Всем кто!..
Сны возвращают назад.
Мечты подобны снам.
Во снах мечты сбываются.
Наяву?..
Калитка. Зеленая краска. Перед родительским днем красили вместе с бабушкой, много лет назад. Краска облупилась, покрылась грязными, рваными ранами. Обнажились кости досок, клыки ржавых гвоздей… Щеколда сорвана, но просто так не войти, калитка осунулась, постарела, вцепилась последними силами в землю. Клочья ощетинившейся травы, крапива на страже. Забор, омытый тысячами дождей, больше не похож на крепостные стены замка. Стар, хил, сер. Угрюмо косятся вразнобой доски, поддерживаемые стеблями плюща. Плющ тоже очень старый, нет той сочной, лоснящейся зелени. Пролежни сухих ветвей. Залысины…
Тогда же, за несколько дней до родительского, всей семьей белили забор. Пьяненький батя торопил, спрятанная от мамы с бабушкой заначка ждала на заднем дворе между грядками с королевскими помидорами.
– Давай скорей, сына, скоро «В гостях у сказки» начнется.
– Так не воскресенье, какие сказки?!
– Я сам тебе такие истории расскажу, только рот разевать успевай.
И я спешил.
Вишня встречала, низко склонив ветвистую голову над калиткой. Редкие черные переспелые вишни, лакомство детских лет, точками-кляксами смотрели сверху вниз беспросветной, беспощадной чернотой пистолетного дула.
«Предатель». Слышал, как шумят листья старого дерева: «Хватит патронов и на тебя!»
Дорожка у калитки – разбитые плиты. На одном уцелевшем от испытаний временем и войной куске плиты затертая надпись синей краской – слово «МАМА».
«Пусть всегда будет мама!» – написали у врат в семейную крепость с младшей сестрой. Жгучим южным летним днем в цветущую пору жизни, когда все распускается, брызжет красками, благоухает, живет…
«Пусть всегда будет мама!..»
Как заклинание. Молитва о счастье. Произнеси это много-много раз и почувствуй ток жизни. Мама – это жизнь. Дающая жизнь. Мама – природа! Сад. Искалеченный. Но выживший сад за зеленой калиткой с дряхлым забором.
Он вечен. Страж. Страж человека, оберегавшего его.
Дальше по дорожке к дому – абрикосовое дерево. Сейчас это лишь обрубок, вызывающе, грозно торчащий из сухой земли корявым пальцем, как укор. Памятник человеческой слабости, жестокости.
В тени дерева скамейка. На ней поздними вечерами, когда небо ближе к людям, смотрит яркими звездами в глаза, мы любили разговаривать обо всем на свете. А с появлением телескопической трубы – папа купил в мой двенадцатый день рождения, – затаив дыхание, считали пятна на полной Луне и отслеживали полет звездочек-спутников…
Красили всегда скамейку под цвет калитки, как и заборчик, что тянется вдоль дороги к дому.
Дорога чувств и переживаний. Следы прощаний и встреч. По ней в рождение и в последний путь… Дорога вечная. Бесконечная…
Асфальт в жаркие июльские дни становился мягким, дышал под босыми ногами.
Тогда, в последний день, шел дождь, а в лужах на дорожке не было привычных отражений – ни облаков, ни зеленой листвы…
– Ты уже проводила нас навсегда. Ты знала, – сказал тихо, но все же спугнул одинокого воробья, прятавшегося под дверным козырьком.
Дверь, вечно голубая, со стеклом-окошком посредине, никогда не запиралась в прошлом. Когда можно босиком выбежать из дома, обжигая пятки, пробежаться до калитки и, чтобы без лишнего шума, не тревожа послеобеденный сон бабушки, перелезть через забор на улицу. А дальше в одних шортах, стреляя веснушками в улыбающихся прохожих, бежать навстречу ветру. Подпрыгивать и взлетать. Ноги знали дорогу. Бесстрашно шлепали по колючкам и лужам. Ты был непобедимым. Бесстрашным и сильным, нисколечко не обижался, когда называли сушеным Гераклом.
Справа от дома, если стоять к нему лицом, – пристройка, летняя кухня, утопающая в кустах терна и цветах – ромашки, нарциссы, сирень. Теперь здесь пустота. За пристройкой рос страж сада – тутовник. С могучим неохватным стволом и раскинувшимися над домом ветвями. Великан приютил скворечник и качели и терпеливо оберегал с десяток ребятишек в сезон сбора тута. С него, забравшись в дождливый день по мокрому дереву, не боясь упасть, потому что знал, верил, что тутовник не позволит такому случиться, я и разглядел черные стрелы дыма – пожаров начавшейся войны.
Под ногами хрустнуло, спрыгнул с тутовника, вернулся к голубой двери – серо-грязной, покрытой лишайником.
Тутовника словно и не бывало никогда – выжженная земля, пепел… Стеклянной веранды из сотни мозаичных стекол тоже нет – их не стало с первыми ударами ракет.
«Земля-воздух», «земля-земля» – до начала беды эти словосочетания были такими привлекательными для мальчишки: завораживающими, интригующими, впрочем, как и все другие военные штуки…
Войнушка с соседним двором, где всегда побеждали «наши», вдруг ожила. Ненастоящее – стало дышать. Палки, выстроганные под пистолеты-автоматы, заблестели металлом. Налились свинцом. Палки стреляли пулями. Палки убивали насмерть.
Сердце, все это время застывшее наравне с дыханием в области души, пробудилось, когда, осмелившись, заглянул в рваную рану окна. Там в растерзанной гостиной под когда-то желтым плафоном лампы собиралась обедать семья. Сейчас – осколки камней и стекла под голубым небом крыши. Но это лишь для невооруженного глаза. Я сразу… даже не я, это глаза прошлого, глаза улыбчивого детства выхватили из хаоса крупицу спокойствия и тишины.
Слоник из набора слонов, выстроенных по росту на шкафу. Маленький, самый крохотный слоник уцелел в битве. В войне.
Желтая капелька солнца смотрит в меня, а я уже ищу ручку двери, потому что знаю: выбить старую дверь не составит труда, только я ввек не сделаю этого. Я закрываю глаза и пролезаю, как делал больше сорока лет назад, в распахнутое окно лоджии, переливающейся разноцветной мозаикой.
Трава вместо привычного бабушкиного коврика, сразу у окна сундук, в нем хранятся вещи деда. Атрибуты двух войн. Третью, которую пережили мы, дед бы не пережил…
«Свои» не могут воевать со «своими».
Подбираю драгоценную находку. Сердце? Я стал одним большим сердцем. Душой. Я наконец ощутил, что такое – жизнь. Прикоснувшись к тому, что давно считал потерянным, мертвым.
На слонике ни царапинки.
– Прости, – шепчу ему, – седьмой.
По какой-то случайности у нас оказалось два комплекта слоников – на верхней полке между сервизами и чайниками. Обычно слоны стояли клином, знаком победы «V». Лишь подвыпивший отец мог замысловато выстроить их и убеждать нас, что именно так слоны и строятся во время битв.
Мама позволяла папе выпить рюмку-другую, он был главой, опорой, героем… Это потом, когда разлетелась мозаика окон и посыпалась с потолка штукатурка, отец оступился. Капитулировал. Исчез в алкогольном тумане, проиграв войну. Он сдался. Утонул в бутылке и сгинул в конце концов в неизвестности.
Мама и бабуля с двумя детьми (мной и сестренкой) продолжали сопротивление.
И дом с садом встали на нашу защиту.
– Слоник, прости, – губами прикасаюсь к пластмассовой горячей плоти. – Теперь мы вместе. Снова.
Прячу уцелевшего седьмого в левый карман, поближе к себе, и делаю шаг в гостиную.
Слева зал и спальня родителей, там всегда наряжали елку и принимали гостей. Елка переливалась огнями, наполняя зал и наши сердца праздником. Чудом.
Туда и подселили по указке народного фронта первых квартирантов войны, молодого капитана с женой, которые с трудом говорили по-русски.
По ним пришелся первый удар.
Дворовая змея – гюрза коричневого цвета, больше метра длиной, судя по сброшенной коже, которую не раз доводилось находить в укромных местах сада и построек, дух дома. Бабушка верила, что это предок семьи – охранник очага и хозяин двора. И рассказывала, что Бог наградил змею, увенчав ее голову короной, за то, что та спасла Ноев ковчег, хвостом заткнув в нем дыру.
У нашей змеи действительно была такая корона, черная, почти фиолетовая. Запомнил я на всю жизнь нашу случайную молчаливую встречу под виноградником на заднем дворе. Я мочился в траву, а змея, видимо разбуженная моим вторжением, медленно уползала между ног к густым зарослям ежевики у забора.
Я не успел даже испугаться, только когда чешуя исчезла совсем, натянул шорты и бросился к дому.
– Надо же, пописал на дух предков...
Испугался я в ту первую ночь с квартирантами. Они заняли зал и хозяйничали там, передвигали мебель, вносили вещи, говорили на тарабарском, а ночью дом разбудили нечеловеческие крики.
Бабушка потом рассказала, что молодая жена проснулась от громкого шипения, она зажгла свет, а на решетке, во все окно, изогнулась наша гюрза.
Успокоила квартирантов бабушка, чаем напоила. Но на следующую ночь история повторилась. И на следующую…
Съехали же они, когда капитан с женой проснулись, а между ними вытянутой струной – змея. Лежит-полеживает. В чем спали, так и выскочили из дома оккупанты. И ни в какую, наотрез отказывались возвращаться за вещами.
Помогал отцу собирать пожитки квартирантов войны, радуясь освобождению, и про себя, и вслух благодаря духа семьи, и извиняясь за тот случай на заднем дворе.
Счастье было недолгим, в город вошли войска, в дом солдаты.
Виноградник поселился в детской – она сразу за гостиной. Дикий, похожий на веревки-канаты, с коричневыми листьями и сухими плодами, он стелился по исчезнувшему паркету, кроватям, книжным полкам... Слева от входа, напротив печки, была моя кровать, дальше – сестры. У большого, во всю стену окна – письменные столы. С настольными лампами и карандашницами... За окном, на железных подпорках, – зеленым сводом виноградник. Пара прыжков, и вот они, гранатовые деревья.
Осенними ночами в теплой кровати любил слушать, как лопаются переспелые плоды граната.
Деревья просыпаются, когда люди спят. Только пес Рекс становился редким свидетелем бессловесной и непонятной перебранки.
Сад разговаривал в темноте – шорохом, шелестом, скрипом… Главный голос был, конечно, у старого тутовника, но старик спал вместе с домом. И за главного становился взрослый гранат – громкий, настойчивый, требовательный. С ним мог соперничать абрикос, но из скромности отмалчивался. Спорили два дерева алычи, кислая зеленая и красная сладкая. Айва пыталась докричаться с дальнего угла сада. Слива тогда, вместе с молодыми саженцами груши и яблока, просила быть благоразумными и не будить домашних. Вишни-скромницы, они со всеми соглашались. Инжир, мудрый и рассудительный, всегда прекращал споры на рассвете, и сад засыпал с первыми лучами, когда бабуля выходила во двор с поливочным шлангом.
Гранатники, три дерева в самом сердце сада и дома, разметили маршрут нашего отступления. Мы уходили. Сад и дом отпустили нас. Стены дома-крепости уже не могут защитить, и деревья не прикроют, не скроют, не спасут...
– Вы отпустили нас, – смотрел на уцелевший кусок стены дома – здесь висело зеркало, с помощью которого я ходил по потолку. Незабываемые ощущения, когда смотришь в отражение и боишься наступить на желтый плафон в гостиной. Когда каждый шаг как в неизвестность. В начало. Начало конца.
И мы бежали, оставив сад и дом биться в одиночку.
На прощание абрикосовое дерево день за днем наливалось новыми плодами, не успевали их собирать. Ветки ломались под натиском огненных мини-солнц. Безжалостно абрикос махал нам, ломая и калеча себя.
Слива возле летней кухни засохла за одну ночь.
Попадали замертво птицы из скворечника на туте.
Дворовая змея не выползла, и кончик хвоста не показала нам на дорожку. Дух остался с домом и садом. Остался ждать.
Мне часто потом снилось, как она ползет вслед за уезжающим авто. Как умирает посреди шоссе, раздавленнаягрузовиком, но нас не оставившая. И я просыпался в ночи, и плакал, и не мог себе простить это бегство, и не мог ничего изменить…
Я ожидал, что на стене из трещин, обтянутых зеленым мхом, сложится слово «ПРЕДАТЕЛИ». Но вместо этого мох покрылся россыпью белых, словно рассыпана манная крупа, цветков.
Перешагиваю через дымоходную трубу; зимой, если подняться на задний двор, можно было увидеть застывший в морозном воздухе дымок, и я думал, что вот так человек соединяется с небом.
Иду, а на меня спасительным призраком ложится влажная тень от виноградных листьев.
Иду к одному уцелевшему гранатнику.
Поравнявшись с голыми ветвями дерева-скелета, замечаю крепко сбитый, коричневый плод с кулачок ребенка на самой дальней ветке.
«В самом небе».
– Я вернулся, – тихо говорю дереву-любимцу. – Я знал, ты выстоишь!
Подул ветер, всколыхнул волосы, воспоминания.
Мама просила нарвать ей алычи для компота.
– Покрасней которые! – кричала вслед.
Алыча была соседкой троицы гранатников. Я спешил на улицу, было совсем не до алычи и компота. И все бы закончилось для меня очень и очень плохо, может, и переломом позвоночника, и вечностью на инвалидной коляске или… Но, когда, соскользнув с опасно высокой ветки, я летел вниз, веером над собой рассыпая собранную алычу, молодой гранатник потянулся ко мне, и, вместо того чтобы упасть спиной на землю, я куклой повис на его когтистых ветках.
– Он тебя спас, наш гранат, – пробовал компот отец.
Мама снова шлепала меня, всхлипывала. И только маленькая сестра ничего не понимала.
Бабуля, как стемнело, долго ходила вокруг гранатников. Разговаривала с деревьями. Молилась.
– Ты ведь меня тогда спас, верно?! – сказал и потряс ветви в надежде, что собью уцелевший гранат.
Вишни не смогли дать отпор солдатам, когда безликие, в камуфляже цвета хаки, с оружием наизготове те один за другим вошли в зеленую калитку. Деревья хлестали ветками по каскам. Стреляли косточками – выбили нескольким захватчикам глаза. Воины ломали кирзачами плиты на дорожке к дому. Черными шрамами изрезали надпись – посвящение всем мамам!
Победно вошли в дом, гогоча и хрюкая. Били посуду, зеркала, выбрасывали книги… Крошили жизнь. Увечили…
Слоны бросились в бой со шкафа, но проиграли в неравной схватке, раздавленные солдатскими сапогами.
А с наступлением ночи, когда люди и нелюди спят, сад с домом разработали план атаки.
Тутовник рухнул с рассветом на палатки солдат. Им не хватило места в доме, и они разбили лагерь на помидорных грядках под могучим деревом. Первый лучик солнца стал сигналом к действию, гулко вздохнув, великан заключил в объятия незваных гостей. Оставив под собой кровавое месиво. Раненые и кто уцелел выползали из-под кусков дерева, тут их и поджидали хлесткие лианы виноградника…
Следом за главой сада обрушилась крыша дома.
Оставшихся в живых врагов добивали гранатники. Взрываясь гранатами. Кроваво-алыми смертельными вспышками, взрывами окрашивая рассвет.
Размечая, как делал я не раз в контурных картах по истории и географии, красными стрелками и штрихпунктиромнаше отступление на север.
– Ну вот, я вернулся, я бы все равно вернулся, – оправдываясь, сказал уцелевшему гранату. – Алычи, твоей соседки, нет. Так посадим новую. Подружитесь. И тебе найдем приятелей. Ничто не проходит бесследно. Все уничтожить не сможет ни жизнь, ни смерть. Что-нибудь да останется… И кое-что, но можно вернуть. Воскресить!
Обернулся. Увидел боковым зрением какое-то движение среди травы, и екнуло сердце: жива!
Дух дома, он ведь бессмертен!
И в подтверждение надо мной брызнул красным салютом последний выживший гранат:
– Здравствуй!
1. Спасибо, за прекрасный рассказ!