Отклик на статью иерея Александра Шумского «Не надо путать поэзию с публицистикой»

«Для поэзии необходима молодость...»
Иерей Александр Шумский

В пору журналистской молодости был у меня в приятелях один коллега, забавно склонный к цветистой, заковыристой фразе. А поскольку строгая и суховатая советская пресса не давала ему возможности отразить фразёрские замашки на бумаге, то он частенько проявлял их в устной речи. К примеру, подходя к кружку беседующих сослуживцев, с показной серьёзностью изрекал: «Разрешите вплести маленький прутик в большую корзину вашего разговора!». И вплетал в схожем стиле... Вот и я, значит, прочитав на сайте РНЛ реплику о. Александра Шумского на новое стихотворение иеромонаха Романа и предвидя интересную дискуссию, решил предложить уважаемой редакции свои скромные заметки на созвучную тему, вплести, так сказать, маленький прутик в общую корзину разговора.

...Помню, я немало удивился, когда впервые встретил в опубликованном письме Варлама Шаламова к Борису Пастернаку такие слова: «Поэзия - дело седых, не мальчиков, а мужчин...» Тотчас невольно пришли на ум строки другого российского пиита советских времён, умершего, правда, в Израиле: «До тридцати поэтом быть почётно, и срам кромешный - после тридцати...».

И ведь, кажется, он был намного ближе к истине. Поэзия привычно сочетается в нашем сердце со светом, молодостью, с мечтами и надеждами, и с любовью, конечно. Ведь именно в юности, молодости почти все поголовно увлекаются поэзией, заучивают наизусть, переписывают в заветные тетрадки полюбившиеся строки из поэтических томиков и сами тайно или явно сочиняют стихи.

Да и наши первостатейные поэты, по крайней мере, большинство из них, были молодыми и красивыми, а многие таковыми остались навек - от Пушкина и Лермонтова до Есенина и Маяковского, Павла Васильева и Николая Рубцова. Рано уходя, они словно бы уже этим фактом подчёркивали, что поэзия - исключительное состояние и достояние молодости. И если молодость увядает, уходит, то незачем жить и творцу поэтических строк.

Да, всё вроде бы так. Но в чём-то важном всё-таки более правым подспудно чувствуется Варлам Шаламов. В чём же? А послушайте, что он далее пишет в том же письме: «Для меня никогда стихи не были игрой и забавой. Я считал стихи беседой человека с миром. На каком-то третьем языке, хорошо понятном и человеку, и миру, хотя родные-то языки у них разные...».

Вот в этом-то и суть дела. Конечно, далеко не все «молодые» стихи являются игрой и забавой, но всё-таки в них, рождаемых «пламенем уст», заведомо превалируют «буйство глаз и половодье чувств». И, уж простите, но кажется даже, не случайно в метафоре с «половодьем» по созвучию исподволь слышится нечто «половое». Это если грубо и приземлённо. А если возвышенно - то сердечное, страстное, нежное...

Большинство «молодых» поэтических строк пишется о любви. И среди них немало достойных, высоких по духу и мысли, многое говорящих и уму и сердцу и не страдающих недостатком выразительного авторского мастерства. Более того, любовь была, пожалуй, главной темой поэзии всех времён и народов и остаётся таковой до сего дня. И творцами «любовной лирики» выступают преимущественно молодые поэты, как водилось всегда. Исключения редки. Наподобие, скажем, 74-летнего Гёте с его «Мариенбадской элегией», полной «страсти нежной», или Петрарки с его посланиями возлюбленной Лауре, которую он пылко воспевал до конца своих дней, далеко не юношеских. Правда, образ её всё же представляется нереалистичным, романтически условным и чрезмерно опоэтизированным. Особенно в наши прагматические времена.

Впрочем, не только в наши. Старческая песнь любви и прежде, пожалуй, воспринималась как немножко оксюморон и жаркий холодок. Не зря когда-то Лев Толстой подшучивал над Афанасием Фетом, седобородым лириком, который такие сентиментальные стихи, как «Шёпот, робкое дыханье, трели сословья», написал на... керосиновом счёте. Яснополянский мудрец явно намекал своему старшему другу и соседу по поместью, что почтенный возраст требует иных слов и чувств, более «серьёзных» тем и размышлений. Года всех «к суровой прозе клонят», включая тех, кто продолжает говорить на «третьем языке», таинственном, но всем «понятном». Должны клонить...

Варлам Шаламов называет подобные «поздние» стихи «беседой с миром». Но я бы дерзнул на первое место поставить «беседу» с небом, с миром горним (с Богом, то есть!), а уж потом - с миром дольним. Конечно, и здесь найдутся исключения. Первым на память приходит уже помянутый Михаил Лермонтов, в своём, по сути, юношеском возрасте уловивший и передавший, как «пустыня внемлет Богу» и «звезда с звездою говорит». Но чаще всё-таки «беседа» с Богом и миром слышится в стихах поэтов, убелённых сединами. Тут примеры бесчисленны и бесконечны. От, положим, Гаврилы Державина, автора хрестоматийной оды «Бог», до нашего современника Юрия Кузнецов с его поэмою «Путь Христа» и неоконченным «Раем». Но мне хочется напомнить строки, может быть, не самые известные, однако весьма характерные тем, что они были написаны если не последними, то одними из последних глубоко «седым» поэтом - Иваном Буниным, одиноко доживавшим свои дни на чужбине, в Приморских Альпах, в тихом французском городке Грассе:

НОЧЬ

Ледяная ночь, мистраль

(Он ещё не стих).

Вижу в окнах блеск и даль

Гор, холмов нагих.

Золотой недвижный свет

До постели лёг.

Никого на свете нет,

Только я да Бог.

Знает только Он мою

Мёртвую печаль,

Ту, что я от всех таю...

Холод. Блеск. Мистраль.

И уж такой вот «разговор», такая поэзия в её «неслыханной простоте» и обнажённой правде есть действительно «дело седых, не мальчиков, а мужчин», чьи виски посыпаны порошею прожитых лет и солью нажитого опыта, мучительных поисков и размышлений, которые зовутся мудростью.

Отнюдь не претендуя на эту самую мудрость, могу в заключение предложить и свои строчки из числа последних, тоже невольно посыпанных крупицами соли пролетевших годочков.

***

Я уже не бунтую,

Я смирился со всем.

Даже с тем, что бытую

До поры в мире сем.

А поскольку навряд ли

Долго мне бытовать,

На земные порядки

Глупо негодовать.

Чту законы и догмы,

Не перечу судьбе.

Верю Господу Богу...