Как выжить в лагерях

О свободе быть со Христом в жестоких условиях лагерей размышляет иеросхимонах Валентин (Гуревич).

Прежде всего мы должны определить для себя само понятие «выжить». Если за основу наших рассуждений по этому поводу мы примем Святое Писание, что естественно для православных христиан, то мы должны здесь непременно руководствоваться словами Господа Иисуса: «кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее»(Мк. 8:35), а «сберегший душу свою потеряет ее» (Мф. 10:39).

Евангелие, заповеди Божии, заповеди Священного Писания – это записанная совесть. И вот, кто потеряет душу свою ради совести, тот сбережет ее. А сберегший душу свою, благодаря сделке с совестью, и продолжающий свою позорную жизнь потеряет ее. Понятно, что новомученики и исповедники Российские, будучи подлинными, а не номинальными только, православными христианами, стремились руководствоваться именно этим принципом.

То есть в их понимании выжить означает, что остаться в живых должна именно душа. Или, что то же самое, она должна сохранить в себе образ Бога Живаго. Ибо в этом случае она обретет Вечную Блаженную Жизнь. А тело может и умереть. И при этом потери не произойдет, а только приобретение, поскольку существует неложное Божие обетование всеобщего воскресения в новом теле на Новой Земле под Новым Небом…

Сберечь душу означает сберечь и приумножить в ней благодать Святаго Духа. Что достигается именно исполнением заповедей Святого Писания, и прежде всего заповедей любви и смирения.

Есть несколько основных, ключевых тем, которые Господь многократно и многообразно  преподает Своим ученикам. Это, во-первых, Царство Небесное. И еще, помимо прочего, – две темы, которые тесно связаны с этой главной темой: смирение и любовь. Без которых невозможно стяжать Царство Небесное. О любви и смирении Господь возвестил как в самом начале Своего воплощения на земле, так и в самом конце, во время Своего крестного подвига. И не переставал возвещать об этом и словом, и примером на протяжении всего Своего земного поприща. Он начинает с того, что, будучи «Царем царей и Господем господей», рождается в убогом вертепе и в пеленах полагается в яслях для скота, и первые слова Его первой общественной проповеди – о блаженствах – посвящены смирению: «блажени нищии духом, яко тех есть Царство Небесное». И потом Он «не имеет, где главу подклонити». И кончает тем,  что умыв ноги ученикам, «смирил Себя, послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя»… Темой любви начинается и кончается Его земное поприще. В самые первые минуты Его появления на свет, когда Богомладенцу еще не следовало говорить, Ангелы, которые ничего не говорят от себя, но суть вестники Божии, возвестили пастухам Его слова: «Слава в вышних Богу, и на земли – мир, и в человецех – благоволение». И в конце Своего земного поприща, на Тайной Вечери, Он говорит: «Заповедь новую даю вам: да лю́бите друг друга. И по тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою». И не только учил о любви к врагам, но на Кресте показал это самым делом, на Своем примере, вознося молитву за распинающих. Ибо Он и за них распинался… Последнее слово и дело Господа было о самом главном – о любви. И о смирении. И первое и последнее слово. Начало и конец. Альфа и Омега…

«Если желаешь дары принести Богу, принеси благодарно от вдовствующей души своей две лепты – смирение и любовь» (преподобный Феогност, Добротолюбие. Т.3).

Гонения и тесные обстоятельства, в которые была поставлена Церковь, причиняли христианам последних времен те же, хотя и невольные, спасительные скорби, которых добровольно искали бескровные мученики – первоначальные иноки, пустынники, пророчествовавшие, что последние христиане ничего не сделают, но спасутся скорбями и «будут больше нас и отцов наших». 

Цивилизация комфорта намеренно вела к тому, чтобы даже члены Церкви все меньше были способны променять вольготность существования на экстремальные обстоятельства пустыни, в которой отсутствует «телесный покой».

Но вот явились советские концлагеря и реальность мученической кончины. И христиане, поставленные новыми гонителями и мучителями перед выбором между отречением от Христа и смертью за Него, получили возможность спасения, которая стала для них более реальной, нежели в годы безопасной теплохладной церковности. А те, кто успел прикоснуться к возрожденному умному деланию, получили мощное средство для ведения внутренней брани, непрестанную сердечную молитву, доставляющую им спасение и блаженство в экстремальных, нечеловеческих условиях советских тюрем, лагерей и ссылок.

Заключенный в лагере особого режима главный герой книги «Отец Арсений» говорит: «Дворяне, купечество и особенно мы, духовенство, соблазнили и оттолкнули народ от веры, и он сам разрушил свои храмы. А дети духовенства, семинаристы, насмотревшись на пьянство, разврат и цинизм в собственных семьях, стали первыми атеистами и революционерами.¹Монастыри, кроме немногих, поражали народ своей дурной славой…» 

Мы видим, как это покаяние и смирение привлекают обильную благодать Святаго Духа. И если отроки в пламени пещи вавилонской не сгорели, то и отец Арсений, как о нем повествуется в книге, и студент, которого он спас от убиения, будучи оба заключены на трое суток в тесном карцере, обитом листовым железом, при 30-градусном морозе не погибли. Смиренная молитва отца Арсения, вместе с присоединившейся к ней молитвой студента, который только что, до заключения в этот карцер, был еще атеистом, сотворила чудо. Тепло и свет водворились в темном и неотапливаемом карцере, и к ним присоединились два светлых мужа в блистающих ризах – лютый сибирский мороз отступил, и это чудо поразило всех, в том числе лагерное начальство. 

Через отца Арсения Господь обращал к Себе сердца атеистов, чекистов, революционеров, уголовных преступников – злодеев, убийц, грабителей… И здесь мы видим, что отец Арсений исполняет и другое необходимое условие выживания души посреди пламени новой вавилонской печи. Мы имеем в виду заповедь любви, в том числе любви к врагам. 

Последние Оптинские старцы составили молитву, в которой испрашивали у Бога незлобие, умение с душевным спокойствием встретить все, что принесет наступающий день, способность терпеть, прощать и любить, понимание, что все происходящее ниспослано Им… 

Это было время лютых гонений на всех, кто был причастен к святому православию, и всякий, кто принадлежал к числу таковых, мог ежеминутно, и ночью и днем, ожидать посещения неистовых чекистов со свойственной им бесчеловечной жестокостью и беспощадностью… В таких чрезвычайных обстоятельствах очень легко было самому, потерявши духовную бдительность и трезвость, поддаться всеобщему в то время сердечному ожесточению. И предав забвению Евангельскую заповедь о любви к врагам, допустив в свое сердце  враждебные помыслы против гонителей, вместо молитвы об их спасении по примеру Подвигоположника Иисуса и первомученика Стефана, оттолкнуть таким образом спасительную благодать Святаго Духа и тем самым лишить себя Царства Небесного. Может быть, на самом пороге, в самом преддверии мученической кончины…

Святитель Тихон, сделавшись Патриархом в лихое время гонений, глава новомучеников и исповедников Российских, говорил, что именно в это тяжелое и страшное время, когда идет братоубийственная бойня, мы должны в первую очередь исполнить заповедь любви к врагам,²  что не должно быть ненависти и мщения. Эту позицию Патриарха мы видим и в поведении новомучеников и исповедников Российских.

Владыка Иларион на Соловках, рискуя жизнью, спас от неминуемой гибели чекиста, отличавшегося феноменальной жестокостью по отношению к узникам Соловецких лагерей. Чтобы не погибла душа человеческая, находившаяся в страшном бесовском помрачении, но имела еще возможность покаяться. И спасенный чекист после этого, проходя мимо Распятия, в которое еще недавно выстрелил из пистолета, снял фуражку и перекрестился…

Насельник Данилова монастыря иеромонах Павел Троицкий, который неукоснительно соблюдал заповедь любви и незлобия на протяжении девяти лет пребывания в концлагере, как свидетельствуют протоколы допросов, ни разу никого не оговорил, ни оклеветал. Благодать не оставляла его ради его незлобия и помогла проявить совершенное действие терпения, которое хранит сердце от отравления змеиным ядом собственного ожесточения, враждебности и ненависти. Даже к самым лютым палачам…

Это дало ему и, по его благословению, его духовному сыну протоиерею Всеволоду Шпиллеру моральное право высказать некоторые замечания, вызвавшие в свое время сильную критику в среде диссидентов, по поводу А.И. Солженицына. Последний был властителем дум интеллигенции на закате советской эпохи. Он известен своим гражданским мужеством, призывом жить по правде, проповедью национального покаяния. И до последних дней он с болью думал о судьбах Отечества. В своем завещании он скорбит о демографическом неблагополучии страны и заповедует властям предержащим прежде всего заботиться «о сбережении народа»… В его произведениях о сталинских лагерях много правды, которую благодаря ему впервые открыли для себя многие граждане «страны победившего социализма». Но присутствует ожесточение, которое вполне понятно у человека, испытавшего столько злостраданий и бывшего свидетелем чудовищной бесчеловечности. Но которого христианину, христианскому писателю должно избегать…

Примером спасительного незлобия, покаяния, смирения и непрестанной молитвы среди лютых скорбей, перенесенных в советских концлагерях и тюрьмах, может служить, в частности, жизнь епископа Афанасия Сахарова. Владыка Афанасий писал: «О судьбах будущего монашества было открыто, что последние монахи и по жизни своей будут как миряне, но что подвиги их будут равны подвигам древних отцов. Это сказано о наших временах. Мы плохие монахи, мы все время в мирской обстановке, у нас мысли мирские, мирские поступки. Но то, что мы в наше лукавое время, при всех наших немощах и грехах не стыдимся нашего христианского звания и не стыдимся нашего монашеского чина, – это одно, я верю, вменится нам в подвиг, равный подвигам древних отцов-пустынножителей. Только при этом у нас должны быть еще два качества: смирение и любовь. Чтобы в сердце нашем не было и тени злобы или вражды, даже по отношению к врагам нашим. Немощи немощных носите, а не себе угождайте».

Иеросхимонах Валентин (Гуревич)