.jpg)
Мы продолжаем цикл бесед с выдающейся певицей, создателем просветительного Цикла «Возвращение на Родину», автора и составителя книги «Три жизни Артемьева» Линой Мкртчян.
***
– Остановимся на печально знаменитых и роковых (а для Пушкина всё роковое, как и для Лермонтова) строках «И на обломках самовластья // Напишут наши имена!». Нам всё время внушали, что речь идёт о монархии. Так что же такое самовластие?.. Кто эти люди? Разве государи самовластны? Разве они сами беру в руки державу и скипетр. Нет. Их помазывают по византийской традиции. Кто брал власть самовластно?
– Самозванцы.
– Лжедмитрий и Емельян Пугачёв, потому его и воспел Пушкин. Это был трагический герой.
А кто же во времена Пушкина были эти «герои» самовластья? Это была грязная семья Геккерн, которая с Нессельроде и со всем масонским кругом задумали, как убить Александра Сергеевича. Они придумали эту историю с подмётными письмами. А также Идалия Полетика, которой Пушкин, как и многим другим женщинам, отказал в близости. И она ему мстила. В то время женщины были чудовищны в дворянском сословии. Один из примеров – Элен в «Войне и мире». Это спиритические «философские» салоны и так далее. Точно также и Лермонтову мстили женщины за то, что он не хотел вступать с ними в близость. Почему именно Лермонтову и Пушкину? А они обладали такой магической внешностью, таким обаянием и таким проникающим лазерным лучом, что иные женщины падали в обморок. Это было абсолютно секуляризированное общество: большинство дворян не говорили по-русски, и Пушкин звал мамушкой только Арину Родионовну, потому что только она в семье говорила с ним по-русски.
У Лермонтова среди таких мстительниц была Екатерина Сушкова (не путать с её родной сестрой Евдокией, с которой Лермонтов дружил, и она писала о нём). У Пушкина таким исчадием ада была Идалия Полетика, это она добровольно разносила подмётные письма. В 1880 году в Москве открывался памятник Александру Сергеевичу, а далее, благодаря знаменитой речи Фёдора Михайловича Достоевского, начало развиваться пушкиноведение. И на открытии этого памятника была дряхлая, совершенно разрушенная желчью Идалия Полетика. Зачем она туда пришла? Представляете, сколько ей было лет? Она подошла к памятнику и плюнула на него. И вскоре скончалась. Вот масштаб ненависти!
А потом «пушкинисты», такие, как Шкловский, к примеру, писали примерно так: мы должны сделать всё, чтобы Пушкин остался в памяти как просто хороший русский поэт, поэтому в наш круг никого нельзя допускать.
Вот почему, когда Пушкин говорил: «И на обломках самовластья // Напишут наши имена!», он имел в виду – на обломках самовластья Геккернов и прочих, им подобных, должны взойти имена истинных почитателей поэта, имена тех, кто отдал жизнь за своё Отечество.
То же самое и со стихами Михаила Юрьевича. В строфе стихотворения, сделавшего его знаменитым на всю империю, которое шло в списках буквально часами, отражено абсолютно то же, что произошло и с ним, и с Пушкиным: «И вы не смоете всей вашей чёрной кровью // Поэта праведную кровь». Приписали это, конечно, одному из самых выдающихся русских государей, солдату, почившему в 49 лет в шинели на узенькой солдатской койке, отодвинувшему на какое-то время революцию. Это Николай I. Якобы это он не смоет «чёрной кровью поэта праведную кровь». Но это адресовано тем людям, которые убили поэта. Известно, что пуля прошла навылет снизу, а Мартынов стоял напротив Лермонтова. Есть даже версия, что Лермонтова убили из того же пистолета, что и Пушкина. Это был ритуальный, мистический акт.
Почему Александра Сергеевича Пушкина я считаю исторической личностью мира, Вселенной, человечества? Потому что Пушкин обладал наиредчайшим даром видения всей полноты картины мира. Для того, чтобы этого достичь, нужно уметь встать на котурны и посмотреть на всё происходящее с высоты некоего полёта души. «И он мне грудь рассёк мечом… И угль, пылающий огнём, Во грудь отверстую водвинул». Только тогда поэту можно было «глаголом жечь сердца людей». Кто может видеть картину мира во всей полноте, тот понимает, почему Господь попустил это, а почему после этого было то-то и то-то, а зачем был вот этот период истории, казалось бы, страшный. И как только человек расширяет своё сердце (это больно, скажу я Вам прямо), он сразу начинает вмещать в него утраченные фрагменты картины мира, он теплеет и теплеет, и ему открываются такие смыслы, такие тайны божественные, о которых даже говорить страшно.
– Елена Владимировна, Вы пели в Европе, в Америке. Как мир в 1990-х годах воспринимал русскую музыку?
– Русская культура, как величайшая субстанция таинственной русской души, всегда поражала, потрясала, приводила в полуобморочное состояние Европу. И я не знаю ни одного периода русской истории, когда русская культура не ошеломляла бы во всех своих проявлениях. Первый хрестоматийный пример: несчастная, не знающая даже, что это слово означает, Америка, куда от гильотины бежали преступники со всех стран Европы, и где снимали с детей скальпы. Но даже этим людям хотелось прикоснуться к русской культуре. Когда американцы весной 1891 года открывали знаменитый Карнеги-холл (я помню, когда я распевалась там перед концертом, какая невероятная в этом зале акустика), они пригласили Петра Ильича Чайковского. Я не могу сказать, что Пётр Ильич как дирижёр был равновелик себе как композитору, это будет преувеличением. Он замечательный, прекрасный, профессиональный дирижёр. А как композитор он был гениален. И американцам хотелось иметь у себя самое первое, самое лучшее.
Я не случайно об этом вспомнила. Без русской культуры мировая культура никогда не существовала.
– А как же Ренессанс?
– Дело в том, что это самый тёмный период великой старой европейской культуры, когда начался культ тела и когда образ Богородицы стал походить на владелицу кондитерской. Говорить об образе Спасителя у меня нет сил.
Что же происходит в это время на Руси? Это время, когда на Руси творят такие художники, как Андрей Рублёв, Даниил Чёрный, Феофан Грек. Через этот пример нам легко понять, как же всё-таки отличить красивое от прекрасного. Чем отличается религиозная живопись от иконописи? Чем вообще принципиально отличается великая русская культура от западноевропейской культуры? Всё дело в том, что во все времена, даже в самые сложные и тяжёлые, Россия была (даже ещё в 1990-е годы) духовным колодцем человечества. И если положить на одну чашу весов прекрасный, цивилизованный демократический Запад с его столь необходимым для жизни рационализмом, а на другую чашу абсолютно арациональную, аномальную, алогичную, юродивую Россию, и если перевесит первая чаша, то человечество погибнет. А если перевесит вторая, можно будет увидеть то, что своим искусством показывала миру одна из величайших пророчиц XX века Кэтлин Ферриер. В XX веке были две величайшие пророчицы-певицы Мария Каллас и Кэтлин Ферриер. Мария Каллас пророчествовала миру о том, что с ним будет, если он не остановится, а Кэтлин Ферриер пела о том, каким мир может стать, если он остановится.
– Вы в ряду этих певиц-пророчиц. И Ваш дар принадлежит русскому народу (в первую очередь). Как реагировали слушатели на Ваши исполнения?
– То, как реагировали на мои монографии за рубежом, есть один эпизод, запечатлённый на видео. Один итальянец встал (все сидят, а он встал), у него был открыт рот и текли слёзы. Это была реакция не на меня, и я очень это понимаю, это была реакция на русскую культуру. Он ничего подобного не слышал, он не понимал, что с ним происходит, он себя самого таким не знал, он впервые почувствовал такое. Это сделала с ним русская музыка, русская поэзия. Я пела что-то из Чайковского, из Мусоргского.
– Расскажите, пожалуйста, о тех людях, которые оказывали на Вас влияние.
– Это, конечно, один из последних русских философов – Мераб Константинович Мамардашвили, общение с которым стало событием в моей жизни. Это Владимир Борисович Микушевич, первый германист страны, лучший переводчик Райнера Рильке. Если бы сейчас кто-нибудь из русских умел так любить свою Родину, как любил её Рильке, она бы переломила этот распад…
Когда Рильке приехал в Россию, ему кто-то рассказал про Спиридона Дрожжина, он тут же поехал к этому крестьянину, рыдал с ним, потом писал: «Что такое Россия? Что это, Господи? Как мне жить после этого?»
– Со школьных лет помню книгу писем Райнера Рильке, и как он писал одному русскому адресату: «Перед маленькой часовней Иверской Богоматери в Москве: коленопреклонённые люди в ней выше тех, которые стоят, а те, что склоняются, выпрямляются до гигантской величины, так это бывает в России…».
– Лучший переводчик Рильке – Владимир Микушевич, хотя он переводчик и Ницше, но Рильке – это его вершина. Сам Микушевич – замечательный философ, мистик, поэт. И общение с ним… Я не могу даже выразить, что это было. Не говоря уже о том, что Владимир Борисович, невзирая на возраст, ездил на мои немецкие монографии в Питер, в Капеллу на Мойке, где состоялись главные премьеры моей жизни, в том самом месте, от которого буквально в нескольких шагах находился диван, на котором в 1837 году умирал убитый Пушкин…
Я работала с лучшими дирижёрами своего времени, с лучшими хорами своего времени, с лучшими пианистами своего времени. С одним из них – Евгением Талисманом – мы создали дуэт, и он существовал 24 года. Этого не было ни у Марии Каллас, ни у Элизабет Шварцкопф, ни у Питера Шрайера, ни у Кэтлин Ферриер, ни даже у Фёдора Ивановича Шаляпина.
Среди планет влияния были и люди, с которыми я лично не была знакома. Это Паола Дмитриевна Волкова. С ней я не столько по мировоззрению была близка, сколько по восприятию культуры, неким аллюзиям в искусстве. Ведь мне говорили мультипликатор Андрей Юрьевич Хржановский, Александр Николаевич Сокуров, с которым и я работала, а потом уже и Алексей Валерьевич, что у меня врождённый «кинонюх». Может быть, поэтому в течение двадцати лет я сама придумывала и монтировала киноэпиграфы к каждому вечеру Цикла «Возвращение на Родину». Паола Дмитриевна, будучи историком культуры и искусствоведом, подвизалась именно на режиссёрском факультете. Мир кино и мир живописи для неё – не просто два равновеликих мира, а близкие, чрезвычайно связанные миры. И эту тончайшую связь, для меня и для неё очевидную, как гигантскую субстанцию русской и мировой культуры, она смогла передать другим и оставила огромный след в культуре.
К «планетам влияния» я хотела бы обязательно отнести Александра Леонидовича Кайдановского, с которым очень близко дружила, как и со многими другими актёрами. Что нас сближало? Музыка. Стихией этого человека, как и Алексея Валерьевича Артемьева, был мир великой музыки. В его комнате в коммунальной квартире на Поварской (там кроме книг и музыки ничего не было, ещё кошка и собака), мы по многу часов слушали музыку, говорили о литературе, об Арсении Александровиче Тарковском, которого я боготворила. Александр Леонидович Кайдановский оказал на меня большое влияние из-за моей подсознательной тяги к кинематографу, что потом и отразилось в моей судьбе в работе с режиссёрами, в частности, с мультипликаторами.
Советская мультипликация до сих пор остаётся совершенно недосягаемым и неповторимым достижением великой советской культуры. Это мультфильмы, которые во всём мире воспринимаются как книги Чехова, Достоевского, Толстого и так далее. Однако надо признаться, что и после уничтожения Советского Союза, оставались режиссёры, которые ещё долгое время работали – Назаров, Хитрук, Норштейн, Хржановский. Казалось бы, никто не может сохранить эту традицию, но Россия всегда парадоксальна, и никто никогда не поймёт, как из насмерть закатанной асфальтом земли вырастают эти белые лилии. И сегодня в отечественной анимации есть такие гении, как Александр Петров из Ярославля, которого мы знаем по совершенно гениальному мультфильму «Сон смешного человека», я показывала его в Цикле «Возвращение на Родину», и который дублировал один единственный человек Александр Леонидович Кайдановский. Это гениальное произведение мировой культуры. Хотя «Оскар» Александр Петров получил за «Старик и море». Здесь я не могу ещё не назвать имя гениальной Александры Аверьяновой, которая сняла великий мультфильм «Оттенки серого». Каким-то чудом это всё продолжает существовать, но приобрести в свой дом для детей можно только мерзкую, подлую подделку под русские народные сказки и под великую советскую мультипликацию – индустриальную «Машу и медведь».
– Не раз на педагогической конференции в Свято-Алексеевской гимназии, где мне доводилось выступать, психологи говорили о разрушительном влиянии на детскую психику мультфильма «Маша и медведь». Это насаждение феминизма, не говоря уже о том, что это разрушение пространства мифологии русского сознания. Ведь медведь – хозяин леса, русский народ обращался к нему «батюшка Медведюшка», и не иначе. А в этом сумасшедшем мультике из медведя сделали недоумка, которым руководит хулиганка.
– Через эту индустрию подделок они и убивают русскую культуру. А ведь у нас есть мультфильмы «Жил-был пёс», «Слон и пеночка», «Про солдата», «Солдатская песня», «Путешествие муравья» и многое другое, созданное уже после уничтожения уникальной киностудии «Союзмультфильм».
– Елена Владимировна, чем отличается певица от вокалистки?
– Певец – это всегда вестник. Это тот, у кого есть идея, он совершенно точно знает, ради чего он умирает. Порой говорят: «Какой хороший певец, только у него плохая дикция». Что вы говорите? Это же нонсенс. Плохая дикция – это первый признак того, что человек не понимает и просто не думает, о чём он поёт. Он думает о том, как он выглядит сейчас, что какую-то ноту нужно продлить дольше всех, и, наконец, где он будет ужинать. В инструментарий певца входит совершенное владение искусством вокала. Вы скажете: что это за каламбур? Певец – это человек, у которого всё должно быть равномерно распределено: в мозгах, в сердце, в связках, а у вокалиста всё сосредоточено в связках. Певец – это человек, который выходит к людям с одной единственной целью: отдать. Когда меня спрашивали безграмотные люди: «Где же Вы берёте силы для такого исполнения, кто же Вас так заряжает, наверное, публика с её овациями?» Отвечаю: «Я прихожу не брать, а отдавать». И одно из свидетельств этого – я пела без аплодисментов, таково было моё условие. Владимир Борисович Микушевич приезжал в Питер на мои немецкие монографии и в каждом антракте дарил мне свиток написанных мне сонетов. С Владимиром Карпецом он написал два посвящённых мне сценария: «Хованщина» и «Кармен» (блоковская Кармен).
Я ввела в международную практику три отделения. Мне это было важно особенно за рубежом, чтобы, к примеру, исполнить три цикла Свиридова сразу. Пела я и три цикла, мне посвящённых, выдающегося композитора Владимира Рябова, к сожалению, эмигрировавшего в Америку. Я пела его цикл на стихи Марины Цветаевой, цикл на стихи Марии Петровых, выдающийся, ни с чем не сравнимый цикл Виктора Семёнова «Строки печали», подаренный мне и написанный в расчёте на моё мировоззрение, на мой тембр голоса. Тембр голоса отражает мировоззрение человека, его судьбу, его характер, с тембра я могу считать любые знания о человеке. Информация – это то, что можно взять из Интернета, а знания – это то, что добывается другими усилиями и остаётся навек.
В цикл Семёнова, мне посвящённый, вошли такие программные произведения Пушкина, которые никогда в жизни никто не писал и не исполнял. Самые программные: «Не дай мне, Бог, сойти с ума», «Дар напрасный, дар случайный»… Вы не представляете себе, что это за цикл.
Дело в том, что я была певицей русского языка. Но за пределами этой стихии есть ещё немецкий романтизм. Я пела все немецкие циклы Шуберта, Шумана, Брамса, и была единственной женщиной, которая пела «Любовь и жизнь поэта».
Надо признаться, я была трагической певицей, таково моё мировоззрение. Я вообще считаю, что в большом искусстве остаётся только трагическое. Но после «Песен и плясок смерти» или после «Песен об умерших детях» Малера, на бис я пела фрагмент из цикла Валерия Александровича Гаврилина «Вечерок» – «ни да, ни нет, ни нет, ни да» – изображая Пьеро. Этим я подсознательно хотела сказать: «Нет, нет, что вы, всё не так страшно, всё будет хорошо». Хотя потом я не выдерживала и пела «Колыбельную», или ещё на бис пела «Как дух Лауры». Но все «бисы» кончались колыбельными, это железное правило всей моей жизни. Я пела все великие колыбельные мира – Чайковского, Глинки, Брамса, Даргомыжского, Гречанинова, безусловно, лермонтовскую «Казачью колыбельную». Потому что колыбельная – это как река, как вечность.
– Материнское начало.
– Да. Почему между бабушками, дедушками и внуками такая тесная связь? Потому что эти только что оттуда, а те готовятся туда. Эта таинственная связь создаёт и невыразимый язык, который между ними существует. Он не доступен среднему, «страстному» поколению – маменькам и папенькам.
Огромное влияние на меня оказала Анастасия Ивановна Цветаева, очень много для меня сделавшая, очень меня жалевшая, может быть, даже любившая. Нас познакомила наша общая подруга Доброслава Анатольевна Донская. Царство им Небесное! Как у Тургенева: «И все они умерли, умерли…».
Несколько лет, пока мы состояли в переписке, я была под влиянием Валентина Яковлевича Курбатова. Безусловно я нахожусь под влиянием первого и, как Алёша говорил, последнего поэта, мученика, исповедника, гения, столпа – отца Леонида Сафронова, кстати, гениального певца.
– Со всем почитанием отношусь к подвижнику, исповеднику, отцу Леониду Софронову. Но не рискну замкнуть его именем движение русской поэзии. Ныне живущие поэты: Валентин Сорокин, Светлана Сырнева, Юрий Лощиц, Станислав Куняев… Кстати, из недавно почивших, Вами упомянутый Владимир Карпец. У него есть несколько пронзительных, настоящих стихотворений. Простите.
– И Станислав Юрьевич, и Владимир Игоревич были неоднократно героями моего Цикла «Возвращение на Родину», а Юрий Лощиц – один из любимых моих поэтов.
– Елена Владимировна, второй год отсутствия Вашего Цикла «Возвращение на Родину» сродни провалу в русском культурном пространстве, это как «чёрные дыры» в русском космосе. За два десятилетия Вы собрали и вывели к своему современнику великие имена: от Григория Сковороды до Вячеслава Клыкова, не было темы, волнующей современное общество, которую не обсуждали на вечерах Вашего Цикла учёные, философы, литераторы, кинематографисты. И это во время тотального засилья самой низкопробной массовой культуры. Как Вы решились проводить такие духовно-просветительные действа?..
Об этом наш разговор в следующей публикации.
Беседовала Ирина Ушакова
