Спиридонов Александр Михайлович, 1941 год
«1943 год – Переломный. Враг уже разбит в Сталинграде. Курской дуги ещё не было. Впереди два долгих и кровавых года войны».
Мой отец, ветеран Великой Отечественной, в ознаменование 30-летия Великой Победы поздравлял нас, курсантов Каспийского высшего военно-морского Краснознаменного училища имени С.М. Кирова. Своё звуковое письмо предварил этими словами. Оно, слава Богу, сохранилось.
«9 марта. Орловская область, Новосильский район. Для отвлечения внимания врага от готовящегося наступления на соседнем участке фронта наш батальон молниеносным ударом захватывает деревню Кулгуевку. В течение двух суток удерживаем позицию, отбиваясь от яростных атак противника. Несём огромные потери. Выбит почти весь офицерский и сержантский состав.
«Товарищ лейтенант, к комбату. Срочно».
«Станковый пулемёт с расчётом. Вон ту горушку видишь с берёзками? – прохрипел раненый в обе ноги 23-летний комбат, махнув рукой в направлении разрушенного скотника, и рухнул на волокушу. – Получен приказ отходить. Продержись, пока я с последней ротой уйду на наши старые позиции».
Быстренько на салазках закатываем «Максим» на высотку. Окапываться некогда. Да и как? Приспособились под вывернутым снарядом деревом. Немец бьёт во всю дурь из всего, что есть: снаряды, мины, бомбы.
11 бомбардировщиков вкруг утюжат то, что осталось от деревни.
Вдруг вроде как-то разом всё стихло. Аж звон в ушах. А вот и фрицы, чуть погодя. Прямо на нас идут. Густо в рост. Роты полторы. За ними ползут бронетранспортёры. Все ближе, ближе. Уже и лица видны отчётливо. Подождал маленько и, когда расстояние сократилось метров до 100, дал первую длинную очередь. Залегли».
Отец пулемётчиком был хорошим. Ещё до войны закончил школу ДОСАРМ (предшественник ДОСААФ) в качестве пулемётчика кавалерийского взвода. Призы брал.
«Воспользовавшись замешательством противника, изменил позицию. Засвистели пули. Отвечаю короткими очередями. Несколько раз немцы пытаются пойти в атаку, но точным огнём снова и снова укладываю их в грязный мартовский снег. Пока очередной раз перебегаем на новое место, фашисты стали обходить и справа и слева. Сначала ударил по правой стороне. Залегли. Потом – по левой. Но уже пристрелялся немецкий пулемётчик. Звякнуло несколько раз по кожуху. Чуть-чуть чиркнуло по голове, сбило шапку. Упал, сраженный насмерть, мой боец. Второго накрыла мина. Первого-то я не знал совсем. А этот хороший мальчишка, хотя мне самому-то лет 20 всего, жаль, и имени не помню, из Кинешмы с Волги. Ложки вырезал ловко и всё время улыбался.
Ну, вот и последняя лента. Я огляделся. Вроде наших никого и нет. Ушли, значит. Дал длинную очередь. Еще одну. Быстро снял замок, сунул в карман телогрейки и вперед зигзагами, как учили».
Война для отца началась с первого дня.
«Калинин. 22 июня. Всю ночь гуляли с девками в Комсомольской роще. Утром купались на Межурке. Вдруг гудок с вагонзавода. Гудит и гудит. Вернулись в общагу. Я сварщиком в рамо-кузовном цехе работал. А тут – ВОЙНА. Ну, мы все бегом в военкомат. Нам говорят: «Ждите вызова». Мы в комитет комсомола. Собирали списки, кто хочет в истребительный батальон. Записались добровольцами. Вечером винтовку получил. Охраняли завод. Ловили диверсантов. А уже через две недели дрались с немцами, прорвавшимися на танках где-то под Псковом. Прямо в рабочей спецовке. Переодели и привели к присяге в конце августа. Фотография есть в шинели и будёновке.
Через четыре месяца непрерывных боёв, прорывов, выходов из окружений, был откомандирован в Рижское пехотное училище, эвакуированное в Стерлитамак, Башкирия. Готовили три батальона командиров взводов. Один из которых, причём курсанты других даже не знали, готовили воевать в Иране в составе мобильных диверсионных групп. Очень много приходилось заниматься военной и специальной подготовкой. Занятия проводились по 12-14 часов в сутки, а иногда и больше».
Поэтому отец бегать умел. Вынослив был. В своих воспоминаниях генерал А.И. Родимцев упоминал его, как «железного Шурку».
«Бросок. Упал. Опять пробегу, упаду и прокачусь перекатом. Два, три патрона из автомата – и опять бегом.
Немцы не отстают. Стреляют, кто стоя, кто с колена. Пули, мать твою, так и свищут. Одна – в приклад автомата. Бросил, бегу налегке. Только бы не убили втихаря. Только бы, чтобы кто-то из своих приметил. Нельзя «без вести». Дома мать и четверо ребятишек. «Сын врага народа». Нельзя «без вести».
Я все время пытался понять отца. Найти какие-то образы, какие-то сравнения. Хотя бы для собственного восприятия того жестокого времени.
Потом у К.М. Симонова нашёл «Живые и мёртвые», комбриг Серпилин говорит: «Помереть на глазах у всех я не боюсь. Я без вести пропасть не имею права!» Помните? Он-то тоже «лишенец».
«Ну, вот и речка. За ней – наши окопы. Увидели. Слава Богу. Два станковых пулемёта начали отсекать немцев. Я подумал: ну, хуторянин в рубахе родился, вроде и в этот раз проскочил. А тут миномёт. Раз, два, три. Как жахнет. И темно. Не просто темно. Совсем темно. Мрак.
Сначала вроде бы всё слышал. Стрелять, кажись, перестали. Потом холод по всему телу. Понял, что замерзаю и теряю сознание. И вдруг такая дикая боль, как будто волосы вырывают все разом. Подумал, фрицы пытают.
Очнулся. Медсанбат. Перебиты обе ноги. Травма позвоночника. Контузия. Отправляют в тыл. В Горький тогда попал. Лечили почти три месяца. Уж когда вернулся, ребята рассказывали, что видели, как я от немцев-то убегал. Как на льду упал. Думали, убит. Но Серго настоял. Пошли за мной ночью. Серго Стуруа – друг мой, тоже офицер, и ещё пара охотников. К моему возвращению он погиб. Тогда-то я и поклялся сына назвать в память фронтового друга Сергеем.
Уже потом, лет через 20 встретил я сержанта Ельчанинова Сергея Афанасьевича. Оказалось, что он и был одним из охотников, кто за мной ходил. Он-то мне и рассказал о причинах той нестерпимой боли, как будто кожу с головы снимают. «Мы подошли, смотрим, ты лежишь, а головы вообще не видать, вмёрзла в лёд. Но живой. Попытались тебя поднять. Никак. Ну, не можем выковырять. И все тут. Мать честная. А тут немцы. Их разведка рыщет. Ну, и дёрнули тебя тихонько, вроде. Вот волосы и вырвали».
А госпиталя, что госпиталя. Сестрички, добрые нянечки, злые блохи. Чем дальше от фронта, тем блох меньше. А я как в скафандре. Весь по пояс в гипсе. Залезет, сволочь, и чувствую, как ползёт, как пристраивается. Хоть кричи. Ребята мне прутиков из голика надёргают. Ну, я ими под гипсом блох и гоняю. Так на груди ничего получается, а со спины совсем плохо. Не достать. Да и пролежни. Мясо на живом гниёт. Но все кончается. Снова фронт. Снова «За Родину».
Много раз во время учёбы, особенно остро в период прохождения практики в качестве командира взвода морской пехоты, бросаясь на штурм какого-то условного рубежа или закапываясь в песок в обороне, думал: а смогу ли я, как отец? И как он всё это выдержал?
Папа, будучи «сыном врага народа», будучи «лишенцем», потому что деда обвинили по 58 статье и практически забили в лагере, смог.
Мы очень много беседовали с ним, начиная с детства, с отрочества. Но это были либо рассказы, воспоминания, либо нравоучения: я был достаточно непослушным ребёнком. А вот по душам, так это когда стал взрослым.
Конечно, служба на фронте не позволяла корабельному офицеру часто бывать у отца, но уж когда учился в академии, а я учился в Москве, бывал регулярно. Мы бродили по лесам, как в детстве. Бывало, километров по 40-50 в день проходили. Но отец уже слабел. Привалы становились всё более продолжительными. И я как-то спросил его: как ты смог? Конечно, времени уже прошло много, всё не запомнишь, но смысл сказанного заключался в том, что государство – власть – чиновники – это одно. На них можно обижаться, можно даже ненавидеть. А Родина – это другое, это как мать твоя родная, она одна, и её нужно беречь. «Так вот я, сынок, – так он любил меня называть, – воевал за Родину, за мать, за сестёр, за загубленного в лагерях отца. А то, что кричал «За Родину, за Сталина!» – да, кричал. Когда тебя убивают насмерть, что хочешь кричать будешь. Когда орёшь, даже не так страшно».
Мне показалось, что у него на глазах блеснули слёзы. Он это понял. Резко встал. Отвернулся. Показать при мне свою слабость трезвый он просто не мог. И в присущей ему манере резко добавил: «Пошли домой, расселись тут. Уже ночь на носу». И быстро ушёл в лес. Где-то уже далеко затрещали сучья.
