Главные выводы о крепостной зависимости в России

Ниже мы публикуем один из фрагментов фундаментального сочинения «Землевладение и земледелие в России и других европейских государствах» выдающегося русского экономиста, общественного деятеля, зачинателя кооперативного движения в России, образцового хозяина, публициста князя Александра Илларионовича Васильчикова (1818-1881).

Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по  изданию: Васильчиков А., князь. Землевладение и земледелие в России и других европейских государствах. [В 2-х т.].-Т.I. - СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1876. - С. 454-469) подготовил профессор А. Д. Каплин. Слова в разрядку заменены жирным шрифтом. Название и примечания - составителя.

+   +   +

Первая и главнейшая ошибка состоит в том, что закрепление крестьян к земле смешивается с крепостным правом в том виде, как оно существовало в наше время, перед самым освобождением крестьян, и что по­этому принято считать начало крепостного и поместного владения с  издания указов 1592 и 1602 годов.

Между состоянием крестьян в XVII и даже на­чале XVIII столетия и положением их в половине или конце XVIII столетия оказывается большое различие.

Запрещение вольного перехода было единственное ограничение, узаконенное первыми указами, и мера эта так мало стесняла хозяйственный быт крестьян, что и в на­стоящее время, когда крестьяне признаются вольными, запрещение это остается в своей силе, отказ от земли допу­скается только в исключительных случаях, и закрепление к земле сохраняется в первобытном своем значении.

Но закрепление XVII века было далее не такое всеобщее и безусловное, как нынешнее. Крепкими к помещичьим землям считались только те домохозяева, которые или по прежним, или по новейшим сделкам сели на эти земли, порядились их пахать, и эти обязательства связывали их только лично и пожизненно: сыновья,  племянники, братья выделялись от них беспрепятственно и переходили сво­бодно, именуясь государевыми вольными людьми.

Введение подушного оклада уничтожило по закону этот последний разряд гулящих людей. Но другой класс кре­стьян, оседлых домохозяев, оставался и при Петре I на прежних своих правах.  Подушную подать тянули только люди, устроенные пашней, и крестьяне без земли продол­жали считаться не помещичьими, а государевыми, покуда они добровольно не записались в город, в черносошную во­лость или за помещика.

В этом первоначальном своем виде, закрепление лю­дей к земле было равносильно закреплению земли за людьми; так оно и принято было народом и правительством; право частной собственности служилого сословия было срочное и условное, право мирского владения крестьян, напротив, безсрочное, ненарушимое и неотчуждаемое; черные люди были вполне обеспечены вечным пользованием своею пашнею, вотчинники не вполне, потому, что имения их отбирались в казну в случае неявки на службу; а помещики владели по­местьями только в виде временного оклада, заменяющего прежнее кормление или денежное жалованье.

Изменилось это положение только после Петра, и тут последовало несколько распоряжений, которые можно назвать вероломными нарушениями крестьянских прав и вольностей; самые  чувствительные из них были указы 1729 и 1742 годов, по коим всех людей, записавшихся за господами, по частным условиям (кабалам), велено записать в веч­ное их владение, а государевых вольных людей отдавать в крепостное владение тем, кто пожелает записать их за собой в подушный оклад; так, в силу этих указов, все вольные и срочные сделки дворян с крестьянами были одним почерком пера превращены в вечные и обязатель­ные, а все крестьянские дети, государевы вольные люди, одним разом приписаны к тем помещикам, которые пожелали их взять и кормить. С этого только времени крепостное право начало развиваться в полном и суровом своем значении, а к концу столетия дошло до того, что крестьяне по произволу помещиков сдавались в рекруты, ссылались в Сибирь, продавались с публичного торга (только без молотка), отпускались на волю, чтобы избавиться от престарелых и безсильных работников; и при этом помещикам выплачивались еще как будто премии за злоупотребление власти зачетом рекрута за каждого крестья­нина, наказанная за неповиновение кнутом и сосланная в каторгу за негодность.

Все эти мероприятия относятся не к древним временам варварства и злодейства московских царей, а к тому образованному веку, когда европейская цивилизация проникла в высшие сферы русского общества, когда наши меценаты (Шувалов, Румянцов) вкусили уже всех плодов науки и искусств, а придворное дворянство (Орловы, Разумовские, Потемкины) славилось своими образо­ванными вкусами и нравами, к тому времени, когда наше правительство сроднилось с Европой, и наше старинное боярство успело уже выучиться у польского шляхетства, у немецкого баронства искусству округлять свои владения и расширять свою власть в качестве благородного сословия, опоры престола, и для вящего упрочения монархической вла­сти и священных прав собственности.

Пусть же за ними, за правителями и вельможами XVIII века, а не за Годуновым или Алексеем Михайловичем или Петром останется и злая память этого ига. Которое для  русского народа было несравненно тяжелее татарского, а мы здесь должны засвидетельствовать, что крепостное право произошло не из русского быта, не из указов русских царей  Рюрикова и Романова родов, также не из старинных вотчинных и поместных прав, коими пользовалось, очень умеренно и снисходительно старинное русское бояр­ство; нет, оно вышло из смежных земель польского и германского племен, из понятий о собственности и помещичьей власти, принятых в этих странах, переса­женных в Россию вместе с европейской культурой, и рассаженных по всему пространству империи знатным и влиятельным дворянством, окружавшим мягкосердечных императриц.

--------------

Второй наш вывод заключается в том, что право частной и родовой собственности было и осталось чуждо русской земле до XVIII века, и получило прочное основание только по дворянской грамоте 1785 года.

В предыдущих главах мы описали постоянные превращения и смешения, которые происходили спокон веку в правах вотчинного и поместного владения. Как в древнейшие времена князья и его дружинники, переезжая из уде­ла в удел, меняли свои владения вместе с переменой служ­бы и княжества; как впоследствии вотчины, родовые имения отбирались и отписывались на государя; как поместья часто смешивались с вотчинами, потом различались, потом опять сравнивались.

Указом Петра, 1714 года, сравнены были не поместья с вотчинами, но, напротив, вотчины обращены в помест­ное владение и все недвижимые имущества подведены под общее условие обязательной службы. Право владения бояр­ских и дворянских родов было не право собственности, в смысле patrimonium, феодальной или аллодиальной соб­ственности, а просто право пользования, то наследственное, то пожизненное, то временное, но непременно обусловленное службой; русское землевладение сохранило это свойство до дворянской грамоты.

Право наследования было так же шатко, как и право соб­ственности; имения случайно переходили к сыновьям, пле­мянникам, и в таких случаях назывались вотчинами, дядиными, но этими словами означалось только, что таким то имением владел отец или дядя, и особенного права из этого не выводилось. Поместья иногда оставались на прожиток, иногда к ним припускались дети помещика, иногда и возвращались в казну. Наследство вообще допускалось как милость царская, как изъятие из общего правила. Только монастырские вотчины сохранили свое преемственное значение, более из уважения к святыне, чем к праву собственности, и общая их конфискация при Екатерине до­казала, что и в конце XVIII ст. полные права собственности за ними не признавалось. - Поэтому надо признать, что дворянство в России до 1785 года,  никогда не имело значения ни землевладельческого, ни родовитого сословия; что, кроме фамилии и княжеского титула, оно ничего по наследству не передавало, и владело имуществами по такому же условному праву как и крестьяне, с обязанностью служить в полках и приказах, точно так, как крестьяне служили им и государству на тягле, на пашне.

Краткий промежуток с 1785 по 1861 г. не изгладил этого чувства равноправности обоих сословий.  Когда наступил день рокового расчета вольного дворянства и крепостных крестьян, они помирились на дележе земель, со­знавая, что право на землю, по букве закона дарованное од­ним, по духу законодательства, по преданию, еще живому в народе, принадлежит и другим, всем русским людям, тянувшим тягло устроения российской империи.

--------------

Третий наш вывод есть следующий: правительство и правительственные классы, великие князья, цари, импе­раторы и их дружинники, бояре и служилые люди имели в России очень мало влияния на ход и исход вну­треннего народного быта. Грамоты, наказы и указы во всем, чтó касается до хозяйственного и поземельного устроения и управления, соблюдались в древней и новой России очень слабо; исторические и юридические акты, дошедшие до нас от прежних времен, указывают нам только из­нанку народной жизни, только те действия, которые запре­щались верховною властью, но, несмотря на запрещения, повторялись непрерывно из года в год, из века в век, со времен московских великих князей XV стол, до императоров XVII века.

Узаконения эти писались и издавались или для пресечения зла, безпорядка, дошедшего до крайности. Или для ограждения одних жителей от насильств  и притеснений дру­гих, или, наоборот, для предоставления отдельным лицам или обществам особых прав в виде царской милости и изъятия из общих порядков - но всегда в частных случаях. По особому ходатайству, или иску, жалобе, челобит­ной какого-либо монастыря, боярина или черных людей и княжеских сел. Общих порядков не было узаконено ни относительно землевладения вотчинного или поместного, ни о порядке наследования, семейных разделов, выдела, ни о крестьянском владении, общинном или участковому ни о праве перехода, отказов от земли, наделе крестьян и отношениям их к владельцам, на землях коих они во­дворились.

Со времени судебников и уложения появляется стремление к кодификации правил и обычаев, более или менее освоившихся в помещичьем и крестьянском быту, точно так как в «Русской Правде» сведены были некоторые от­рывистые черты древнего народного быта; но, во-первых, все эти черты и обычаи были взяты из очень тесной сре­ды, окружающей Новгород, Киев, Москву, между тем как жизнь народа, проникая в отдельные окраины; складывалась там совершенно иначе, своеобразно, вольно и дико; во-вторых, сельские сословия, землевладельцы и земледельцы, бояре и холопы, помещики и крестьяне пользовались одинаково и совместно двумя способами, чтобы избегать всяких новых порядков, вводимых правителями, если только эти порядки им казались стеснительными. Эти способы были для дво­рян - неявка на службу, для крестьян - бегство и бродяж­ничество. Проходя всю вековую историю русского землевладения, мы должны придти к тому заключению, что это пас­сивное сопротивление обоих классов  народа, это постоянное уклонение от возложенных на них уз гражданского устроения, имели на внутренний строй русской земли гораздо бо­лее влияния, чем все правительственные меры московских великих князей и царей и петербургских императоров. Главнейшая основа частного землевладения была государева служба - крестьянское государево тягло; но и землевладельцы, и крестьяне имели всегда возможность уйти от того и другого и пользовались этой возможностью почти беспрепятственно при слабом, бестолковом и смутном управлении необъятной страны, называемой русским царством.

Интересы обоих сословий были в этом отношении со­лидарны: помещики желали скрыть пространство своих жилых земель, число крестьянских дворов, для облегчения своих служилых обязанностей; крестьяне - для облегчения тягловых платежей; владельцы искали руку жильцов для своих незаселенных пустошей: земледельцы искали земель, где платежи были полегче. Таких земель было много, осо­бенно у богатых монастырей и бояр. И именно таких, каких можно было легко скрыть от московских приказных людей и писцов. Потому что они лежали или в неприступных тундрах и дебрях Поморья, или в разбойничьих краях понизовых и украинских уездов, куда ходить с писцовыми книгами было неудобно и страшно. Туда и ухо­дили все люди недовольные, там их скрывали помещики, игумены, владыки; там народный быт развивался как хотел и как попало, не ведая про государственные установ­ления, и отвечая на запросы начальства и властей, изредка до них доезжавших, известной поговоркой - «знать не знаю и ведать не ведаю».

Гневно и строго относились государи к этому система­тическому уклонению своих подданных от службы и тягла, жаловались на презрение царских указов, на огурство и упорство гг. дворян, называли их просто ворами, а кре­стьянам угрожали нещадными казнями; но эти брани и угрозы так и оставались большею частью угрозами, и вну­шали, по-видимому, мало страха, потому,  что из-за поморских или украинских городов до Москвы и царя московского было далеко.

Этот многовековой разлад между правительственной политикой и действительным народным бытом привел нас к всеобщему недоумению, когда в XVIII столетии Россия вдруг выступила на путь общечеловеческого прогресса. Правители, образованные классы и ученые знали только официальную сторону нашей общественной жизни, и только в том районе государства, который можно назвать подмосковным краем, где правительственная и помещичья власть имели наиболее органов, и где уклонения и нарушения по­рядков могли быть строже преследованы. Там крепостное право было уже твердо, помещичья власть организована, крестьяне все обращены на издельную повинность, воеводы, наместники, потом губернаторы управляли действительно страной и народом, и указы приводились в исполнение.

Трудно определить ту линию, где прекращалось это верноподданническое послушание; но, без сомнения, большая  половина  России жила вне круга действий правительства; все казацкие земли, Малороссия, Украина, Дон и ни­зовые города Волги на юге, за-онежские, ладожские погосты, Вятка, Пермь, Белозерский край и все Поморье на севере, не говоря уже о заволжских и сибирских губерниях, прожи­вали до новейших времен на полной воле во внутрен­нем хозяйственном своем быту. Помещиков было не много, но за то они жили привольно, на службу не ездили, и когда получали приказы о явке в полки, то пропускали первый и второй без внимания и ожидали, как пове­ствует современник Петра Посошков, третьего указа, чтобы послушаться его императорского величества. Крестьяне черных волостей ничего не знали о правитель­стве, кроме податного оклада, и, получая окладной лист с обозначением общей валовой  цифры, причитающаяся с них налога (какого бы ни было: посошного, повытного, под­ворного или подушного) разрубали и метали его по-своему, по мирскому исстаринному обычаю, а какой был этот обы­чай  - казна не знала и не спрашивала. Помещичьим крестья­нам в этих краях тоже жилось не дурно.  И, во всяком случае, несравненно вольнее, чем подмосковным; господ­ских запашек дворяне не заводили, усадеб не строили, в поместьях жили редко и взимали только оброк, и, так же как казна, облагали село, деревню, вотчину валовой суммой оброка, предоставляя крестьянам делить ее, как знают.

За то поземельное владение было все в руках кре­стьян, и оно было неограниченное и самовольное; общин­ные пахотные земли еще были кое-где измерены примерно по посеву, но настоящее приволье крестьян состояло в неизмеренных и неизмеримых лесных покосах, лединах и ухожах, в расчистках и распашках, прирезанных ими самовластно к своим угодьям, в задворных пожнях, поемных лугах, и еще более в самовольных порубках казенных и господских лесов. Вмешательство полицейской и помещичьей властей было так затруднительно по дальности и трудности сообщений, ценность земли так ничтожна, что полиция и помещик довольствовались упла­той податей и оброка, не спрашивая, из каких статей до­хода выбирались эти суммы.  А выбирались они большей  частью из полевых и лесных угодий или рыбных и лесных промыслов, вовсе не принадлежащих крестьянам. Староста или бурмистр собирал оброчную сумму к Фи­липпову заговенью или Рождеству, отвозил ее барину в го­род или столицу, чем и прекращались опять, на круглый год все сношения сельских обществ с помещиком. Самоуправление во всех этих волостях, как казен­ных, так и частных, было полное, и кроме мирской сходки и мирского приговора, обыватели не знали никаких авторитетов и никаких постановлений.

Право собственности в этих краях основано было почти исключительно на первом занятии свободных земель; это право называлось заимкой, занятые земли - займищем. Таким образом, населялись отхожие пустоши; на них строи­лись сначала дворы в одиночку, потом, с приращением семейства, починки, выселки в 2-3 двора, наконец и целые деревни, села и слободы, расширяя свои полевые уго­дья, по мере надобности, распашкой и расчисткой диких полей.

Правительство очень часто подтверждало это право primi occupantis формальными актами; так, например, в 1699 г. записаны за украинскими полками обширные степи, занятые выходцами, то есть беглыми при царе Алексее Михайло­виче, и в актах сказано, что земли эти признаются пол­ковыми старозаимочными.

Итак, можно сказать, что с древнейших времен и до новейших одна половина России (центральная) жила под властями и законами, но повиновалась им слабо. Дру­гая половина, северная, южная и восточная оставались вне закона, вне пределов властей, и из благодатных семян просвещения и государственного устроения принимала только то, что случайно заносило ветром в эти пустые простран­ства.

Поэтому мы думаем, вопреки мнению многих ученейших авторитетов, что народный быт, народное хозяйство, какие они есть, сложились в России сами собой, при очень слабом действии правительства и администрации, и не столько под влиянием крепостного права и помещичьей власти, столько в противодействие этим учреждениям и наперекор стремлению высших классов, которые были слишком мало образованы, чтобы провести политику порабощения на­рода в обезземеления высших классов с такою последо­вательностью, как она проведена была в немецких и дру­гих европейских странах. Право частной землевладель­ческой собственности не успело проникнуть так глубоко в плоть и кровь дворянского сословия, потому что оно имело основание очень шаткое, именно поместное и служилое, а не родовое и преемственное значение. Древние боярские и княжеские роды к концу ХVII столетия почти все вымерли или так обеднели, что старинных вотчин за ними оста­валось очень мало; мелкие помещики до 100 душ были совершенно сравнены с податными сословиями и воспиты­вали своих детей в гарнизонных батальонах на казен­ный счет. Аристократический класс состоял только из немногих фамилий, или выслужившихся в течение XVIII столетия, или, как Строгановы, Демидовы, Пашковы, вышедших из торгового и промышленного сословия. Последние еще имели для своей собственности более прочное основание, чем первые, ибо нажили его своим трудом и своими оборотами. Первые же, пожалованные несметными богат­ствами за службу и разные услуги совершенно интимного свой­ства, несколько раз в течении XVIII столетия подверга­лись опале и конфискации своих имуществ потом, вновь облагодетельствованные другими государями и вновь вступившие во владение имениями, утратили в главах народа единственное значение, которое придает некоторый вес аристократическим классам - давность и прочность владения. Притом же, этот высший класс русского дворянства по образу жизни был и остался совершенно чужд не только простому народу, но и среднему разряду поместных дво­рян. Знатные особы времен Екатерины и Александра жили при дворе, изредка выезжали в подмосковные свои усадьбы, удалялись в деревню только в случае опалы и в виде наказания; объяснялись по-французски легче, чем по-русски, переходили целыми фамилиями в католическую веру, воспи­тывали детей в иезуитских школах, подсмеивались над  провинциалами, неправильно выговаривавшими французский язык и щеголяли, можно сказать, полнейшим своим отчуждением от нравов и обычаев своего отече­ства. Между тем, как мы увидим ниже, этим особам принадлежала едва ли не целая 1/4 земель европейской России и не менее ¹/₂ крепостных крестьян.

--------------

В царствование Александра и Николая Павловичей по­местное и крепостное право оставалось неподвижно в великороссийских губерниях. В остзейском крае и в Польше была дарована крестьянам личная свобода. По не­исповедимому Божьему промыслу благодеяние это миновало Россию, ибо не подлежит сомнению, что если б благие виды либералов того времени осуществились в начале столетия, то крестьяне русские отпущены  были бы на волю без земли. Им предстояло еще выдержать искушение полувеко­вого гнета, чтобы выгадать, кроме личной вольности, право землевладения.

Так прошли два царствования, более 50 лет. Крестьян­ская реформа стояла все время на очереди государствен­ных вопросов; но решение отсрочивалось главнейшим образом по влиянию и противодействию лиц, приближен­ных к государям, которые обыкновенно оспаривали свое­временность и даже необходимость освобождения крестьян следующими аргументами.

Положение крепостных крестьян, говорили они, дей­ствительно тягостно в некоторых имениях. Большей частью принадлежащих мелкопоместным владельцам, и чинимые ими злоупотребления власти следует прекращать строгим надзором полиции (в особенности тайной) и предводителей дворянства. Но эти злоупотребления только частные исклю­чительные случаи, и в общей массе, в средней сложно­сти, помещичьи крестьяне находятся в лучшем положении, чем казенные, так называемые вольные. Наши вотчины, продолжали эти именитые сановники, советники государя, находятся в самом цветущем состоянии, о чем свиде­тельствуют и исправные платежи казенных податей, и пол­нота хлебных магазинов, и неусыпное наше попечение о продовольствии, хозяйственном обзаведении и всех нуждах и пользах наших крестьян.

И все это было на половину правда, на половину обман, но обман не умышленный, ибо большая часть этих знат­ных и богатых господ действительно верили, что все идет к лучшему в прекрасных их вотчинах, управляе­мых  немцами и поляками, или заслуженными крепостными и вольноотпущенными. Когда они изредка навещали своих подданных, то ловкие управляющие так искусно прибирали крестьян наиболее преданных и зажиточных, и эти му­жички говорили такие сладкие речи приезжему барину, так хвалились своим благосостоянием и довольством, что остав­ляли в мягкой душе помещика неизгладимое впечатление. Что счастье крепостных людей вполне обеспечивается поме­щичьей властью, и что тревожные слухи об освобождении крестьян исходят только от беспокойных и бессмысленных мечтателей, незнакомых с жизнью народа, с прак­тикой сельского быта.

Правда и то, что в помещичьих имениях, особенно в крупных, хозяйственное состояние крестьян много улуч­шилось, в сравнении с казенными селениями, сделалось ровнее в половине XIX ст. после долгого распоряжения и управления дворян - и это улучшение следует приписать двум главным способам, посредством коих господские селения постепенно приводились в лучший порядок. Спо­собы эти были: сдача в рекруты и ссылка в Сибирь, права, всемилостивейшее  дарованные благородному сословию в 1747 и 1760 гг., и которые послужили ему самым лучшим средством для поднятия уровня благосостояния в сво­их имениях. В течение  целого столетия помещики сда­вали в рекруты крестьян  негодных,  неисправных в хо­зяйстве и, при учащенных наборах в военное время, успели действительно отделаться от всех беднейших своих людей. Многие помещики еще в сороковых годах считали даже эту меру одним из лучших культурных средств в своих хозяйствах и сдавали по 4, 5 рекрутов с 1000 душ в зачет будущих наборов. Строп­тивые, противящиеся крестьяне ссылались в Сибирь, так что и в хозяйственном и в нравственном отношении (т.е. дисциплинарном) помещичьи имения все более и бо­лее очищались. Худшие, т.е. беднейшие крестьянские дети умирали в госпиталях или на полях битв; немногие из  них, которые возвращались на родину, кормились подаяниями; а лучшие крестьянские семьи, более исправные и по­корные, оставались в имениях, охраняемые своими благо­душными господами. Чем крупнее было поместье, тем более было выбора для таковых очищений, и поэтому понятно, что в конце царствования Николая, в особенности после  усиленных рекрутских наборов 1812, 1828, 1830 и 1848-50 гг., у богатейших помещиков оставались и богатейшие крестьяне; все прочие были сданы в солдаты или сосланы в Сибирь.

Но, кроме того, надо заметить, что, это самоуверенное мнение о лучшем будто бы состоянии крестьян в крупных имениях было ошибочно в том отношении, что материальное благосостояние часто принималось за несомненный при­знак общего благоденствия крепостных людей, между тем как оно покупалось очень дорогой ценой и достигалось са­мыми строгими мерами. В особенности тяжко для крестьян было управление немцев и поляков, которые в тридцатых годах, после усмирения польского восстания и при общем стремлении к введению рационального хозяйства, наезжали массами и завладели управлением всех главных имений в черноземной и  степной полосе; тягостно оно было потому в особенности, что эти иноземцы, питая глубокое презрение к грубому быту крестьян, исправляли его мерами, со­вершенно противными народному духу, вмешивались в раз­верстку тягол, спускали с тягла и налагали тягла по про­изволу; например, считали в полтягле и подростков, холо­стых парней и девок, между тем как по старинному обычаю тяглецом считался только женатый работник (по пословице - жениться, чтобы на тягло наделиться); семейные разделы, которые прежде производились по отцовскому благословению, или по мирскому приговору, сделались предметом особого попечения немцев-управляющих, и для поддержания семьянистых крестьян, они всеми способами препятство­вали выделу сыновей и зятьев, или делили имущества в господских конторах, по своим немецким понятиям о собственности и наследовании. Во многих имениях заведена была барщина урочная, вместо трехдневной, чем особенно обременялись крестьяне одинокие, и сгонные дни в сенокос и уборку, чтó в нашу короткую летнюю страду отни­мало у крестьян несколько таких рабочих дней, которые были незаменимы для полевых работ.

Мы здесь описываем все такие действия, которые не со­ставляли злоупотреблений власти, и даже отчасти, как например запрещение разделов, приносили им пользу; но все это делалось по произволу, с большим пристрастием, в пользу одних крестьян и в ущерб других; общинные, семейные, родственные связи поддерживались насиль­ственными мерами, телесными наказаниями, сдачей в рек­руты и ссылкой в Сибирь.

В царствование Николая Павловича заочное управление сделалось всеобщим в высших классах нашего дворян­ства, и приносило такие же горькие плоды, как абсентеизм в Ирландии; даже прежний обычай - отъезжать в деревню на несколько недель или месяцев для летнего отдохновения или для псовой охоты, постепенно выводился; владельцы обширных и привольных степей, или богатейших вотчин черноземных губерний, или роскошных подмосковных замков и дворцов, строили себе дачи из барочного леса на Петергофской дороге, или на Каменном острове, чтобы быть ближе к высочайшему двору.       

Так-то доживала последние годы своего сословного существования богатейшая и знатнейшая часть русского дворян­ства, крупных землевладельцев; число их было не велико: по таблицам, составленным Кеппеном[i], в 1834 году счита­лось помещичьих семейств, владевших 1000 и более ду­шами, 1453; но за ними было 3.556,959 ревизских душ, около 1/3 всех крепостных, и в средней сложности при­ходилось на одного владельца 2461 крестьянин, что равняется доходности по 24,610 рублей. К ним примыкали 2273 помещика, во владении коих состояло 1.562,831 кре­стьянин, на одного средним числом 687 ревизских душ (около 6870 рублей дохода). Эти два разряда, всего 3726 дворянских семейств, составляли собственно крупное землевладение, очень малочисленное в отношении к простому дворянству, но по своему состоянию очень сильное, ибо поло­вина всего крепостного населения принадлежала ему. Позади их стоял второй ряд помещиков, который мы назовем средним, от 100 и до 500 душ крестьян, средним числом 217 душ, коих считалось 16,740 и за ними 3.634,194 крепостных[ii]. Этот разряд дворянских фамилий жил со­вершенно в другой среде, чем первый, ко двору приезда не имел, хотя между ними были и столбовые боярские роды, служил в армии, а не в гвардии, в провинции, а не в столицах; нравы их были несколько грубы, и обхождение с крестьянами иногда очень крутое. Но в сороковых и пятидесятых годах упрек этот уже относился только к старому, отживавшему поколению, или к немногим отставным генералам и майорам, которые вынесли из военной службы преувеличенное пристрастие к дисциплине. Молодое поколение этих помещиков средней руки были, в огром­ном большинстве, люди хотя и не глубоко образованные, воспитанники кадетских корпусов, но с нравами мягкими, с образом мыслей добродушным; радушные, гостеприимные и разгульные, они уживались довольно мирно и согласно со своими крестьянами, потому что разделяли большую часть их слабостей и пороков. Между ними начинали появляться и люди совершенно другого закала, с серьёзным образованием, с душевным желанием улучшить и облагородить сельскохозяйственный быт, и эти немногие, скромные и бедные землевладельцы получали в своих околотках большое влияние на крестьян. Во всяком случае, это среднее и поместное дворянство стояло к народу ближе, чем все прочие сословия, знало его нужды и пользы лучше, чем пра­вительство, и управляло крестьянами хотя и хуже, беспорядочнее, но несравненно мягче, снисходительнее, чем управи­тели крупных  землевладельцев; они были им менее не­навистны, чем иностранные вводители новых порядков, спесивые, недоступные, оствейские агрономы и поляки, все поголовно считавшиеся изменниками и врагами в вотчинах, коими управляли. Хуже всего было положение крестьян у мелкопоместных владельцев, где они обращены были почти в батраков и годовых рабочих; но число этих крестьян было незначительно: у 42,978 помещиков было ревизских душ 339,586.

Таким образом, русское дворянство, после двухвекового крепостного владычества, распалось на три класса, не­сходные ни в политическом, ни в хозяйственном значе­нии, и отношения их были следующие: а) крупные и знат­ные землевладельцы составляли в общей массе дворян-помещиков только 3%, б) средние от 100 до 500 душ 13%, с) мелкие, менее 100 душ, 84%. Последние собственно не принадлежали к поместному сословию; из всего числа 106 тысяч мелких поместных дворян, 17 тысяч не имели вовсе земли и владели только людьми, приписанными к домам; 58 тысяч владели средним числом по 77 ревиз­ских душ; на остальных, 31 тысячу, приходилось по 49 душ. По своему состоянию, по размерам своих владений, по образу жизни, они стояли ближе к крестьянству, чем к знатному столичному дворянству; те немногие из них, старики и убогие, которые жили в своих усадьбах и за­нимались хлебопашеством, ничем не отличались в своем хозяйственном быту от зажиточных крестьян. Люди бод­рые и молодые искали других занятий и промыслов. И, получив кое-какое воспитание в кадетских корпусах, в уездных школах, поступали на службу в армию, или в канцелярии губернских присутствий. Вскоре забывали свое дво­рянское происхождение, содержали себя личным трудом, службой и скудным жалованьем, и составляли, таким об­разом, в среде дворянства огромнейшее большинство, 84% родовитых, но бедных дворян, вовсе чуждых интересам прочих помещиков, и питающих к ним чувства более враждебные, чем сами крестьяне. В последнее время, в 30-х и 40-х годах, этот класс мелкопоместных и беспоместных дворян сделал огромные успехи в образовании, едва ли не большие, чем высшее дворянство. Пользуясь образовательными средствами, сосредоточенными в столицах и городах, молодые люди проходили высшие учебные курсы.  И из них постепенно набирались ученые, литера­торы, художники, армейские офицеры и гражданские чинов­ники, дворяне по роду и племени, но составлявшие главную оппозицию против дворянских привилегий, и в особен­ности против крепостного права и аристократического пре­обладания крупного землевладения[iii].

Так доходим мы до рокового дня освобождения кре­стьян....

[i] Кеппен Петр Иванович (1793 - 1864) - русский учёный немецкого происхождения. Издавал труды по истории, географии, этнографии, демографии и статистике. Академик С.-Петербургской Академии Наук (1839).- Прим. А.К.

[ii] Примечание А.И. Васильчикова нами исключено. - А.К.

[iii] Примечание А.И. Васильчикова нами исключено. - А.К.