Ко дню памяти (12 января) русского бытописателя, поэта, журналиста, переводчика Аполлона Аполлоновича Коринфского (1868-1937) ниже мы публикуем одну из глав самого крупного его сочинения - «Народная Русь».
Публикацию (в сокращении, приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по первому отдельному изданию: Коринфский А.А. Народная Русь: Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа. - М.: Изд. книгопродавца М.В. Клюкина, 1901) подготовил профессор А. Д. Каплин. Деление на части и подбор иллюстраций - составителя.
+ + +
На этих крепких-незыблемых устоях держится народная нравственность, несмотря на то, что вокруг нее бушует бурливое море соблазнов, что ни год становящихся ярче-цветистее да назойливей-неотвязнее. «Проехал было мимо, да завернул по дыму!», «На алый цветок летит и мотылек!», «Мед - сладко, мухе падко!», «Адамовы детки - на грехи падки!» - обмолвился русский народ о привлекающем глаз соблазне-искушении, но в то же самое время изрекает свой приговор над поддающимися обаянию последнего: «Порок - лихая болесть!», «Порочный человек - калека!», «Испорочил душу - сгнил заживо!».
Но не с легким сердцем готов осудить опутанного тенетами пороков грешника человек, ведущий более близкую к добродетели жизнь. Скажет он сгоряча иногда и такое жестокое слово, как «Худая трава - из поля вон!», или «Туда ему и дорога!», «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить!», «Одна паршивая овца все стадо портит!» и т. п.
Но пройдет первой пыл, одумается обмолвившийся таким словом и совсем на иной лад заговорит: слишком сросся-сроднился с его широкой-глубокою душой евангельский великий завет: «Не судите, да не судимы будете!» По его прямодушному слову: «Осудить легко, да понапрасну обидеть легче!», «Зря осудишь - душу погубишь!».
Народная Русь всегда широко открывает свои двери покаянию: сердцем слышит простая душа - искренне ли, лживо ли оно, и только в самых редких случаях ошибается в этом определении его прозорливый взгляд. Как отец древней притчи, готов русский люд «заколоть тельца» для вернувшегося на путь правый блудного сына, являющегося плотью от плоти, костью от кости его.
Оттого-то и пришлась ему по сердцу, разошлась-разлетелась эта притча в десятках разносказов стиховных из уст убогих певцов - калик перехожих по неоглядной, раздвинувшей свои пределы-рубежи к берегам семи морей, родины могучего богатыря-пахаря Микулы Селяниновича, любимого сына любвеобильной Матери-Сырой-Земли.
«Человек бе некто богатый имел у себе он два сына, - гласит один из разнопевов народного стиха духовного, занесенный в сокровищницу этого рода народного словесного творчества. - И рече юнейший сын отцу: «Отче! Даждь ми часть от богатства!» Послушал отец милосердный, разделил имение равне, как старейшему и юнейшему; не сделал обиды и меньшему. Скоро младый сын отбегает, отчее богатство взимает. Отеческих недр отлучился, во чуждей стране поселился!..» - продолжается стиховный сказ.
Затем, после краткой передачи повествования о разгульной жизни «отбежавшего» от отца - оторвавшегося от земли, слетевшего с теплого родного гнезда, - жизни, доведшей его до голодной-холодной нищеты, - приводится и самый плач блудного сына, раскаивающегося в своих грехах. «О, горе мне, грешнику сущу, горе благих дел не имущу!» - льется из глубины уязвленной сознанием своей греховной души плач: - «Растощив богатство духовно, живый во стране сей голодно; совлекохся первыя одежды, Божия лишися надежды; се моя одежда и дело убивает душу и тело; отъидох далече на страну от рожец питатися стану; дому чюждь Небеснаго Владыки, недостоин жити с человеки; временная предпочитаю, явиться отцу как не знаю»...
Глубоким смирением отзывается в кротких сердцах простодушных слушателей это умиляющее-трогательное покаянное слово, сложенное, безвестным стихопевцем, затерявшимся в волнах моря народного: «Как пред суд Божий явлюся, како со святыми вселюся?» - продолжается он: «Отступих от Бога злобою, грехолюбив сам сый собою. Темность паче света желаю, свыше благодати не чаю. Чтó-же имам, грешный, сотворити, когда приидет Господь судити? Вопросит о своем богатстве, расточенном зде во отрадстве?» И вот - хватается блудный сын, как утопающий за соломинку, за мысль, озарившую его темную душу: «Пойду прежде дне того судна и реку вся дела мои блудна!»...
В симбирском разнопеве это мысль облекается в такие слова: - «Пойду я ко Господу, смирюся, паду на пречистыя Его нозы, пролью я умильныя слезы: прости мене, Господи Владыко, заблудшаго сына!» Записан и такой, еще более красноречивый конец «плача»: «Колико наемник у отца моего! Паду пред отцем, умилюся, да его пищи не лишуся! Расплачуся горькою слезой, не будет ли милости со мною? Пойду и реку ему смело: - Согреших ти, отче мой, зело! Приими мя, заблудшего сына, яко от наемник едина!»
Народные стихопевцы по иным местам переходят от плача блудного сына к плачу отца по нем. «Ах, увы, сыне, сын мой сладчайший!» - поется-сказывается эта часть стиха: «Наносишь мне бо печаль, плач горчайший. В горах ли, в вертепах обитаешь ныне, или аки в скотской живешь в долине? Ах, пронзаешь мне отчую днесь утробу, вводиши мене прямо ты ко гробу!» Отчий плач заканчивается таким выкриком обливающегося кровью сердца, рвущегося на части от неутолимой тоски-жалости:
«Ах, увы, мой сыне! Ах, увы, мне горе:
Наносишь мне слезы, як окиян-море!»
Нет на белом свете сильней-глубже материнского горя. Недаром спелась про это горе горькое такая песня, как: «Под кустиком, под ракитовым, что лежит убит добрый молодец... Что не ласточка, не касаточка, вкруг тепла гнезда увивается - увивается тут родная матушка; она плачет - как река льется, а родная сестра плачет - как ручей течет, молода жена плачет - как роса падет, красно солнышко взойдет - росу высушит!» Ох, как велико, как безысходно это материнское горе, как горьки-солоны его слезы!.. Но не сладки - и отцовские. Завидел плачущий отец своего блудного сына, - сам поспешает к нему навстречу, бросается к пропадавшему-нашедшемуся - прямо на шею, все простив, все освятив своею святой печалью. - «Не тужи, аз грех твой отмыю!» - восклицает он при виде покаянных слез сына, слыша его рыдание. И вот, - продолжает народ-стихопевец, - «начат (его) любезно лобызати, первое богатство давати: облекает в светлу одежду, дает сыну благу надежду; перстень на руку возлагает, первую печать подавает и всей красоте сподобляет, пения и лики созывает»... Возвеселилось сердце отцовское, возрадовался воспрянувший из праха дух блудного сына. «И начата вкупе веселитися, и заклаша телец упитанный», - гласит сказание, подходящее к концу, почти не отступая от слова притчи евангельской. Увидел пир в доме отеческом вернувшийся с поля старший сын, - увидевши, воспылал ревностью и недовольством. Стих народный кончается ответом отца на его упреки:
«Чадо! Вся моя - твоя есть;
Сей же мертв бы и оживе,
Изгибл бы и обретеся!»
Глубоко запали в любвеобильную народную душу эти живые-оживляющие слова, сроднились с нравственным обликом пахаря, непоколебимо верящего в то, что: «Прощенье - грешному миру спасенье!» И благо ему - с этой истинно-христианскою верою, с его смиренной кротостью, с его великой в своем смирении, самобытно-славянской простотою.
Как стих о блудном сыне является воплощением взгляда русского народа на порок и его последствия и в то же самое время дает яркое представление об отношении к этому вопросу нравственности, так и про добродетель есть свой особый ряд песенных сказаний - об Иосифе Прекрасном.
В этих последних сказаниях объединилось все то, над чем веками думала по этому поводу народная Русь, думала-гадала - не только умом-разумом раскидывала, а и проникновенным взором очей прозорливого сердца зорко приглядывалась. Как и тот стих, этот поется-распевается в многочисленных разнопевах по всем уголкам родины народа-сказателя. Торжество добродетели нашло столь же громкий-согласный отклик в народе.<...>
