Дардании, родины Юстиниана, из местечка Σχαπλιτςω), многих сановников и самых близких к престолу людей с огромным влиянием (в VI, IX, X и XI вв.), народность эта не могла играть ничтожной роли в империи. О происхождении многих других лиц, не мало значивших, непременно умолча­но. А сколько же славян занимало в империи менее видные места, если многие из их соплеменников достигали такого высокого положения в государстве? А народный состав во­енных сил Византии, начиная с VI в. до самого ее падения? А славянские поселения в Морее?

Теперь резко утверждают, что в Mopее исчезли малейшие следы славянства.

Весьма желательно, чтобы люди, хорошо изучившие все местные наречия и говоры, которые в Морее быть должны и не быть не могут, вместе с тем познакомились поближе с языками славянскими. Весьма также желательно путешествие по Морее славяниста, хорошо знакомого и с греческим языком.

Грамматика Муллаха — почтенный вклад в науку, одна­ко далеко не удовлетворяет всем требованиям современным, в чем, впрочем, не вина трудолюбивого автора.

Смею думать, что только по удовлетворении этих двух изъявленных здесь желания, возможно будет решительно от­вечать так или иначе на вопрос: сохраняются ли какие-нибудь следы славянства в Mopeе?

Только по подробном исследовании славянскими путе­шественниками местных говоров, народных песен и напевов, местных обычаев и нравов, станет возможным тот или другой решительный ответ на настоящий вопрос.

Следует также обратить внимание на топографию остро­вов архипелага. Достоверные известия о грабежах и набегах славян в VI и VIII вв. на острова Кикладские, на Имбро, Те­недос и Самофракию; славянские названия в Mopeе, местные славянские названия в Фессалии, идя от востока на запад к берегам, омываемым Эгейским морем, как, например (см. карту Киперта европ. Typции): Bukovitza, Vrestinitza, Knisovo, Klinowo, Niklitzi, Voivoda, Poliana, Sieklitza, Vulgara, Dranilza, Selitziani, Golo и Goritza (у самого залива Вольского), Vysitza (там же), Zagora (на бер. Эгейского моря) — позволяют пред­полагать, что славяне македонские, вессалийские, морейские высылали из среды своей поселенцев даже и на острова гре­ческие, а во всяком уже случае издревле находились с ними в тесных связях. В подтверждение этой догадки укажу на неко­торые обстоятельства.

В XI в. славяне адриатические посещали о-в Корфу*. В 959, 960, 963 гг. фракийские, азиатские и даже руccкие сла­вяне участвуют в войске греческого императора, в его походах на Крит. Русский князь Олег Святославич, живший в России, в 1079—1083 гг., два лета и две зимы провел на острове Родос.

Нам известны пока только отрывочные случаи, выхва­ченные из истории отношений славян к островам греческим в период VII—XI вв. Сильное участие славян в Венеции, боль­шие морские силы славян адриатических, особенно дубровни­чан, частые cтранствования православных богомольцев убеж­дают нас в том, что сношения славян с островами греческими не прерывались и в позднейшие времена.

Известный, достойный нашего уважения Василий Гри­горович Барский1 рассказывает в своем «Путешествии», что 10 мая прибыл в Кефалонию (с о-ва Корфу) для поклонения мощам св. Герасима. Во вторник 10 мая, оставшись на берегу с вещами, «учитель мой отец Рувим посла мя к протопопу прошения ради места к престоянию; к нему же егда аз при­шед, прият мя любезне, понеже человек благ и добронравен есть, к тому же и знаяше мало разглагольствовати Россий­ским наречием, иже егда уведа о нас, aбиe повеле принестися нам со всем в дом свой.»

* См.: Lup. Protosp. 1081 г. «Robertus dux intravit Tricarim mense Octobri. Et in mense Aprilis Archirici perrexit ad Michalam regem Sclavorum, deditque ejus filio suam filiam uxorem, et Robertus dux cum praefato Michaele imperatore per­rexit Idruntum; missisque antea navibus in insula Corfo (Corfu), <...> eam, ubi et ipse post paululum una cum imperatore transfretavit, posueruntque in mense Julii ante Durachium obsidionem per mare et per terram; quam stolus Ven<...>ticorum veniens dissipavit, apertumque est more Durachii. Hоc anno Botaniatim factus est Mona<...>us, et Alexius factus est imperator».

В Корфу Барский прибыл 9 апреля 1725 г. вместе со спут­ником своим Рувимом; пошедши в церковь св. Спиридона, они нашли ее затворенной и потому остались в притворе. «И се си­дящим нам тамо в притворе сниидошася к нам нецыи от гре­ков, и начаша нас вопрошати, откуда есмы, и како к ним придо­хом, и како грядем; мы же ответствовахом поистине вся; таже един вопроси нас о сроднике своем, его же имьяше на Москве, и рекохом ему, како и в коем чину пребываеть, понеже знаяше ею добре сопутешественник мой отец Рувим; за что оный грек бывши благодарен за таковое известие, зва нас в дом свой, не­далече от церкви св. Спиридона стоящий...»

Путешественники наши весьма были огорчены, что не поспели к тому времени, когда открывают мощи св. Спири­дона. «Молих же, — говорит Барский, — многих великород­ных ктиторей церкви и самого протопопа, да соберут ключи, а покажут нам, понеже суть ключей четыре, и всяк в разных держится руках, аще cиe зело и трудно есть, понеже никому же показуют кроме уреченного времени, по понеже любимы быхом, яко от стран Pocсийских есмы, того ради, обещахуся все». Путешественники наши достигли своего желания.

В сентябре 1731 г. Барский был на острове Патмосе. «Храм св. Евангелиста Иоанна Богослова, украшен есть и ико­ностасом леным, в нем же суть все иконы московские и стены храма иконописаны суть...»*.

* «Подножие в его храмы, — продолжает Барский, — и притворы постланно есть ленo мраморами, много сребренных кандилов имать, ими же украшают в праздники нарочитые мощи, и сокровища книг многа имут, рукописные древние с кожаными листами, от иноков же многие обретаются искусны в учении, говейны и добродетельны» (I, 373, 6-е изд.).

Барский на Патмосе бывал очень часто и живал подолгу, трудился для него, и конечно будущий историк о-ва Патмоса XVIII в. не преминет упомянуть о нем со всем должным ува­жением. Позволяю себе об этом предмете несколько распро­страниться. Барский сообщает весьма любопытные известия об одном иеродиаконе Макарии, жившем в то время на Пат­мосе, человеке, который без сомнения займет одно из видных мест в ряду людей, приготовивших возрождение греков.

В 1731 г. Барский уже застал на Патмосе этого Макария — «иже прежде двадесятью летами тамо начать жительствовати; сей убо родом от тогожде острова Патма, последи же отъиде в Константинополь, и не мало лет тамо поживе, диакон сущий арxiepeя Ираклийского; достигши же в совершенную мудрость Еллинского и Латинского языка, преуспе и в добродетелях не мало; таже оставя архиерея, честь, славу и корысти, и ниже чин священства возхоте прияти, но возвратився паки в Патм остров в свое отечество, и седе в оной обители при пещере, служа Го­сподеви и нощь, монастырю великому брать сотворися, есть же муж добродетелен, смиреномудр, постник, целомудр, незлобив, страннолюбив, пользуя многих, мусикийскую хитрость добре ведый... сотвори училище, и собрашася к нему ученики многие, не токмо от Патма, но и от окрестных стран, и предает учение грамматическое, риторское, философское и богословское, Ел­линским и Латинским диалектом, и многие от землевладельцев философы и богословы сотвори. Прежде бо в Патме толь про­сты бяхy люди, яко ни церковного правила не знаху добре че­сти, ныне же умножишася премудрые и искусные мужи, сице в мирстым, якоже и в духовном сане, нетокмо же тамо суть но от лета 1728 в иные окрест страны начаше расходитися и умножати Еллинское грамматическое учение; в лето же 1729, за тщанием и ходатайством... Mакapия, за иждивением же некоего купца богата Константинопольского создано новое училище пространное наподобие монастыря с несколькими ке­лиями ради странных учеников, и многие тамо стекаются к учению, не токмо от убогих, но и от знаменитых мужей дети от Царяграда, Солуня, Коркири, Крита, om Кunpa и от иных различных стран; прежде же и путь не сведом бяше в остров Патм, ныне же есть пресловут всюду ради храма Св. Еванге­329 Греки и славянский мир листа Иoaннa Богослова, и ради добродетели премудрого оно­го мужа Maкapия». Таким образом, Барский непреувеличенно выразился: «Сице бо за тщанием его и славою множися оное училище, яко грекам бедным, в пленении сущим под игом ра­боты магометанской, место древних Афин есть».

Не знаю, сохранились ли у греков подробные известия об этом славном труженике просвещения и народности, во вся­ком случае для них должны быть чрезвычайно дороги слова о нем нашего Барского, так как он коротко знал Макария. Бар­ский, живя в Триполи, учителем своим Иаковом послан был в 1733 г. на Патмос: «ради некоей потребы послан бых... в Патм к великому учителю Макарию, ради неких еже в вере истяза­ний бываемых тогда в престоле Антиохиистем от папистов и униатов». Замечу, кстати, что так послужил делу греков не один русский. Не мало русских богомольцев перебывало на островах греческих до Барского, и, конечно, большая их часть поступали также подобно Барскому. Кстати, напомним, что в XVII стол. один русский, именем Пароений Небоза, был Митрополитом Лаодикийским...

Макарий скончался 17 января 1737 г. «…аз же (плакахся) отца, наставника и благого; ибо сей же пред многими леты мне историку сущу и в Патм нарочно поклонения ради свято­го места пришедшу, coветова мне, да оставлю все странство­вание, и да приложуся к учению Еллинскому, в пользу себе же и отечеству» (II, 73). Из этих слов видно, что Макарий помышлял и о нашей Poccии, хорошо сознавал великую для нее пользу от учения Еллинского. Мы, русские, тем более при­вязываемся к этой высокой личности. Место его занял ученик его Герасим, который вскоре, однако, умер, оплакиваемый всеми; «…аз же, — говорит Барский, — до умертвия скор­бех, не точно лишения ради отеческой его ко мне любви и ревности крайней к Российскому роду, но ради великого его искусства в Еллиногреческом поучении» (II, 74).

Барский дорог для греков, для острова Патмос не только этими и подобными о нем известиями, но и своими трудами. Так, задержанный на нем чумою, в продолжение шести меся­цев, он занялся составлением латино-греческой грамматики. Пусть, говорит сам Барский, этот почтенный и слишком мало оцененный нами, простой русский человек — «и собравши от различных грамматик латинских, сочиних едину грамматику латино-греческую, с разноположением необычным и с удобо­понятным сокращением, елико мощно, по желанию и проше­нию случающихся мне любомудрых греков, из нее же может всяк грек книжен, аще и несовершен грамматик, изучиться со­вершенно грамматике латинской: в ней бо латинского художе­ства поучение Еллинское, примеры же латинские обретаются. Благодарю же всемудрого Бога за таковое просвещение, яко не допусти мя погубит всуе толикое время, но сподоби мя по­трудитися за душевное спасение, на пользу братии и ближних наших, и на честь отечеству моему; долженствую бо и аз гре­ком творити благодеяние, понеже и аз многие благодати вос­приимах во всем моем странствовании, паипаче же в Патме от школы и от монастыря; ибо жители тамошние чрез 6 лет никаковой на меня турецкой дани не налагаху, но иноки от мо­настыря общим изволением по пяти хлебцев мне на седмицу, милocmuвy подаваху, еже аще бы не было, то не мог бы аз в Патме толикое время прежити, и поучатися Еллинскому уче­нию, за которое благодеяние Господи их спаси» (II, 75—6)*.

* Чтобы вполне оценить заслугу Барского, надо вспомнить, что уже буду­чи в Венеции в 1724 г., он стал только учиться по-гречески; «последи же омерзе мне, дозела праздность, яко не имех что делати, и не умех, едино точно учение латинское, русское и иное школьное знание, един бо от уча­щихся бых; есть же тамо семинариум, си есть школа греческая, в ней же дети греческие от иных стран греческих пришедшие учатся итальянско­му и латинскому наречию, даже до риторики. Cеминариум оное надлежит под протекцию больших неких бояр венецианских, иже не тако (мию) своея ради славы, яко паче Божия, дают кошт большой, платяще дидаскалу, еи есть, учителю, за оные чуждые дети, кормяще и одевающе их, даже чрез шесть лет». Барский выпросил позволение ходить туда учиться; «еще по­вел (дидаскаль) ученикам своим дагаще о чесом либо нибудь вопрошу, да показуют мя и научают, аси бо мя греки любяху, яно едину с ними имам веру» (I, 92—93). Над Барским посмеивались школьники, называли его в насмешку Соломоном, — «множицею бо книжицы моя и писание школьное вметаху в огонь, и прочая негодная твореху; аз же иногда сварохе, иногда же на Господа возвергая печаль мою, молящи, да той мя препитает и по печали даст радость». (I, 93).331

Быть может, все эти приводимые здесь подробности не покажутся излишними по поводу относительной важности вопроса — имели ли славяне, в свою очередь, влияние на гре­ков? Для сего позволю себе указать еще на следующие три обстоятельства.

Янина, давшая новой Греции нескольких замечательных людей, окружена со всех сторон местностями и селениями, но­сящими следующие названия: Zagoriani, Glizani, Tzerkovitza, Gribovo, Tzerkovista, Michalitzi, Laskovetzi, Greveniti, Prilepi, Veitrista (см. карту Кинерта). И сколько же из Янины вышло людей замечательнейших, одних из главнейших деятелей воз­рождения Греции! Братья Зосимы*, Каплани**, Феодози, эти греческие Новиковы, все уроженцы Янины и окрестностей.

Зосимы и Каплани прожили весьма долго в России, и, оказав ей большие услуги, сами, в свою очередь, испытали сильное ее влияние. На жизни же и трудах Феодозиев яснее обнаруживается их славянское происхождение. Так, Дмитрий Феодози написал даже на русском или лучше славяно-русском языке Историю Петра Великого и напечатал ее в Венеции***.

* О Зосимах см. ‹…› τού ‘Αοιδίμου Νιχολάου Π. Ζωσιμα εύγένους Γραίχου χαί ίππότου τοϋ τάγματος τοϋ σωτήρος. ‘Εν Μοσχδα. έχ τής τυπογραφίας Α. Σεμεrα. 1843. Здесь помещено одно завещание Н. Зосимы (144 с. в 8-ку ). В другой же брошюре с таким же заглавием... Ev Moσχαι, 1844. 183 с., в 8-ку, — перед завещаньем помещено и известие о жизни братьев Зосим. Они родились около 1730—1760 г.

** О Каплани см. любопытную брошюру «Редкий и благодетельный подвиг Зоя Константиновича Каплани, в Греции 1736 г. родившегося, в Москве же 20 декабря 1806 г. скончавшегося». Москва, 1809, ХХIII и 109 с., в 4-ку.

*** «Житиe и славные дела Государя Императора Петра Великого Само­держца Bcepoссийскогo с предположением краткой географической и поли­тической истории в Российском царстве, ныне первее на славянском языке списана и издана». Две части в больш. 4-ку. В Венеции в типографии Дими­трия Феодозия. 1772. Con licenza de’superiori. Книга эта была перепечатана в Петербурге в 1774 г. иждивением купцов С.-Петербургского Копнина и Ир­кутского Байбородина. Одной из причин этой перепечатки, как объяснено в «предуведомлении от трудившихся в напечатании сей книги» — что «са­мых книг сея истории вывезено в Poccии столь мало, что многие любители истории своего отечества, напоследок ни за какие деньги получить оные не могли». — «Поправления и замечания принял на себя труд сделать его сиятельство князь Михайло Михайлович Щербатов». Слог «исправлять тру­дился коллежский секретарь Василий Алексеевич Троепольский». — Что Дм. Феодози был уроженец Янинский, видно из одного греческого его из­дания: Horologium (graece). Venetiis, 1778. 12. 1… — Привожу те места, кото­рые лучше всего обнаруживают взгляд автора на Россию, его сочувствие к ней. Он хвалится успехами русских, гордится ими. В его словах отразились взгляды славян на наше отечество. В предисловии, кинув беглый взгляд на Русь допетровскую и сказав, что терпела она от татар, турок и пр., про­должает: «Швеция лежит спрятана за Балтийским морем и о России худого и помыслить не дерзает; а Польша принимает, законы от онаго престола, коего она некогда в презрении и в поругании имела. Сего пред тем никто не мог себе и вообразить, a еще менее оное предприятие, которое ныне всю вселенную в несказанном удивлении, а Малую Азию и всю Турецкую империю в крайнем трепете и ужасе содержит. — Коль много крат испыты­вались всепресветлейшие Римские цесары высвободить христианской род от ига оных христопротивников; но такое их предприятие не могло никогда удаться по желанию, от большой части затем, что французы держат всег­да партию турецкую, и для того всегда ж таким цесарским благохвальным предприятием, своими на цесарские области в те самые времена нападе­ниями мешали и диверсии чинили. Из публичных ведомостей известно, что нынешнему российскому предприятию хотели они таким же образом, по последней мере на западных и южных водах препятствовать; но когда удостоверены были, что хотя и женщина управляет Poccией, но живет в ней дух Петра и сама она великан... то не отважились они сделать ни попытки в том, в чем делать были намерены, и что Римским цесарям, Петра Вели­кого в себе не имевшим, чинить они могли». — Затем, заговорив о Петре, он останавливается на С.-Петербурге и хвастается им, как бы своим род­ным городом. «О сем нынешнем Императорском столичном граде имею я от некоего моего приятеля известие следующее: я не говорю иного, когда доказую, что сей российский столичный град превосходит все то, что толь­ко великим подумать можно». Затем описывает Неву, здания и т. д. Пере­числяет заслуги Петра, прибавляет: «… и чрез все то возвел он Poccию нa высочайшую степень силы и славы, а имя свое учинил у самого отдален­ного рoccийского потомства бессмертным». — «Сего-то преславного Импе­ратора, несравненного героя, нынешнего царства рoccийского основателя, просветителя и отца житие и славные дела описаны почти на всех европей­ских языках, един только словенской был по cиe время такового утешения лишен, затем, что народы того языка на юго-западе обитающие, сами того учинить средства ее имели, а от россиян того ожидать уже и утомились, и так остались всегда в одном только напрасном желании, в котором и я с ними ж находился и которым единственно возбужден выдать настоящую о высокопомянутом Императоре историю на нашем славянском языке». Сначала он предпосылает географический очерк России и очерк русской истории до Петра, чтобы читатель увидел, «коль в глубокой тьме неучения и беспорядочного правления находилась Poccия и что Петр Великий был первый, который собственным своим разумом и собственным своим трудом оную из такой тьмы вывел на свет, на которого без блистания великого игово­рит, между прочим, что о Петре Великом не мало уже книг написано, а что он по справедливости от всех наций зовется великим, — «то посему в сравнения сего следует, что весьма прилично было и житие сего Государя на свойственном его Империи народа диалекте, в котором и другие толь многие на­ции сходны находятся, изъявить, дабы и они о великолепных акциях и преславных великого и такового героя делах полезно­го не лишились известия».удивления смотреть не можно». — Затем он говорит о пособиях: «мне в от­даленных не ученых странах живущему надобно было книги иностранных писателей промыслить из Германии, а российских из Poccии, сколько могу­щество мое дозволило, для чего и провел я пять лет в сочинении сея исто­рии без перерыву». Но иностранные писатели, говорит автор, не совсем справедливы, «писали они все то, что могло служить к мщению и к бессла­вию российского народа. Где же было им место писать о российской церкви, то употребляли все они не только сверху российского духовенства, но и сверху самого греко-российского исповедания такие хулы и бесчестия, что без мерзости и читать их нельзя». Ему помогали известьями и сведеньями барон Петр Шафиров, бывший тогда государственным вице-канцлером, и академик Миллер. — Любопытен взгляд его на французов. Сказав о недо­статочности описания Петровской победы над шведами, находящегося в сочинениях Вольтера, Рабепера и Лакомбо, он прибавляет: «Французы от большой части в писании истории самовольны» (Венец. изд. I, 288 ). Это же самовольство, легкость и неосновательность ставят в упрек французам и русские, говоря, например: «Француз сыт крупицей, пьян водицей, шилом бреет, дымом греет».

В заключение этих длинных выписок, за которые, вероятно, не посетуют на меня читатели, коим книга Феодози недоступна, приложу еще следую­щее и последнее место, — весьма интересное замечание автора по случаю объявления Петром войны туркам в 1711 г. «Поистине все как единопле­менные славянские, тако и греческие, и других языков восточного Иеруса­лимского благочестия народы, которые через толь долгое время стонут под игом Отоманским, начали уже воображати cебе Петра Великого, точно яко Израильского от Бога посланного ангела, который избавит их от плени Му­хамедянской, точно яко Египетской. Пророчество по гробе греческого им­ператора Константина найденное удостоверовало их, что турки имеют все­конечно изгнаны быть из Царьграда народом рыжим или русским (то есть червленикастым), коим россиянов быти разумеют. Да и ныне тоже, думают и все единоверные, хотя в неволе не явно, однакож в тайне, а паче сердечные свои молитвы к Богу о успехе оружия благочестивого государства над зло­честивыми и человекопоклонниками, ради освобождения своего и своего утесненного благочестия, непрестанно воссылают». (II, 22).

В посвящении своем Императрице Екатерине он гово­рит, между прочим, что о Петре Великом не мало уже книг написано, а что он по справедливости от всех наций зовется великим, — «то посему в сравнения сего следует, что весьма прилично было и житие сего Государя на свойственном его Империи народа диалекте, в котором и другие толь многие на­ции сходны находятся, изъявить, дабы и они о великолепных акциях и преславных великого и такового героя делах полезно­го не лишились известия».

Как смотрел Феодози на греков, можно видеть из следу­ющих его слов, — следу­ющих его слов, — «между греками и сербами со времени их еще бывших государств искорененная антипатия есть нераз­рушима. Гордость греческая не может разве поневоле терпеть славянского языка людей, а сербы имеют греков в таком пре­зрении, какового достойны все не постоянные и гордые люди» (Венец., изд. I, 23).

Тот же самый Дмитрий Феодози издал и «Славяно-Сербский Магазин», то есть собрание сочинений и переводов. Том I. Часть 1. Венеция, 1768.

Пан Феодози, вероятно брат Дмитрия, также трудился для дела славянского. Он издал: 1) Стихи и прозы (sic!) Карамзина. Poesic e Prose di Karamsin. Tradotte dal Yusso per il Dr. Cetti. Млет­ки (т. е. Венеция). В типографии Пана Феодозия. 1812. Рядом с переводом напечатан и подлинник. 2) Этика или Философия Нравоучительна по системе Профессора Соави Досифеем Обра­довичем издата. В т. греко-славянской у Пана Феодозия. 1803*.

Таким образом, Феодози, будучи греками по воспитанию, вовсе, однако, не утратили славянской народности и в силу ее тяготели, так сказать, к миру славянскому.

Феодози были земляками братьев Зосим, Каплани, кото­рые также немало потрудились для Poccии, следовательно, для славянства, и имена которых неразрывно связаны с возрожде­нием единоверных нам греков.

Второе же обстоятельство, которого также нельзя терять из виду при вопросе о славянской стихии в мире греческом, за­ключается, по-моему, в том, что самый Царьград и прилежащие к нему местности имели издавна поселения славянские. Имена Белград и Поле (Polja) ясные тому доказательства. Монастырь Студийский в Царьграде, где жили русские в XIV в., был, конеч­но, всегда гостеприимно открыт не только русским, посещав­ шим столицу, но и болгарам и сербам, сторону которых почти постоянно держали русские в их распрях с греками на Афоне.

* Для всех, понимающих тесную связь истории Poccии с историей прочих славян (а кто ее не понимает!), весьма живо и ясно должна предстать не­обходимость обращать в истории русского языка и литературы вниманье на историю славянских типографий (вообще, не только русских) в чужих краях. Им предстоит великое развитие в будущем. Венеция в этом отношении об­ращает на ceбя особенное внимание.

Наконец значительные перемены в политической судьбе греков, произведенные болгарами при царе Симеоне († 927 г.) и его предшественниках — при обоих Асенях, сербами, на­чиная со Стефана Немани до Стефана Душана включительно (1147—1356 гг. ), и единоплеменными и столько им обязанны­ми русскими, начиная с 1453 г. (когда Москва, по выражению современников, стала третьим Римом) до 1830 г. включитель­но, такие перемены, говорю я, решительно, кажется, отнимают всякое право и малейшую возможность у кого бы то ни было обвинять в народном самохвальстве тех славянских писателей, которые настаивают на необходимости и важности изучения вопроса — о влиянии славян и на греков.

Представим вкратце несколько любопытных и немало­важных черт для характеристики современных отношений греков к народу русскому; постараемся несколько пояснить их исторически и наконец предложим на суд читателей несколько мыслей и соображений касательно будущих наших отношений к грекам, которые имеют тесную связь с вопросами об умствен­ном общении России с миром славянским и о распространении русского языка вне пределов России.

Одно наше духовное лицо, в путевых заметках о Греции, которую оно посетило в 1850-х гг., сообщает несколько весьма любопытных подробностей, живо рисующих понятия греков о русских и расположение их к России.

«Город (Калаврита), знаменитый исторически, — гово­рит почтенный автор, — как центр греческого восстания про­тив турок, представляется, подобно Коринфу, кучей развалин... Русское имя вскоре огласилось по городу, и когда мы посещали церковь, нас уже окружала весьма значительная толпа народа, высказывавшего веселое и живое чувство при взгляде на нас»*.

* Ж. М. Н. Пр. (Журнал Министерства народного просвещения. — Примеч. сост.). 1834. Март. Христианские древности Греции. С. 173 и сл.

Почтенный автор приезжает в Патры (или Патрас). «Было часов 5, когда мы отправились с квартиры, — пора, в которую

весь город, в течение дня укрываясь, высыпает на улицу дохнуть прохладой. С нами шел наш вице-консул. Лишь только завиде­ли нас на улице, друг за другом стали подходить к нам, сперва дети, потом и возрастные, и наконец все, кто ни встречал нас, приставали к нам. Движение сделалось общее. Со всех улиц и переулков бежали к нам шумели, толкались, забегали вперед по­смотреть на нас, пытались много раз принять от меня благосло­вение — ρουσσιχήν άγίαν εύλογίαν (т. е. Русское святое благосло­вение), как говорили, и пр. Приближаясь к церкви, я оглянулся и ужаснулся: за нами шел, казалось, весь город. В церкви говор и волнение напомнили мне весьма живо то блаженное время, в которое мы, бывало, ожидали и встречали Государя Императо­ра. Его славное имя двигало и теперь толпами иноплеменного, но единоверного нам народа. Εύλογημένη ή ΄Ρωσσία! Εύλογημένος ό Νικολαος ό πατέρς μας! Ζήτω ό Αύτοκράτως! Ζήτω ή Ρωσσία (Благословенная Poccия! Благословенный Николай отец наш! Да здравствует Император! Да здравствует Россия!) Множество подобных ублажений разносилось по церкви»*.

«Во все время пребывания нашего в Фивах мы не пере­ставали слышать по временам подземные удары, из коих три или четыре были весьма значительны. Несмотря, однако ж, на всю поразительность своего положения, бедные жители, при одном слухе о прибытии русских, пришли в движение и толпа­ми ходили за нами между развалинами домов своих»**.

«И без того всем близкое и любезное имя русских в это время возбуждало всеобщий восторг в Греции, и преимуще­ственно в клире греческом. Мегаспилеон (большой монастырь на западе от Коринфа) — центр и исходная точка религиозного воодушевления греков, естественно, более всех других мест сочувствовал России»***.

* Ж. М. Н. П. С. 188.

** Там же. С. 223.

*** Там же. С. 158.

Эти чувства расположения греков к русским не ограни­чиваются нисколько одним духовенством. Так, известно, что с 1798 до 1807 г. русские принимали самое живое участие в делах островов Ионических. И что же, масса народонаселения поныне любит вспоминать о нашей эскадре, и преимуществен­но об адмирале Дмитрии Николаевиче Сенявине.

В 1811 г., будучи в Занте, один из почтенных наших моря­ков так, между прочим, выражается, говоря о привязанности жителей к русским: «Кто виновник радостным приветствиям, с какими нас окружали иностранцы? Кто внушил им это ува­жение к Русскому флагу?»

Всем этим преимущественно, говорит он, мы обязаны Се­нявину. Его имя «повторялось теперь на шканцах, на палубах и в кают-компаниях». О нем «говорили с заметным оживлением и всех расспрашивали приезжавшие толпы». Его «благослов­ляют здешние народы, рассказывая детям о его временах, о их благоденствии под управлением адмирала Сенявина. Здесь все знают, помнят и глубоко уважают Дмитрия Николаевича».

«Любимый разговор наших гостей был о нем; они не го­ворили о его воинской славе или морской известности; нет, они рассказывали о нем самом как о человеке без блеска и титла. Говорили, как он был строг и вместе с тем входил в малейшие нужды жителей, всякого сам утешал, каждому помогал, и его любили больше, нежели боялись. В какой дисциплине держал он и своих и чужих, но любил, чтобы все его окружающие были им довольны и всегда веселы; сам изобретал удовольствия, да­вал пиры, и все уважали его не на словах, а действительно. На­конец заговорили об его отъезде. Как это неожиданное известие всех поразило! не хотели ему верить; не могли видеть француз­ского флага. Греки бунтовались, но адмирал Сенявин усмирил их, и весь народ со слезами провожал его. И теперь при этом рассказе, у некоторых навертывались слезы. Зантиоты желали знать все подробности об адмирале: когда он умер? где похоро­нен? какой сделан памятник? остались ли у него дети?» и пр.*

* Ст. г. Арцымовича: Адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин. Морск. сборн. 1853. № 12. С. 266 и сл.; См.: Маяк 1843. И. Сущов. Воспоминания русского моряка (в 1841 г.).

В XVIII стол. победы Румянцева, Суворова, бой Чесмен­ский не могли не производить на греков весьма сильного впе­чатления. Самый приход русских в Морею в 1770 г. , хотя ис­ход его был весьма неудачен, впрочем, не по нашей вине*, имел весьма сильное влияние: горсть русских несет им свободу, до­ставляет победы над их давнишними угнетателями.

* Истинно драгоценный документ «Собственноручный журнал капитан-командора С. К. Грейга в Чесменский поход» (Морск. сб. 1849. № 10. С. 643 и сл. № 11. С. 713 и сл. № 12. С. 783 и сл. Сев. Арх. 1823. Ч. 8. № 22. Подвиги капитана Баркова в Морее и взятие древнего Лакедомона или Спарты, что ныне Мизятра, в 1770 г.) — не допускает теперь ни малейшего сомнения в том, что виной неудачи восстания Морейского были не русские. О действи­ях пехотного капитана Баркова см. с. 713 и сл. С небольшим отрядом май­нотов и горстью русских барков скоро овладел Мазитрой и принудил турок к капитуляции, до 3,500 человек. «Но только что обезоружение их было окон­чено, как майноты, не знавшие законов войны... и ослепленные успехом, предались остервенению и с совершенным бесчеловечием начали резать и убивать беззащитных турок, мужчин, женщин и детей». Барков с 12 рус­скими солдатами напрасно останавливал майнотов; они стали стрелять по нашим часовым. Город был предан разграблению. Турок погибло множе­ство. Грейг при этом весьма основательно рассуждает: «Некоторого оправ­дания такого бесчеловечия со стороны греков можно искать в жестоком с ними обращении их утеснителей. Как бы то ни было, но это происшествие, гибельное для турок, было столь же неблагоприятно и пользе русских, и имело следствием все те неудачи, которые они впоследствии испытали в Морее. Если бы капитуляция была соблюдена со всей точностью, то очень вероятно, что ни одно из остальных укреплений, занятых турками, не было бы сильно защищаемо, так как турки начинали уже оставлять Moрею и же­лали только совершить безопасно свое отступление. Правда, Корон все еще держался; но нет сомнения, гарнизон его сопротивлялся русским не столько от желания удержать за собой эту крепость, как от страха пройти без орyжия через край, наполненный сильными партиями неумолимых гре­ков. Во всяком случае с этого времени начались неудачи русских в Морее, несмотря на то, что сила их возросла впоследствии от прибытия остальной части флота. (Морск. сб. 1840. С. 777 и сл.).

В 1698 г. боярин Борис Петрович Шереметев, в бытность свою в Венеции, 16 февраля, принимал у себя греческого митро­полита Венецианского: «и поздравлял боярина победами, кото­рые боярин одержал под час бытности своей b Белгороде, над не­приятелями креста святого, и говорил с боярином много, желая великому государю, его царскому величеству счастливых побед и одолениями над неприятелем креста святого, и освобождения греческого их царства от ига поганского, и говорил яко в прошед­шее время, непрестанно Господа Бога молил со всеми христиа­ны, которые суть под его паствой, о здравии вел. госуд. его цар­ского величества и о совершенной победе над неприятелями»*.

Греки, со взятия Царьграда турками, преимущественно обратили свои взоры на единоверную Россию, сношения их с нами с тех пор стали еще теснее.

В XVII стол. стало общим убеждением не только греков, русских, но и турок, что Царьграду быть взяту русскими. Так, Петр Великий в письме своем к Андрею Виниусу от 5 октя­бря 1697 г. из Амстердама, передавая слова Вейта, бывшего в сражении при Центе, говорит, между прочим, что узнал от него — «некоторый паша взят в полон, который перед генера­лиссимусом цесарским и перед всеми генералы расспрашиван, в котором расспросе меж иными словами сказал, что-де у них ныне есть такое пророчество, что в 1699 г. Царьгород взят бу­дет от русских; о чем и преж сего слыхали, только не от таких знатных. В чем да будет воля Господня, от которого победы происходят, и волей Его высятся и ни во что применяются»**.

* Записка путешествия... Москва, 1773. С. 37.

** См. Устрялова — Петр Великий в Голландии и Англии. Прилож. 3. 10 же сент. 1697 г. Петр В. из Остенбурга (Голландской верфи) писал патриарху в Москву: «Мы в Нидерландах, в гор. Амстердаме, благодатию Божией и вашими молитвами, при добром состоянии живы и, последуя Божию сло­ву, бывшему к праотцу Адаму, трудимся; что чиним не от нужды, но добро­го ради приобретения морского пути, дабы искусясь совершенно, могли, возвратясь, против врагов имени Иисуса Христа победителями, а христи­ан тамо будущих, освободителями, благодатию Его, быть Чего до послед­него издыхания желать не перестану» (там же. С. 17). Весьма любопытны слова Нартова, в этом отношении, кажется, заслуживающие полного до­верия. В своем сочинении «Достопамятные повествования и речи Петра Великого» Нартов говорит: «Государь рассказывал графу Шереметьеву и генерал-адмиралу Апраксину, что он в самой молодости своей, читая Не­сторов Летописец, видел, что Олег посылал на судах войска под Царьград, от чего с тех пор поселилось в сердце его желание учинить то же против вероломных турок, врагов христиан, и отомстить обиды, которые они обще с татарами России делали, и для того учредил кораблестроение в месте, и такую мысль его утвердила бытность его в 1694 г. в Воронеже, где, обо­зревая он местоположение реки Дона, нашел способным и чтоб по взятии Азова пройти в Черное море». (Москвитянин. 1842. № XI. С. 141). В 1723 г. по случаю ботика был дан торжественный обед. «Во время стола, — говорит Нартов, — когда пили здоровье ботика, то Петр Великий говорил: «Здрав­ствуй, дедушка! потомки твои по рекам и морям плавают и чудеса творят! время покажет, явятся ли они и пред Стамбулом» (там же. С. 117).

Известные предсказания о взятии Царьграда русски­ми весьма любопытны для историка, дорожащего не одними внешними политическими событиями, но интересующегося в особенности понятиями и воззрениями, присущими той пли другой эпохе. Предсказания эти одинаково были распростра­нены, как в греческой, так и в русской и славянской литера­турах*, но что еще важнее, не оставались достоянием книг, а переходили к массам и становились устными преданиями. Так как в истории отношений русских и вообще славян к грекам предмет этот занимает весьма важное место, то я решаюсь указать здесь на одно обстоятельство, которое может наглядно воссоздать процесс образования в массах разных преданий и басней о взятии Царьграда.

В 1674 г., по случаю дел Малороссийских, в Киеве стоял московский воевода Юрий Трубецкой. Его обязанностью меж­ду прочим было следить за всем, что делается и предприни­мается в Турции; почему от всех, приходивших из Турции, он отбирал сказки и показания и отсылал их в Москву. Так, 17 мая 1674 г. прибыл из Турции в Киев киевский житель Греченин Ян Павлов. От него между прочим записали следующий рассказ, который, само собой, не замедлил распространиться в народе.

«Да он же Ян, будучи в Царьгороде, слышал от турков, что в султанских палатах, где в то время православия бывала церковь, а ныне палата, и в той палате, в то число, как в Софий­ской церкви звон был, объявился стар человек, сидит во свя­тительских одеждах, в креслах, в руках держит посох, а перед ним горит в лампаде свеча; и турки-де видя то, писали к султа­ну, и султан-де велел его из той палаты кинуть на море и турки-де, по его велению, того человека кинули в море, и после-де того тот человек объявился, опять в тех же палатах, сидит в креслах, в тех же святительских одеждах, свеча пред ним горит пo-прежнему; и турки-де к султану и о том писали, и султан-де велел ту палату заделать, чтоб никто в нее не ходил»**.

* См.: Повесть о Царьграде. Чтение И. И. Срезиевского. СПб., 1835. С. 41 и сл.

** Симб. сборник (Дела Малор.). В известном объяснении Георгия Схолария (1421 г.) сказано: «Род русых (<…> γένος) вместе с прежними обладателямиПовторяю, сношения греков с Россией стали несравнен­но теснее с 1453 г., когда на наше отечество, отстоявшееся от татар и постепенно начинавшее переходить в наступление, народы православные устремили свои взоры, полные надежд и упования. Предки наши прекрасно понимали это, как то можно видеть, например, из заключительных слов Повести о Царьграде, одного из замечательнейших памятников старин­ной русской словесности.

Потеря Царьграда была наказанием Божьим для греков за ослабление их в вере христианской, говорит повесть. «А греки в том во всем ослабели и правду потеряли, и Бога разгневили неумолимым гневом, и веру христианскую неверным на пору­гание выдали, а нынче греки хвалятся государством царством благоверного царя русского от того взятья Мегметева и до сих лет, а иного христианского царства вольного и закону грече­ского нет; и надежу на Бога держать и во умножение веры хри­стианской и благоверного царства русского, хвалятся и госу­дарем царем вольным и до сих лет. А коли на спор с латыняны латынские веры доктуры спираются с греки, на вас, на греков, Бог разгневался неумолимым своим гневом так, как на жидов, и выдал вас турскому царю в неволю и за вашу гордость, и за неправду: видите и сами, как Бог гордым противляется, за не­правду гневается, а правда Богу сердечная радость, a вере кра­сота. Они же о том хвалятся и сказывают, есть у нас царство вольное и царь вольный, благоверный государь, царь и вели­кий князь всея Pycи, и в том царстве велико Божие милосердие и знамя Божие, новые чудотворцы, и от них милость Божия, такова, как от первых».победит всего Исмаила и овладеет Седьмихолмым. Тогда вожжется меж­доусобная война и длиться будет до пятаго часа. Трижды воскликнет глас: Стойте, стойте со страхом! Спешите бодро направо, найдете мужа велико­душного, добродетельного и мощного. Oн будет нашим владыкой; он друг мой, его приняв, исполните волю мою» (Повесть о Царьгр. И. П. Срезневско­го. С. 42). Так, в видениях Даниила по старинному русскому переводу: «Изъ­идете на десные страны Седьмохолмого и обрящете человека у двоюстолпу стояща, сединами праведна и молитва носяща, взором остра, разумом же кротка, среднего врестою, имеющего на десной позе посреди голепи белег, возьмете его, и венчайте царя: то есть ваш владыка» (там же. С. 43).

В начале ХVII стол. знаменитый итальянский путеше­ственник, Петр де ла Валле, предсказывал падение Турции, говоря о казацких подвигах на Черном море, о той грозе и том страхе, какие они наводили на турок, грабя и пустоша Трапезунт, Синон, окрестности Царьградские. Крепко нена­видевший турок, постоянно помышлявший об изгнании их из Европы, де ла Валле видел в казаках самое главное и необхо­димое для того орудие. Он говорил, что казакам суждено соз­дать сильную державу — ни Спарта, ни Рим, ни Голландия, замечал он, не представляли таких блестящих начатков. По его же словам, казаки были твердо убеждены и имели на то полное право, что со временем возьмут Царьград. В малорус­ских песнях, мне известных, я не нахожу подобных надежд, но позволяю себе привести великорусскую песню, записан­ную почтенным любителем и знатоком нашим г. Гуляевым от одного Барнаульского мещанина. Речь в ней идет об Илье Муромце, этом высшем идеале нашей народной поэзии, рус­ском крестьянине, не боящемся перечить Владимиру, — ког­да тому блажь пришла у живого мужа жену отнять, — бью­щем татар на Куликовом поле, о том богатыре Илье, которому Ермак Тимофеевич только что племянничек.

Как издалеча, из чиста поля,

Из раздольица из широкова,

Выезжает тут старый казак,

Стар старый, Илья Муромец,

На своем он на добром коне.

На левой бедре сабля острая,

Во правой руке тупо копье

Он тупым копьем подпирается,

Своей храбростью похваляется;

Что велит ли Бог в Царьграде быть.

Я старых турков всех повырублю,

Молодых турчат во полон возьму.

Не откуль взялся богатырь турок;

С Ильей съехался, не здоровался;

Приразъехались, приударились.

Он и бьет Илью острым концом,

Илья Муромец бьет тупым копьем,

Он сшибает турка с добра коня.

Уж как пал турок на сыру землю;

Он поддел турка на тупо копье,

Он понес турка во чисто поле,

Во чисто поле ко синю морю;

Он бросал турка во сине море.

Как сине море всколебалося,

На пески вода разливалася.

Еще в XVI в. западные европейцы, близко знакомые с де­лами турецкими, говорили, что болгары, сербы, босняки, гре­ки, по причине единоверия, в высшей степени преданы царю Московскому, всегда готовы взяться за оружье, свергнуть с себя турецкое иго и подчиниться Москве*.

* Цинкейзен приводит следующие слова Дж. Соранцо о Москве (в 1576 г.) «Del Mosrovito dubita poi auche <...> gran Signore, perchè quel granduca è della chiesa gryca come i popoli della Bulgaria, Servia. Bosnia, .Moreа о Grecia, di­come i popoli della Bulgaria, Servia. Bosnia, .Moreа о Grecia, di­votissimi perciò al suo nome, come quelli che tengons il medesi<...> rito greco di religione, e sariau sempre prontissimi a prender l’armi <...> mano e sollevarsi per libérarsi dalla schiavitu turchesca e sottoporsi al dominio di quello» (Gesch. des. Bin. Reiohes III, 524).

Вот несколько крупных черт, живописующих отношения России к миру греческому, начиная с 1453 г.; они доказывают окончательно важность и необходимость вопроса — о влиянии славян и на греков.

Как же славян, возразят мне, а говорите об одной России?

Но Россия, повторяю, своим постепенным возвышением и возрастанием весьма много была обязана своим соплеменни­кам болгарам, сербам и др.; сознание единства происхождения с ними и вследствие того непрестанные с ними сношения и свя­зи доставили народу русскому возможность не только отстоять свою веру в народность, но и усилиться и окрепнуть, и затем уже перейти в движение наступательное, и, таким образом, в свою очередь, иметь сильное влияние на некогда грозных и

страшных врагов своих. Не надо также забывать, что победы русских над турками значительно способствовали более и бо­лее возраставшему влиянию России на мир греческий и что в то же время они были приготовлены поляками, которым в отношении турок много обязана вся Европа. Ведь было время, когда от Польши ожидали спасения как славяне, так и греки, подвластные Турции; только разность вер, еще более действия иезуитов и религиозная нетерпимость Польши заставили их окончательно положиться на одну Росcию*.

…В 1587 г., когда речь шла о соединении Литвы с Россией, бояре мо­сковские говорили литовским послам Черниковскому и князю Огинскому: «То пригоже знать всякому христианину что за приязнь христианина с по­гаными. Если бы государства ваши с царством православного государя на­шего соединились, то все поганские государи руки бы опустили: пришлось бы им тогда уже себя беречь, а не христианство пленить: Молдавия, Вала­хия, Босния, Сербия и Венгрия, которая за турками, достались бы Польше и Литве, а что поближе к нам, Крым, Азов, Кафа, Черкассы и другие орды достались бы Москве, потому что и теперь трое Крымских царевичей со многими людьми уже на стороне нашего государя, готовы в Астрахани» — (Избр. Сигизм. Вазы на Польский престол. Ст. г. Соловьева. Р. В. 1836. Сент. Кн. I. С. 23—26). — В 1674 г. Юрий Трубецкой, из Киева, доносил царю Алек­сею Михайловичу, что один киевский мещанин, торговый человек, воротясь из земли Цесарской, из города Шленска, рассказывал про Яна Собесского: «А с Глиняного поля королевское величество пойдет к Волосской земли вскоре на турков войной, потому: присылали к королевскому величеству из Полесской и из Мутьянской земли владетели, чтоб он, королевское вели­чество, с войском своим шел к Волоской земли вскоре; а как он к Волоской земли пришед, и они де волохи и мутьяне и сербы есть королевскому ве­личеству поддадутся, и пойдут на турков войной, заодно с поляками; по­тому что им волохом и мутьяном и сербом от турков великая налога» (Симб. сборник. 1845.: Малор. Дела. 1673—1674 гг. № 17. С. 17—18). В том же 1674 г. 30 сент. воротился из Волошской земли из города Ясс, один киевский мещанин и сказывал: «А волохи-дe, и мутяне, и греки, и сербы молят Бога беспрестанно, чтоб великого государя ратные люди или поляки пришли к Волоской земли на турков войной; а как придут, и они великого государя ратным и с Поляки учнут помочь чинить, и пойдут на турков войной за одно; потому что им от турков великая налога» (ib № 23. С. 23). Вернув­шийся из Царьграда грек, Ян Павлов, киевский житель, рассказывает (1674. Май): «А как-де он был в турской земли, и в то время был слух, что великий государь со всеми своими войски пришел в Киев и хочет идти войной в тур­скую землю, и в то-де время турки гораздо того боялись, а волохи, и сербы, и греки, и мутьяне, и арбанаши-булгаре молят Бога беспрестанно, чтобы вел. госуд. ратные люди пришли в Волоской земли; а как придут и они-де все будут у вел. госуд. в подданстве и пойдут войной с русскими людьмизаодно на турков» (ib. С. 1 57). Русский посол в Польше еще в 1673 г. не раз писал Московскому Двору о необходимости идти на турок. «Тяпкин уведом­лял, — говорит A. Н. Попов, — что к нему постоянно приходят и «волошские, и мутьянские великиe люди» и просят уговорить царя воевать с турками без опасения. Они боятся России, знаю, что мы сейчас же от них отложимся и соединимся с ней, как единоверцы. Самые польские области православ­ного исповедания охотно соединятся с нами, продолжает Тяпкин, ибо по­ляки сильно преследуют их веру. Протестантов и кальвинистов не смеют трогать, потому что за них стоят брандербургский курфюрст и шведский король: если бы царь заступился за православных в договорах с Польшей! Нечего бояться турецких замыслов и ухищрений других государств: с помо­щью Божьей надо, не теряя времени, ударить на Крым; время таково, что, кажется, Бог споспешествует новому государю покорить под ноги его всех врагов и супостатов. Следует испытать государю первого счастья, об этом умоляют все православные народы, находящиеся под игом мусульман­ским и не менее тяжелым лятинским; вопиют к Господу, чтобы православ­ного монарха послал им на избавление» (Русское посольство в Польше в 1673—1677 гг. Соч. Л. Попова. Спб., 1834. С. 197). Имея в виду читателей, которым большая часть русских книг и сочинений мало доступна, я реша­юсь еще на следующую выписку, близко касающуюся этого же предмета. Во Временнике № 2 была напечатана любопытная «Скаска Самойла Пунве­рицкого Концеляриста Войскового» 1693 г. Его слова о турках служат новым подтверждением, что еще до Петра В. Россия была грозна для турок, сама сознавала это, и уже в то время имела великое влияние на православное население Турции. «Турская власть, — говорит Самойло, — зело дешева стала, что и хану против прежнего ни в каком деле не могут повелевать; а свидетельство тому то: писал ныне хан к Мултянскому государю, чтоб он сверх прежних дач дал многие тысячи левков, и господарь писал к везирю о такой большой даче, и везирь против того письма ничего не сказал, только плечьми сжал... Да и везиря нынешнего мало любят и на самого султана Ахмета наступают здоровее, для того и из Царьграда никуда не выходит. Разбои великие восстали, что не токмо великих людей побивают на дороге, но и на села наезжают, а смирить их некому, для того что власть турская издешевелa». Далее говорит он: «Сами турки угадывают, что последнее время государству и что держало их по се время смотрение Божие, что православных царей рати не идут и надежду одну ищут на татарскую силу, которая кой бы час за наступлением войск царского величества была при­нуждена, то тот час разбегутся. А сами турки и татары говорят: самое вре­мя способное нашей погибели и паденью государства. Сам Бог сердце от­вращает, что царских и казацких сил нет. Об которых если только услышат, тотчас все разбегутся… Турки всю надежду свою при последней беде своей на татар полагают, хотя и татары зело мешаются и многие христиане гово­рят, что им последняя кончина пришла бы, если бы войска их царского пре­светлого величества московские и казацкие хотя только поднялись, и Днепр очистили, разорив турские городки, и Буджак только б разорили, что зело не трудно есть учинити; тотчас бы несколько десять тысяч, слыша о казацких войсках, мултяне, сербы и болгары, чающие с усердием подъему великих государей войск в те страны пришествия, приближилиб ся и соединились на турков, которым учинили б замечание, понеже тамошние христиане зело Господа Бога о том подать и свою надежду на них великих государей пола­гают, и за их царское просветлое величество все единомышленно и слезно Господа Бога молят, не имея по Господе Боге и Пречистой его Матери иного упования, надежды и заступления от насилия бусурманского».

Точно так же пригодились нам победы над турками войск Цесарских, т. е. наших же соплеменников. Наконец во всех позднейших делах русских с турками всегда участво­вали и соплеменники наши, славяне, например, в Mopeе (Морск. сб. 1849. С. 654), на островах Ионических (Моск. сб. 1855, № 5. С. 166) и пр.

Как бы ни были слабы и ничтожны предыдущие замеча­ния наши, однако они весьма достаточны для того, чтоб обли­чить не только возможность, но и важность и необходимость вопроса — какое влияние славяне, столько получившие от мира греческого, имели на него в свою очередь?

Без предварительных подробных изысканий ум строгий и беспристрастный никогда не решится в настоящее время утверждать, что это влияние было слабо, ничтожно, хотя та­кое предположение, по-видимому, могло бы быть совершенно оправдано современным состоянием литературы одного из за­мечательнейших ныне представителей племени славянского. Литература народа есть выражение лучших его стремлений и сочувствий, высший представитель его подвигов.

Имеет ли русская литература какое-нибудь влияние на греков? Вопрос этот просто странен и дик, так как, с одной стороны, почти ни одна русская книга не проникает к грекам, столько нам сочувствующим, а, с другой стороны, современ­ная литература наша (мы не разумеем здесь духовных наших писателей) представляет почти ничего или очень мало сочи­нений и даже статей, хотя, например, о современной Греции, ее материальном, политическом, умственном и нравствен­ном состоянии, тогда как, например, о Бельгии мы имеем уже несколько дельных трактатов. Мудрому, либеральному направлению Бельгии нельзя не сочувствовать, и нам долго еще придется учиться от нее, и даже, быть может, всегда, как учатся у нее поныне некоторым предметам народы, далеко и нас, и ее опередившие в цивилизации, например, Англия. Просвещение приводит народы в более и более дружное общение, не насилуя в то же время их самостоятельности. А общение народов предполагает постоянный обмен плодов производительности народной, от простых механических из­делий до высочайших созданий искусства и до глубочайших открытий в науках. Пишущий эти строки всегда с искренней радостью встречает всякое дельное сочинение о Бельгии, о Пьемонте, и постоянно желает, чтобы таких трудов появля­лось в нашей молодой литературе как можно больше и чаще; но с тем вместе он не может не изъявить самого глубокого и столь же искреннего сожаления, которое, он уверен, раз­делит с ним всякий просвещенный человек, — сожаления о том, что русская литература не может представить ниче­го, подобного предыдущим трактатам, о современном мире греческом. А между тем возьмите хоть одно королевство греческое: успехи, совершенные им в последнее время, как в отношении экономическом, так и умственном, поистине изумительные и заслуживают глубокого внимания всякого, имеющего притязание на прозвание европейца. Взгляните на карту, представьте себе географическое положение Греции, вникните в стремление островов, даже Ионических, обсуди­те внимательнее современное состояние Оттоманской Пор­ты, и вы лучше нас поймете, что Греции предстоит будущее несравненно более блистательное, чем, например, Бельгии. Если уже пробудился в нас интерес к Бельгии и Пьемонту, то не пробудится ли в нас несравненно сильнейшая симпа­тия к Греции? Рано или поздно она проявиться должна, и тем скорее, чем быстрее станет распространяться у нас просвеще­ние и чем более литература наша станет принимать характер дельности и оригинальности.

Но симпатия эта давно уже существует, симпатия креп­кая, взаимная, что ведет себя очень издавна и что запечатлена кровью с обеих сторон.

Хотя отрицать ее нет возможности и ни один благомыс­лящий человек и не решится, однако все-таки могут сказать: «Если бы она существовала, то оставила бы по себе следы в литературе русской; так как всякая литература есть выра­жение лучших стремлений народа, и т. д., как вы сами же выразились».

Теперь я не стану говорить, что следы эти есть и весьма ясные, а спрошу только — отвечает ли когда идеал действи­тельности? Наше же определение литературы есть ее пред­ставление идеальное, мысль о ней, какой она должна быть, а не какой она есть в действительности. Определение это вообще идет ко всякой литературе, но, в частности, к одной литературе оно применимо более, нежели к другой.

Сказать, что русская литература вполне выражает русский народ, значит подписать смертный приговор не только всему его прошедшему, но и всей ее будущности, так как она не проя­вила и не обнаружила еще многих сторон народа Русского.

В противном случае надо утверждать, что мы, русские, не нуждаемся в изучении своей истории, что мы достигли полно­го самосознания.

Наконец, русская литература развивалась, как известно, далеко не так свободно, легко и правильно, как развивается всякий бодрый, здоровый организм, в котором жизнь бьет и играет свободно, весело и беспрепятственно. Ее рост, как и всего русского государства, нередко принимал направление одностороннее. Налегая на одни стороны, мы часто пренебре­гали другими, не менее почтенными и достойными развития. Недостаток или даже отсутствие в русской литературе более или менее замечательных сочинений, которые бы знакоми­ли нас с современным состоянием мира греческого, никоим образом не свидетельствует о недостатке и тем менее отсут­ствии сочувствия России к своим единоверцам. Надо при этом вспомнить, что огромная масса русского народа, которая и поддерживает эту давнишнюю симпатию, еще, к сожалению, не имеет своей литературы; а тот небольшой класс, для ко­торого единственно она по недавнее время существовала, побольшей части знаком с литературами иностранными. Боль­шую бы услугу оказал науке тот, кто бы собрал и разобрал все, что было писано у нас о новых греках; не мало, например, вышло в свое время одних стихотворений, приветствовав­ших их восстание, учебников словарных, грамматических. Наконец не следует терять из виду и действий филеллипов в России: стоит только вспомнить Каподистрию, Александра Ипсиланти, братьев Зосим, служивших в России и имевших между русскими своих друзей, на которых, в свою очередь, они не могли не иметь некоторого влияния...

К изучению современного мира греческого нас приводит не одно чувство любознательности, оно вызывается необходи­мостью уяснить себе нашу собственную историю, так как она тесно связана и переплетается с историей мира греческого, с древнейшего до настоящего времени включительно.

Следовательно, мало сказать, что с большим распростра­нением просвещения в России и русская литература обогатит­ся замечательными произведениями о мире греческом. Нет, это обогащение тесно зависит от успехов наших в изучении нашей собственной истории.

Нет сомнения, что тогда и греки живо сознают необхо­димость изучения русского языка и знакомства с русской ли­тературой, в которой они тогда много могут найти для себя важного. Распространение русского языка на Западе, кроме нашей собственной вины, нашей малой производительности, долго еще будут лишать старые предрассудки, от которых не легко отвыкать никому. «Как, в самом деле, стать изучать язык этих Русских, этих московитов и казаков, которых отцы наши так недавно еще величали варварами и полудикарями, которые еще на нашей памяти за великую честь себе поставляли услы­хать от нас, что они много на нас и мало на себя похожи!»

Распространение русского языка в греках не может встретить такого препятствия, так как давнишнее их сочув­ствие к нам само идет навстречу умственному и литератур­ному общению нашему с ними. А ведь потребность в нем уже становится для нас весьма ощутительной, возрастает с неу­держимою силой, с каждым нашим шагом вперед в изучении и постижении нашего прошедшего, настоящего и будущего, в нашем самосознании.

Изучение мира греческого (нового с IV в.) важно для Рос­сии в трояком отношении.

Греческое влияние на нас, славян, вообще было громад­ное. Изучение и определение в нашем быту и образованности стихии греческой уже вменяют нам в обязанность основатель­ное и всестороннее изучение мира греческого.

Оно вызывается в то же время и другим требованием, законным и необходимым, особенно с тех пор, как соверши­лось тесное соприкосновение России с Западной образован­ностью, — требованием нашим ясно понять и уразуметь мир западноевропейский, что невозможно без самостоятельного изучения его истории, его прошедшего, а этот запад, этот мир романо-германский, весьма многое заимствовал от Византии, весьма многим ей обязан. При всей своей неприязни к ней, при всей своей нетерпимости, он сам сознавал ее превосходство пред собою во многих отношениях. Один из замечательней­ших представителей своего времени (XV в.), строгий привер­женец католицизма и далеко не беспристрастный к иноверцам, Эней Сильвий Пикколомини, бывший на престоле папском под именем Пия II, так говорил о Царьграде половины XV в.: «Manserat Constantinopolis ad nostrum usque tempus vetustæ sapientiæ monumentum, litterarum domicilium et arx philosophiae. Nemo Lalinorum satis doctus haberi poterat, nisi Constantinopoli aliquamdiu in litteris vixisset. Quod florente Roma doctrinarum nomen habuerunt Athenæ, id nostra tempestate Constantinopolis obtinebat» (Epist. 162), т. е.: «Константинополь до нашего вре­мени оставался памятником древней мудрости, жилищем наук и словесности, твердыней философии. Никто из латинцев не мог быть достаточно образован, если некоторое время не про­жил в Константинополе в занятиях словесностью. Что для наук в цветущее состояние Рима были Афины, то в наше время был Константинополь». Кажется, ясно, что без основательного зна­комства с образованностью византийской нам не понять впол­не образованности романо-германского мира. После же Петра Великого, после же того тесного соприкосновения России с Ев­ропой Западной, основательное и многостороннее изучение ее истории стало одной из настоятельных потребностей наших.

Стремясь к самосознанию возможно полному, мы, рус­ские, в изучении России и вообще мира славянского, не мо­жем не обращать самого строгого внимания не только на то, что получили славяне от других народов, но и на то, что, в свою очередь, они принесли и дали другим народам. Важный, как мы видели, вопрос о том, какое влияние имели славяне на греков, вступая в ряды занимательнейших вопросов отече­ственной науки, в то же время для своего разрешения настой­чиво требует основательного и много стороннего изучения мира греческого.

Чтобы выразиться, как можно сжатее, следует сказать, что Россия вынуждена к необходимости основательного и многостороннего изучения мира греческого для возможно пол­ного и удовлетворительного решения в высшей степени важ­ных и необходимых для ее самосознания, вопросов: 1) о влиянии греков на Россию, 2) о влиянии России на греков, 3) о влиянии греков (Византии) на Западную Европу, историю которой Рос­сия, многим eй обязанная, должна изучать основательно и многосторонне.

Само собой разумеется, что эти три общие вопроса распа­даются, в свою очередь, на бесчисленное множество частных вопросов, весьма важных и требующих для своего решения трудов самых разнообразных. Эта благодарная почва, вообще обработанная мало, манит к себе русских ученых едва ли не всех специальностей, богословов и философов, математиков и натуралистов, филологов и этнографов, историков и юристов, художников и археологов.

Предпринимая какой-нибудь труд, будет ли то отдель­ное лицо или целое общество, необходимо ему прежде всего ясно поставить вопрос, сознать те непременные условия, ко­торые благоприятствуют добросовестному и основательному его решению, и наконец по возможности точнее вычислить тевыгоды, которые сами собой придут от подъятых усилий. По­следнее нужно во многих отношениях: 1) для поверки важно­сти вопроса, которая измеряется результатами подъятых для его решений усилий. Вопросами пустыми и праздными за­ниматься не следует; 2) для заинтересования отдельных лиц и целых обществ, прямо и непосредственно в труде нашем не участвующих. Весьма часто бывает, что люди своим равно­душием и даже прямым противодействием задерживают ход того или другого дела только потому, что по незнанию его они имеют самые темные понятия о его результатах; и если вы не облегчите их понимание, то они сами же станут всеми зави­сящими от себя средствами так или иначе помогать вам. Та­ким образом, увеличится сумма условий, благоприятных для успешного решения вопроса; 3) для сближения с теми лицами и обществами, которые совершенно независимым путем в тру­дах своих идут к тем же результатам, и пр.

Оговорившись таким образом, пишущий эти строки по­зволяет себе в заключение поставить на вид читателю несколь­ко мыслей и предположений, осуществление которых могло бы, по его мнению, подвинуть вперед изучение в России мира греческого и не осталось бы без благих последствий на распро­странение русского языка вне пределов России.

Вникая в три вышеприведенных вопроса, мы приходим к тому заключению, что многостороннее изучение мира сла­вянского есть непременное условие удовлетворительного их решения.

О влиянии греков на Россию. При сем нельзя забывать, что стихия Византийская проникала к нам отчасти через на­ших соплеменников, что людям, не имеющим понятия о мире славянском, многое может казаться и действительно кажется в России чужим, византийским, греческим, то, что между тем есть общеславянское, а также и наоборот.

О влиянии Византии на Западную Европу. Вопрос этот приводит к необходимости аналитического разложения — Ви­зантийской образованности, романо-германской образованно­сти. Та и другая имели огромное влияние на Россию.

Западная же образованность проникала к нам отчасти через западных наших соплеменников, которые, будучи от нас оторваны разностью религиозных убеждений, были, од­нако, соединены с нами сознанием общего происхождения, сходства в языке, нравах и обычаях, насколько то позволяла разность закона.

Наконец, славянская стихия в Австрии, в Венгрии и Ве­неции, история Дубровника и вообще Далмации, история Че­хии и Польши блистательно доказывают, что славяне немало потрудились и не скудную лепту внесли с своей стороны в об­разованность западноевропейскую.

Вспомните только имена Гуса, Иерoнима Пражского, Жижки, Прокопа Великого, Юрия Подебрадского, Матвея Корвина, Яна Собесского, Яна Замойского, Господнетича, Дудича, Франковича, Радзивила, Ласского, Арцишевского, Кловио, Голара, Глука, Шопена, Листа, Коперника, Залужан­ского, Гетальди, Лейбница*, Бошковича, Снядецкого, Пур­кини, Рокитанского, Шкоды, Чейки, Гаммерника, Бандури, Аниса Коменского, Менинского, Бальбина, Антона, Катанчи­ча, Шафарика, Лелевеля, Палацкого, Скарбека, Воловского, Цешковского и мн. др.

Есть возможность не только предполагать, но и доказать, что стихия Византийская проникала в Западную Европу от­части через славян.

О влиянии России на греков. Это влияние было подготов­лено нашими соплеменниками, без них оно было бы невозмож­ным. До народа русского другие народы славянские имели на греков весьма сильное влияние. Победы русских над турками, заставившие греков видеть в России свою избавительницу, были не только подготовлены победами других славян, но и одержаны отчасти с помощью последних.

* Лейбниц сам сознавал свое славянское происхождение, Kollar — Cesto pis, sir. 241—242.

Итак, успехи изучения мира греческого у нас в России находятся в самой тесной зависимости от успехов изучения мира славянского, т. е. от изучения славянских языков и ли­тератур в России и от умственного литературного общения нашего со славянами.

Нетрудно усмотреть, что эти три вышеуказанных нами вопроса, заслуживая такого усиленного внимания со стороны русских, в то же время в высшей степени важны и для совре­менных греков. Их литература и наука отечественной истории, движимые народным стремлением к самосознанию, не могут обходить вопросов об отношениях греков (новых — с IV в.) к Западу, к России и вообще к миру славянскому.

Отсюда понятна для русских и греков необходимость вза­имного их литературного общения.

В высшей степени желательно и даже необходимо пред­принять несколько мер, наиболее удобоисполнимых и своев­ременных для того, чтобы подвинуть в России изучение мира греческого. Смею думать, что меры, предлагаемые здесь ниже, способны облегчить достижение этой цели.

Прежде всего, как уже сказано, надобно распространить и облегчить в России изучение славянских языков и литератур и как можно теснее завязать умственное и литературное обще­ние наше со славянами. О необходимых для того средствах скажу в ином месте, а теперь обращаюсь к мерам, необходи­мым для успешного в России изучения мира греческого, кото­рое своим ближайшим последствием будет иметь для народа русского обогащение его самосознания и распространение его языка вне пределов его отечества.

1) Надобно в средние учебные заведения наши снова вве­сти преподавание древнего греческого языка.

Напрасно некоторые думают, что оно отнимает понапрас­ну много времени, лишает бодрого, практического взгляда на жизнь, не приносит никакой пользы для России.

У нас вообще пропадает много времени даром, мы еще не научились дорожить этим капиталом, мало понимаем весь глубокий смысл поговорки богатого практическим умом на­рода: время — деньги (time is money).

Вовсе не так трудно, как то некоторым кажется, совме­стить в гимназическом курсе — преподавание наук естествен­ных с преподаванием древнего греческого языка. Напрасно полагают, что закрытие первых двух и даже трех классов сни­зу и прибавление одного или двух сверху не может принести великой пользы.

Не классическое образование виной тому, что современ­ная Германия вообще мало обладает политическим смыслом, за что и служит частым предметом насмешек, нередко очень удачных, со стороны англичан, американцев, даже шведов. Нельзя, однако, не вспомнить, что одним из блестящих в этом отношении исключений был Нибур, обладавший необыкно­венными политическими дарованиями. Практический смысл англичанина, банкирские занятия не мешали Гроту начать и исполнить его великий исторический труд. Глубокие и про­должительные занятия Омиром не мешали Гладстону занять почетное место в ряду замечательнейших государственных людей Англии и быть одним из превосходнейших знатоков финансового дела.

Пользу отечеству приносят не одни люди, занимающиеся промышленностью или торговлей. Полезность не всегда из­меряется аршинами и фунтами, иначе любой лавочник стоял бы выше Пушкина, Иванова, Глинки. Занятия искусствами — труд в высшей степени производительный; высокие создания отечественного искусства — для всякого народа богатство нетленное, и Шекспир для Англии дороже многих ее фабрик и заводов. Слабое развитие в русском обществе истинного изящного вкуса, а в русской литературе здравой эстетической критики, не только что оправдывается нашим пренебреже­нием языком древнегреческим и его литературой, но едва ли не имеет в нем одну из главнейших причин. Забавно, право! толкуют о дальности, практичности взгляда и не знают, что непременным условием просвещенного человека поставляется знакомство с греческим языком и его литературой в стране, по преимуществу деловой и дельной, в Англии, никогда не за­трудняющейся в выборе таких государственных умов и харак­теров, которые всегда готовы вести родной свой корабль путем чести и славы. Не знают, что последовательность непременныйспутник дальности, — а разве последовательно было остав­лять преподавание латинского языка? Забыли слова дельного и богатого практическим умом Шлецера о том, что для русских греческий язык еще важнее латинского.

2) Надобно открыть в университетах, в историко-филологическом факультете — кафедры новогреческого язы­ка и истории греческой (с IV в.).

Знание новогреческого — полезно для филолога, посвя­щающего свои труды изучению языка древнего греческого и его литературы. Избегая многословия, укажу на Коран; — по­лезно для филолога, занимающегося сравнительным языкоз­нанием, которое бесплодно без знакомства с теорией языков; полезно для всех, имеющих нужду в византийцах (под языком новогреческим разумею здесь не один народный, современ­ный, но и так называемый Средний). С непонимающими важности литературы византийской — говорить в этом отноше­нии неудобно.

Изучение византийской истории никому так не важно и необходимо, как русским; то же самое должно сказать и об изучении судьбы греков в господство турецкое и до новейшего времени. Обилие предмета и содержания и малая разработан­ность, особенно византийской истории, отнимают у профессоров так называемой всеобщей истории всякую возможность, как знакомить своих слушателей с теорией византийской, так и самим основательно ознакомиться с нею.

Без предлагаемых мер нельзя ожидать особенных успехов в занятиях русских ученых — Византией и вообще миром греческим. Европейская наука, в лице лучших своих представите­лей, давно уже призывает Россию выслать преемников Банду­ри, Дюканжу и Тафелю. Нас, русских, давно, и, к сожалению, не несправедливо, бранят иностранцы, говоря, что мы все выезжа­ем на фразах, а дела не делаем. Долго ли этому продолжаться?

Предлагаемые меры — не новость. Что ж делать, что ча­сто старое нам приводится вводить, как новое? Давно ли в Рос­сии заведены кафедры славянских языков и литератур? Поны­не большинство образованных людей наших мирится с этимкак бы нововведением старины (так как в старину русский об­разованный человек знаком был не только с польским, но и с чешским, сербским и болгарским языками) только потому, что эти кафедры открыты и на Западе, в Европе. Не очень далеко от нас то блаженное время, когда русские учились Закону Божию и русской истории по немецким учебникам.

Давно ли русское образованное общество убедилось (и то сколько еще колеблющихся), что по-русски можно говорить не с одними людьми?

Открытие этих двух кафедр в университетах наших далеко бы подвинуло вперед изучение русской и славянской филологии и истории, современное состояние которых, к сты­ду нашему, далеко не блестящее. В короткое время оно бы до­ставило России нескольких дельных специалистов, ученых, которые бы своими трудами принесли отечеству много чести и пользы. К сожалению, мы все еще не можем отвыкнуть от дилетантизма, питающегося фразами, этого бесплодного и не­производительного дилетантизма, который толкует о необхо­димости жизни, идеи и ничего не разумеет под этими словами, кроме фраз, отсутствия критики и знаний. Не отстали еще мы и от того, отчасти, казарменного, фельдфебельного, отчасти бюрократического и фабричного воззрения на науку, видев­шего в ученых — идеологов и признающего пользу только от инженеров, механиков, химиков. Мы нимало не убеждаемся в тесной, неразрывной связи всех наук, от которой происходит, что успехи их взаимно обусловливаются друг с другом. На­стаиваем на необходимости образования русских техников для освобождения русской промышленности от тягостной и постыдной зависимости ее от иностранцев, а не хотим заме­тить, что русский труд вообще, а не только промышленность и торговля, давно забран в руки иностранцами. Странно в том и другом случае помышлять о какой-то внешней силе, которая ничего не может причинить, кроме вреда, и то едва ли обо­юдного. Победу над иностранцами, от которых находится рус­ский человек в слишком тягостной зависимости, он одержит только тогда, когда общество разумно сознает потребность общего соревнования и соперничества, признает святость тру­да самостоятельного и необходимого разрабатывать богатства своей земли и своей истории своими собственными руками, своей собственной головой. Избави нас Бог отвергать общение народов, которое, впрочем, в истинном своем смысле для нас еще и не наступало, ибо подчиненность не общение, предпо­лагающее равноправность общающихся.

3) Надобно завязать нам умственное и литературное общение с греками.

Истинно непростительно в настоящее время, особенно по открытии Русского Общества Торговли, совершенное отсут­ствие в России книг и изданий греческих, а в Греции — книг и изданий русских.

Отсюда вред для обеих сторон чрезвычайный. Желатель­но, чтобы общественные библиотеки наши постоянно имели в виду обогащение и пополнение отделения новогреческой лите­ратуры. Мне известно, что в Петербурге люди, специально за­нимающиеся предметом, не имеют возможности достать себе книг самых необходимых. Без сомнения, в таком же положе­нии находятся в Королевстве Греческом и на Островах люди, знакомые с языком русским и интересующиеся единоверной Россией. Газета «le Nord» еще не великий посредник*.

* Г. Милюков в своей живой статье об учебных заведениях в Афинах гово­рит о тамошней университетской библиотеке, весьма богатой изданиями немецкими, итальянскими, английскими, французскими: «Зато отделение русских книг — более нежели скромное: кроме Журн. М-ва Народн. Просвещ. и старых разрозненных словарей, я не нашел в библиотеке никаких книг на русском языке. Не думайте, чтобы греки пренебрегали нашей лите­ратурой: нет нации, которая была бы к нам больше расположена и больше принимала участие во всем, что делается в России. Русский язык гораздо известнее в Афинах, чем в каком-нибудь европейском городе. Профессора говорили мне, что в Афинском университете всегда есть студенты, изучаю­щие русский язык. Типальдос не раз обращался в Петербург с просьбой о присылке хотя важнейших русских классиков... Неужели Афинский универ­ситет будет тщетно ждать наших приношений?» (Журн. для Воспитания. 1838. № 3. С. 229—230).

Напом­ню читателю, что в половине XVIII стол. наш Барский встречал на островах греческих людей, знакомых с языком русским; что в настоящее время в Греции переводят историю Карамзи­на; что в 30-х или 40-х годах нынешнего столетия, на острове Халки, по указанию греческого иерарха Константина Ти­пальдоса, были изданы Славянская Грамматика для греков, и славянская Христоматия «с дельным предисловием и словарем славяно-греческим» (Стурдза. Москвитянин).

Следовало бы ученым обществам и заведениям нашим осваивать свои труды и издания с греческими.

То же самое могли бы сделать и журналисты наши, которые изучению мира греческого в России могли бы со­действовать и другими способами, например помещением переводных и оригинальных статей о народе греческом, приглашением, хоть через русских дипломатических чиновни­ков, греческих литераторов — писать в их журналы письма, статьи, которые бы знакомили русских читателей с современ­ным состоянием греков, в литературном, экономическом и политическом отношениях.

Осуществление этих предположений нисколько не ума­лит, напротив, возвысит внутреннее достоинство наших жур­налов, и не уменьшит, а увеличит число их подписчиков: чита­ющая Россия плохо знает, но к чести своей, не гордится своим неведеньем единоверных своих братьев, столь к нам привязанных и оказавших нам услуги громадные, просветивших Русь христианством, давших ей и всему славянскому миру великих учителей, св. апостолов Кирилла и Мефодия, и, затем целый ряд достойных учителей, в числе которых всякому известны незабвенные имена Максима Грека, Лихуда, Паисия Лигарида, Булгара, Феотоки и пр.

Желательно также, чтобы и русские писатели и ученые, с своей стороны, посылали свои статьи в журналы греческие, знакомя греков с литературным и экономическим состоянием России.

Главнейшим следствием таких мер было бы распространение русского языка между греками.

Русская книжная торговля получит новый рынок, книжный товар увеличит свой сбыт, который с течением времени станет все более и более возрастать.

Но священная ли обязанность платить добром за добро? Не вправе ли будет потомство осыпать нас презрительными упреками и насмешками, если мы не потрудимся и подумать об исполнении задачи, завещанной нам предыдущими поко­лениями?

Не должно ли русских писателей томить стремление вносить и свою лепту в образованность греческую, подражать примеру тех великих греков, которым образованность русская столько обязана?

Посылкой в Грецию своих сочинений, помещением статей своих в греческих журналах для ознакомления их читателей с состоянием русской литературы, указанием русских книг, до­стойных перевода на греческий язык — они приготовили бы бывшим и будущим Державиным, Пушкиным, Гоголям чита­телей в отечестве Софокла, Фукидида, Платона.

Желательно, наконец, развитие в русском обществе ис­тинной любознательности и проявление ее в жизни, напри­мер, в охоте и страсти к путешествиям. Нельзя не сознаться, что, — разумеется, не все, но по большей части, — изустные и письменные рассказы русских образованным людям об их путешествиях могут служить одним из ярких обличений того состояния неразвитости, в котором еще безмятежно почивает русская мысль. Вялость, бесцветность и пошлость наблюде­ний спорят о первенстве с слабостью истинных плодотворных знаний. Боязнь обмолвиться, рабское поклонение авторитету, безотчетные заказные восторги, которым не веришь, поклоне­ние блеску и мишуре и совершенный индифферентизм не на словах, а на деле к тому, что достойно уважения, к жизни, к самостоятельной мысли и к самобытному труду — вот почти все отличительные признаки рассказов большинства наших путешественников о Европе.

Оттого-то мы так и боимся ездить по тем странам, где путеводители плохи, где нет великолепных гостиниц; к тем народам, о которых авторитеты наши отзываются, по некоторым предрассудкам, не совсем доброжелательно. А между тем эти земли для русского особенно занимательны.

Избави нас Бог отвергать пользу путешествий по Запад­ной Европе; нам только кажется, что большая часть русских образованных людей поныне путешествуют, не томимые жаж­дой знания, не тревожимые дерзкой, отважной пытливостью вечно работающей и незнающей покоя мысли, а больше для рассеяния, бежа скуки, нагнанной в России праздностью или бестолковой суетливостью. Что слова эти не несправедливы, доказывается тем, например, что русские образованные люди почти никогда не отправляются, например, в славянские зем­ли, которые, однако, заслуживают благосклонного внимания русских образованных людей уже по тому одному, что лежат в Европе и совершенно им неизвестны.

Если б в русском обществе жила любознательность, то явилась бы и потребность пополнить столь замечательный пробел в системе своих географических сведений. Можно вполне быть европейцем, и в то же время путешествовать по землям славянским. Так, немцы, французы, англичане, заме­тив в системе своих географических познаний большие про­белы касательно внутренней Африки, непрестанно высылают из среды своей неутомимых и отважных путешественников, которые не перестают обогащать науку своими открытиями и наблюдениями.

Нет сомнения, с пробуждением в русском обществе само­деятельности и истинной любознательности наши образован­ные люди в своих путешествиях чаще и чаще станут посещать земли греческие. Они, без сомнения, завяжут и скрепят то ум­ственное и литературное общение наше с греками, которое в настоящее время становится одной из настоятельных потреб­ностей русской литературы.

Путешествие по Греции, Островам, М. Азии людей све­дущих и ученых обещает принести богатые плоды для русской и славянской науки, для русского искусства, так как памятни­ки греческого христианского искусства исследованы вообще недостаточно, а между тем заслуживают внимательного изучения, особенно со стороны русских. Трудно отказаться от мысли, что в монастырях греческих могут еще найтись весьмазамечательные рукописные памятники, не только греческие, но и славянские*. О важности этнографического путешествия по Морее уже было сказано.

Такими мерами, кажется, своевременными и удобоисполнимыми, можно было бы, смею думать, подкинуть в России изучение нового мира греческого (с IV в.), которое ближайшим своим последствием будет иметь для народа русского обогащение его самосознания и распространения русского языка вне пределов отечества.

* Славный ученый хорватский Кукулевич-Сокдинский <…> нашел в Корфу не только несколько русских, но и одну небольшую славянскую рукопись сербского письма, где между прочим помещено «Житие князя Лазаря». Кукулевич справедливо при сем заметил, что весьма желательны поиски славянских ученых в монастырях и библиотеках греческих, где могут быть найдены памятники славянской письменности, так как славяне во все вре­мена, по причине единоверия и торговли, находились с греками в самых тесных связях (Arkiv za Povcstn. Jugosi. IV. 347).