«Капитанская дочка» Пушкина

Ниже мы впервые начинаем переиздание историко-критического этюда Николая Ивановича Черняева (1853-1910) (см. о нем: «Кое-что о Кольцове»), одного из лучших знатоков жизни и творчества А.С. Пушкина.

Это первая монография, посвященная «Капитанской дочке», по сути дела, завещанию великого русского писателя.

Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Черняев Н.И. «Капитанская дочка» Пушкина: Ист.-крит. этюд.- М.: Унив. тип., 1897.- 207, III с. (оттиск из: Русское обозрение.- 1897. -№№2-4, 8-12; 1898.- №8) подготовил (в сокращении) доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н. Каразина Александр Дмитриевич Каплин.

Постраничные ссылки перенесены в окончание текста.

+ + +

ВВЕДЕНИЕ.

С чувством весьма понятной робости мы приступаем к разбору «Капитанской дочки», - этого гениального создания великого русского поэта, в котором он явил неувядаемый образец художественного совершенства и достиг крайних гра­ней искусства. Строгая критика может указать на некоторые недостатки и пробелы и в «Евгении Онегине», и в «Борисе Годунове», но в «Капитанской дочке» нет слабых мест: она принадлежит к числу тех вечно юных и чарующих произведений, которые никогда не утрачивают своего значения и лучше которых в том же роде ничего нельзя себе представить. «Капитанская дочка» - единственный русский роман, который мо­жет выдержать какое угодно сравнение, и на который мы можем смело указать и германо-романской Европе, и нашим соплеменникам-славянам, как на непререкаемое доказатель­ство изумительной мощи русского народного гения, сказавшейся в особенно ныне распространенном и любимом роде поэзии, то есть в области романа, заполонившей собою чуть не всю со­временную изящную литературу. «Капитанскую дочку» мы смело можем противопоставить и «Дон-Кихоту» Сервантеса, и романам Гете, Вальтер-Скотта, Жорж-Занда, Диккенса и Теккерея. Не говорим уже о сомнительных творениях тех звезд второй и третьей величины, которые теперь мерцают или недавно мер­цали на сереньком небосклоне заграничной беллетристики: сравнивать «Капитанскую дочку» с этими творениями, а Пушкина с их авторами значило бы впасть в своего рода кощунство. «Капитанская дочка», подобно картинам Рафаэля или операм и Requiem’y Моцарта, никогда не будет забыта и всегда будет служить предметом изумления, восторгов и тщательного изучения. И в то время, когда все светила нашей современной литературы канут в Лету, слух о «Капитанской дочке»

...пройдет по всей Руси великой, -

и чудный роман получит громкую известность во всем цивилизованном мире, как одно из самых законченных, гармоничных и прелестных эпических созданий. В наше время, когда рабское копирование «растрепанной действительности» принимается за художественную правду, а безцельное ковырянье в человеческой душе - за глубокое знание человеческого сердца, «Капитанская дочка» не может пользоваться такою популяр­ностью, какая ей подобает. Но когда теперешняя испорчен­ность вкуса уступит место более здравым пониманиям прекрасного, «Капитанская дочка» наложит яркий отпечаток на наших романистов, и они будут воспитывать на ней свой талант. Определяя значение Пушкина, Гоголь некогда писал: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа. Это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в той же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверх­ности оптического стекла». То же самое можно сказать и о «Ка­питанской дочке», ибо из всех пушкинских произведений преимущественно в ней отразились русская природа, рус­ская душа, русский язык и русский характер в той чистоте и в той очищенной красоте, которая столь поражала Гоголя в Пушкине.

Мы знаем, что многие не согласятся с нашим взглядом на «Капитанскую дочку» и найдут, что мы преувеличили ее значение. Нам, конечно, прежде всего укажут на Гоголя и на его «Мертвые души». Но можно ли ставить на одну доску с «Капитанскою дочкой» неоконченные «Мертвые души», в которых нет ничего, кроме гениально набросанных и ничем не связанных между собой силуэтов, сцен и картин, имевших в виду отразить, но не отразивших, всю Россию. Го­голь знал себе цену. Он никогда не упускал из виду той разницы в разносторонности, широте и глубине даро­вания, которою он и отличался от своего учителя. Благоговение и смирение, с которыми он говорил о нем, определяют точку зрения, с какой надлежит смотреть на отношение «Капитанской дочки» к «Мертвым душам». «Капитанская доч­ка» - одно из чудес искусства; «Мертвые души» - это хотя и грандиозно задуманное, но не достроенное здание, в котором ничего нельзя рассмотреть, за лесами и грудами строительных материалов, кроме мастерски воздвигнутого первого этажа и кое-каких сооружений второго.

А романы графа Л.Н. Толстого, Тургенева и Достоевского? Не­ужели они не выдерживают ни малейшего сравнения с «Ка­питанскою дочкой»? Без сомнения. Мы можем с гордостью указать на них, если иностранцы будут спрашивать, есть ли у нас Флоберы, Додэ, Шпильгагены и т. д. - и только. Но фран­цузскою литературой весь мир интересуется не ради Флобера и Додэ, а ради Мольера, Расина и Корнеля, так же точно, как английская литература пользуется всемирною известностью не потому, что в Англии есть Уйд, а потому, что у нее есть Шекспир, Вальтер Скотт и Байрон. Не будем же преда­ваться литературным мечтаниям о тех из наших романистов, которым история литературы отведет такое же место, какое она отвела таким, безспорно, талантливым, но не гениальным писателям, как Озеров, Батюшков, князь Шахов­ской и другие. За последние 50 лет русский роман оттеснил на задний план и русскую лирику, и русскую драму, но «Капитанская дочка» по-прежнему остается для наших романистов недосягаемым идеалом, к которому они могут только стремиться, ибо из всех наших романов одна «Капитанская дочка» дает полное и наглядное представление о том, что та­кое художественная правда, в чем заключается разгадка слияния простоты с совершенством формы и как нужно воспро­изводить русскую действительность; по своему же стилю и по его выдержанности, «Капитанская дочка» в полном смысле слова безподобное произведение, и нам, русским, следует до­рожить им и чтить его, как один из величайших памятников, какие создавало и когда-либо создаст русское искусство.

<...>

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Четыре группы героев и героинь «Капитанской дочки».- Андрей Петрович Гринев.- Его происхождение и служебное прошлое.- Его характери­стика и убеждения.- Сближение их с «Наказом» Екатерины II и со взгля­дами фонвизинского Стародума.- Наставления Андрея Петровича сыну.- Авдотья Васильевна Гринева.- Петр Андреевич Гринев.- Мнения, вы­сказанные о нем Белинским и проф. Ключевским.- Наследственные черты Петра Андреевича.- Его сходство и различие с отцом.- Его воспитание и образование.- Его первые самостоятельные шаги на житейском поприще.- Его отношения к Савельичу, Швабрину, Марье Ивановне и Пугачеву.- Основные черты его характера.- Его нравственное развитие. - Петр Андреевич на склоне лет.- Савельич, как порождение крепостного права.- Его душевная чистота.- Его преданность Гриневым.- Его прямота и самоотвержение.- Комичные черты его характера.- Его нравственная связь с Петром Андреевичем.- Мосье Бопре.

Действующих лиц «Капитанской дочки» можно разделить на четыре группы. К первой - относятся Гриневы с Савельичем и Бопре; ко второй - Мироновы: отец, мать и дочь - с Иваном Игнатьевичемъ; к третьей - Пугачев и пугачевцы, а в их числе и Швабрин; к четвертой - Екатерина II, Рейнсдорп и др.

Начинаем характеристику героев и героинь романа с Гриневых.

***

Старый Гринев - одно из замечательнейших и типичнейших лиц в нашей литературе, несмотря на то, что ему отве­дено в «Капитанской дочке» второстепенное место, и что он обрисован автором немногими, хотя и гениальными чертами. Андрей Петрович - это яркий представитель лучшей части на­шего поместного дворянства, организованного и воспитанного Петром Великим в суровой школе военных походов и иных «несносных трудов» и жертв, которыми строилась и крепла его Империя. Всмотритесь и вдумайтесь в старика Гринева, и вы поймете душевный склад, миросозерцание, семей­ный быт и идеалы многочисленных подвижников Петра Великого из дворян, имена которых не сохранились в истории, но которые, тем не менее, в значительной степени, вынесли на своих плечах все тяготы эпохи преобразования и следовавших за нею царствований.

Прежде, чем приступить к анализу характера и образа мыслей Андрея Петровича, остановимся на его генеалогии и служебном прошлом.

Пращур Гринева «умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святыней совести». Когда именно это произошло, из «Капитанской дочки» не видно; по всей вероятности, при Иоанне Грозном. Отец старого Гринева пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Из всего этого нужно сделать заключение, что Петр Андреевич принадлежал к старинному дворянскому роду, игравшему не последнюю роль в истории и не раз навлекавшему на себя опалы, благодаря своей прямоте и неуменью подлаживаться к обстоятельствам.

«Упрямства дух нам всем подгадил», - мог бы сказать про себя старый Гринев словами Пушкина. Он был «родов униженных обломок», и не сделал блестящей карьеры. Почему? Может быть, потому, что сравнительно рано вышел в от­ставку (вероятно, в виду необходимости взять в свои руки управление деревней), а может быть, и потому, что не отли­чался способностью хватать чины и награды и, несмотря на свою исполнительность и храбрость^[1],не очень-то нравился на­чальству, вследствие своего крутого и самостоятельного права.- Долго ли старый Гринев состоял на службе? Вероятно, не ме­нее двадцати пяти лет, так как по манифесту 31 декабря 1736-года дворяне обязаны были служить 25 лет. Этот закон сохранял силу до манифеста 1762 года, которым дворяне были освобождены от обязательной службы. В 1774 году Гринев, как видно из последней главы «Капитанской дочки», находился уже в преклонном возрасте; в молодости он участвовал в походах графа Миниха, (см. начало романа и письмо Гринева к Рейнсдорпу), был товарищем Рейнсдорпа, «воина времен Анны Иоанновны», а, следовательно, и сам начал службу не позже тридцатых годов XVIII столетия, всего же вероятнее, что даже еще раньше, быть может, при Петре Великом. Для того, чтобы попасть в число офицеров, служивших при самом Минихе, он должен был прослу­жить довольно долго в низших чинах, ибо даже по мани­фесту 1762 года двенадцатилетний срок службы в низших чинах оставался обязательным для всех сословий без исключения для приобретения права на первый офицерский чин (Полн. Собр. Зак. № 11,444, § 8), записывание же малолетков на службу с тою целью, чтобы старшинство на производство в чины начиналось для них с раннего детства, стало входить в обычай лишь при Анне Леопольдовне и Елизавете Петровне («Дворянство в России» Романовича-Славатинского, стр. 128- 129). Презрение, которое питал Андрей Петрович к «шематонам» гвардии, и уважение, с которым он отзывался о солдатской лямке, доказывает, что старый Гринев служил все время в армии и, вероятно, подобно Державину и многим другим дворянам, жил до производства в офицеры вместе с рядовыми, исполняя все работы, который на них возлагались. Вообще, та суровая школа службы, которую проходил Андрей Петрович в свои ранние годы, не имела ничего общего с тою беспечальною и легкою службой, которую нес его сын в Белогорской крепости.

Старый Гринев вышел в отставку премьер-майором; чин премьер-майора был по счету шестым офицерским чином («Дворянство в России» Романовича-Славатинского, стр. 220), и был, дан Андрею Петровичу, по общему правилу, при оставлении службы; значит, он получил на действительной службе всего пять офицерских чинов, хотя, несомненно, не раз отличался на войне, ибо его заслуги были при­няты во внимание Императрицей Екатериной II при назначении наказания его сыну. Старый Гринев был честолюбив, - это видно из того волнения, с каким он перечитывал еже­годно «Придворный календарь» и узнавал о повышении своих подчиненных и товарищей,- но он не имел ничего общего с карьеристами, не гнался за почестями и богатством и, принужденный подавить свое честолюбие и поселиться в Сим­бирской глуши, женился на дочери бедного дворянина, не думая поправлять свои обстоятельства посредством брака и довольствуясь своею деревней в триста душ крестьян.

Сколько лет старому Гриневу в то время, когда происхо­дит действие «Капитанской дочки?» Если допустить, что он, по примеру других дворян эпохи Петра I, поступил на службу лет пятнадцати (князь Я.П. Шаховской, как видно из его записок, был определен родителями в солдаты Семеновского полка 14-ти лет), и остановиться на наших предположениях о начале и продолжительности службы Андрея Петровича, то выйдет, что он вышел в отставку и женился в конце царствования Елизаветы Петровны, лет сорока от роду: зна­чит, во время Пугачевского бунта ему было, приблизительно, шестьдесят пять лет.

Пушкин не скрывает темных сторон старого Гринева: его самовластных привычек, его сурового, несколько деспотического обращения с семьей и с крестьянами, его наивного и невежественного взгляда на просвещение и науку, благодаря которому он мог принять за образованного педагога даже Бопре. Все эти недостатки сглаживаются здравым смыслом Гринева, его практическим умом, его уменьем повелевать, его способностью крепко держать в руках и свои семейные дела, и несложные хозяйственные и административные дела своей деревни. Как муж, отец и помещик, Гринев мало отличался от своих предков, хотя и завел в доме учителя - француза. Он унаследовал их патриархальный взгляд и неизменно руководствовался им в жизни. Он был грозным властелином жены, хотя любил и уважал ее по своему и уж, конечно, никому не дал бы ее в обиду. Он заботливо относился к участи своего сына, но был далек, в отношении к нему, от всякой сентиментальности. По всей вероятности, крестьяне не имели основания жаловаться на него, хотя, разумеется, он уж никоим образом не потакал их слабостям и не склонен был довольствоваться ролью доброго барина, живущего исключительно для своих «мужичков»[2]. Он, без сомнения, высоко ставил себя над черным народом и невольно относился с некоторым презрением даже к верному Савельичу, в твердом убеждении, что между «подлыми» людьми и «белой костью» лежит непроходимая бездна. Но неспроста тот же самый Савельич так искренне любил своего строгого господина: под его суровой внешностью он умел разглядеть и понять и справедливое отношение к нуждам крестьян, и неподдельное сочувствие к их радостям и горю. К тому же, Савельич и другие «подданные» старого Гринева, несмотря на почтительность, которую они должны были выказывать своему барину, прекрасно понимали, что они близкие ему люди, ибо они были с Гриневым одного поля ягоды. Их взгляды, понятия, вкусы, привычки,- все это во многом совпадало, а потому и суровое, но толковое управление Андрея Петровича не тяготило их, как не тяготит детей строгая, но разумная власть отца.

Одна из главных особенностей старого Гринева - чувство собственного достоинства, вытекающее у него из глубокого и крепко засевшего уважения к предкам и званию дворянина. Гринев никогда не забывает о своем дворянском происхождении и о своей связи со всем родом Гриневых. Его сослов­ная и родовая гордость не пустая спесь и не смешной предрассудок, а путеводная нить, при помощи которой он выходит из всех житейских испытаний, не утрачивая самообладания. Эта гордость делает его выносливым в трудные минуты, облагораживает его стремления и временами возвышает до истинного героизма. Воспоминания о прапращуре, казненном при Иоанне Грозном за правое дело, и об отце, погибшем при Бироне вместе с Волынским и Хрущевым,- вот что составляет предмет гордости старого Гринева. Он равнодушно, даже несколько высокомерно, относится к близкому родству с влиятельным и блестящим майором гвардии, офицером Семеновского полка, князем В., но он в высшей степени дорожит принадлежностью к старому, честному дворянскому роду, запечатлевшему кровью верность долгу и чести.

Честь и нелицемерная преданность Престолу и родине,- вот к чему сводится весь нравственный кодекс старого Гринева. Воспитавшись в школе, созданной Преобразователем, Гри­нев усвоил себе самый возвышенный взгляд на значение царской службы. Он видел в ней не путь к наживе и карьере, а священный долг каждого дворянина^[3] и средство к выработке ума и характера молодого человека. Никем не побуждаемый, двенадцать лет спустя после освобождения дворян от обязательной службы, он, по собственному почину, отправ­ляет сына на дальнюю окраину понюхать пороху и тянуть не­веселую армейскую лямку. Он был твердо убежден, что пребывание в Оренбургской крепости принесет его сыну громадную пользу и превратит его из недоросля и маменькина сынка в человека долга и серьезного взгляда на жизнь. Когда Гринев узнает об обвинительном приговоре Императрицы над его сыном, он приходит в отчаяние не потому, что сын оказался в числе опальных, а потому, что он был признан изменником, нарушившим присягу и перешедшим на сторону Пугачева. Не горькая участь сына, а его мнимая низость,- вот что убивало старого Гринева. Он справился бы с своим горем, если бы его сын поплатился жизнью, отстаивая правое, святое дело, но он никогда не мог бы примириться с подлым поступком сына, хотя бы этот поступок и не повлек за собою никакого наказания. Кто не помнит прекрасных слов старого Гринева, произнесенных после того, как он узнает, что Императрица, из уважения к его заслугам и преклонным летам, помиловала его мнимо-преступного сына и, избавив его от позорной казни, повелела сослать в Си­бирь на поселение. «Как! повторял, выходя из себя Андрей Петрович: сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на любом месте, отстаивая то, что почитал свя­тыней совести, отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками и убийцами, с беглыми холопьями!... Стыд и срам нашему роду!»... В этих словах сказывается и пе­чаль отца, и доблесть гражданина; они проливают яркий свет на старого Гринева и привлекают к нему наше сочувствие. Эти слова доказывают, что Гринев, в случае надобности, не остановился бы для спасения родины перед самыми тяже­лыми жертвами, и что его преданность России, короне и долгу была не пустым звуком, а несокрушимым убеждением. Если б судьба столкнула его с Пугачевым, он умер бы такою же прекрасной смертью, как и капитан Миронов.

Андрей Петрович, конечно, не подозревавший о существовании Монтескье, был твердо убежден, что noblesse oblige, и насквозь пропитан теми взглядами на дворянство и его призвание, которые высказываются в «Наказе» Екатерины II. «Дворянство есть нарицание в чести, различающее от прочих тех, кои оным украшены». «Добродетель с заслугою возво­дит людей на степень дворянства». «Добродетель и честь должны быть оному правилами, предписывающими любовь к отече­ству, ревность к службе, послушание и верность к Государю и безпрестанно внушающими не делать никогда безчестного дела». «Мало таких случаев, которые бы более вели к по­лучению чести, как военная служба: защищать отечество свое, победи неприятеля оного, есть первое право и упражнение, приличествующее дворянам» («Наказ», §§ 360 и 363-365). Читая только что приведенные слова Екатерины II, Андрей Петрович Гринев, вероятно, не находил в них ничего для себя нового и охотно подписался бы под ними обеими руками: он принадлежал к дворянам того типа, которые говорили в 1767 году в Комиссии, созванной Императрицей для составления Уложения, что в дворянстве, как в главном чине Империи, «честь и слава наиболее действуют», и что «дворян­ство должно быть особливым родом людей в государстве, обязанность которых служить ему» («Сборн. Русск. Истор. Общ». VI, 205). Будучи самого высокого мнения о дворянском достоинстве, Андрей Петрович охотно повторил бы слова Стародума из «Недоросля» Фонвизина: «дворянин, недостойный быть дворянином - подлее его ничего на свете не знаю».

Глубоко знаменательными являются наставления, которые дает Андрей Петрович сыну при его отъезде на прощанье: «Служи верно, кому присягнешь; на службу не напрашивайся, от службы не отказывайся; не гоняйся за лаской начальника; береги платье с нова, а честь с молоду» ^[4].

Каждое из этих четырех правил составляет основной догмат личной морали Гринева, и в них, как нельзя лучше, отражается весь его нравственный облик.

«Служи верно, кому присягнешь». Чтобы понять цель, с которою старый Гринев говорил это своему сыну, нужно иметь в виду время, когда совершаются события «Капитанской дочки». То было время дворцовых переворотов, неожиданных возвышений и столь же неожиданных падений; то было смутное время, когда у русских людей еще были в памяти и присяга Иоанну VI, уничтоженная присягой Елисавете Петровне, и присяга Петру III, уничтоженная присягой Екатерине II. Гринев видел в присяге не простой обряд, не одну формальность, а дело великое и святое, имеющее решающее значение в жизни. Смысл его наставления таков: «Будь верен тому, кому покля­нешься служить. Не думай, что можно играть присягой. Если для соблюдения ее окажется нужным пожертвовать собою, - ни перед чем не останавливайся. Лучше провести свой век в нищете, лучше погибнуть в Сибири или на плахе, чем запятнать себя изменой и клятвопреступлением».

«Слушайся начальников, за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся»[5]. И в этих наставлениях старый Гринев остался себе верен. Посылая сына на службу, он стремился не к тому, чтобы тот попал в «случайные» люди, нахватал всякими правдами и неправдами чинов и орденов. Гринев, конечно, считал бы себя счастливым, если бы его сын выделился из ряда вон своими заслугами, но он не хотел видеть его среди искателей, пролагающих себе дорогу к почестям посредством по­кровительства разных «милостивцев». Он внушает сыну прежде всего строгое исполнение долга. Своими только что при­веденными наставлениями, он желает сказать вот что: «Не старайся избегать трудных и опасных поручений и ставь исполнение служебных обязанностей выше соображений о карьере и расположения людей, власть имущих. Умей жертвовать собою, если того потребует служба; но не бросайся в опас­ности, очертя голову. Будь храбрым, но не будь искателем приключений, не будь выскочкой и не унижайся до происков и лести». «Береги честь с молоду»[6]. В этом последнем и главном правиле Гринева объединяются все его наставления. Честь - это его святыня и сокровище, которым он дорожит всего более и которое он советует сыну блюсти от молодых ногтей. Честь - главный двигатель всех чувств и поступков Гринева. Руководствуясь всегда и во всем честью, он умел ценить ее и в других. Когда к нему приезжает в дом Марья Ивановна, он, несмотря на все свое предубеждение против девушки, на которой его сын самовольно задумал жениться, радушно встречает бедную сироту, как только узнает, что ее отец был повешен Пугачевым и всенародно обличал его в самозванстве. Исповедуя культ чести, как верности служебному и сословному долгу, старый Гринев невольно и безсознательно привил этот культ своему сыну и тем самым спас его от падения и ошибок в Белогорской крепости и при столкновениях с Пугачевым. Молодой Гринев - плоть от плоти и кость от кости своего отца, и вот почему Пушкин поставил эпиграфом к своему роману пословицу, которою завершает старый Гринев наставления сыну: «Береги честь с молоду». Нравственный смысл «Капи­танской Дочки» сводится именно к этому совету.

Жена старого Гринева оставлена Пушкиным, в тени. Она является в романе не как вполне обрисованный ха­рактер, а как мастерски набросанный силуэт. Это доб­рая, недалекая и несколько забитая женщина, привыкшая безропотно повиноваться мужу и всецело преданная семье и домашнему хозяйству, всем знакомый тип старинного быта, сквозь простодушно-комичные черты которого ясно проглядывает нежная природа любящей и домовитой ма­тери, умевшей внушить сыну и Савельичу глубокое уважение и теплую привязанность. Приведя в своих записках гроз­ное письмо от отца, Петр Андреевич говорит: «жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскор­били меня. Пренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым. Мысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала; но всего более огорчило меня известие о болезни матери». Если известие о болезни Авдотьи Васильевны взволновало Петра Андреевича больше, чем мысль о разлуке с любимою девушкой, значит, он искренно и нежно любил свою мать. Савельич пишет по поводу болезни старухи Гри­невой Андрею Петровичу вот чтό: «я ж про рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать по­напрасну, и, слышно, барыня, мать наша Авдотья Васильевна, и так с испугу слегла, и за ее здоровье Богу буду молить». Задушевность, с которою Савельич упоминает об Авдотье Васильевне, доказывает, что он не без основания называл ее матерью крестьян: вероятно, им не раз приходилось убеждаться на опыте в ее добром сердце и прибегать к ее помощи и защите в трудные минуты жизни. Потеряв восемь душ детей,[7] Авдотья Васильевна сосредоточила всю материн­скую любовь на своем единственном, в живых оставшемся ныне, а впоследствии и на его невесте, Марье Ивановне. Нечего и говорить, что Авдотья Васильевна была нежнейшею из нежнейших бабушек, когда она дождалась внуков и внучек.

Переходим к Гриневу - сыну.

Белинский называет характер Петра Андреевича ничтожным и безцветным. Может ли быть что-нибудь несправедливее этого приговора? Гринев не безцветный и нич­тожный, а поистине выдающийся человек своего времени. Вспомните все главные события его жизни; вспомните, что ему не было и восемнадцати лет, когда он успел обнаружить и гражданскую доблесть, и уменье жить своим умом, и замечательное, самообладание в самых трудных обстоятельствах, и вы согласитесь с тем, что Гринев был одним из благороднейших представителей дворянства второй половины XVIII века. Как и все люди его поколения, он начал жить очень рано и достиг умственной и нравственной зрелости в такие годы, когда люди нашего времени смотрят на себя, как на школьников. - Но, может быть, Белинский, называя характер Гринева безцветным, хотел сказать, что Петр Андреевич смахивает на тех туманных героев, которых нельзя приурочить ни к какой эпохе и ни к какой национальности? Едва ли Белинский не мог не понимать, что каждый шаг, каждое слово Гринева обличают в нем русского человека и русского дво­рянина прошлого столетия. Споры Петра Андреевича с Савельичем, его сон, его стихотворение: «Мысль любовну истреб­ляя» и т. д., и т. д., самый тон его записок с их нраво­учительными и политическими выводами,- все это до того коло­ритно, все это придает Гриневу такую жизненность, такую правдивую историческую и бытовую окраску, что нам остается только признать Петра Андреевича таким же мастерским созданием Пушкинского творчества, как и других героев и героинь «Капитанской дочки», и с удивлением отметить резкое, ничем не оправдываемое суждение о нем Белинского.

Нельзя целиком принять и тот взгляд, который был высказан на Гринева проф. Ключевским в речи, произне­сенной в торжественном собрании Московского Университета по случаю открытия памятника Пушкину (См. Русскую Мысль, 1880, июнь). Г. Ключевский не считает Гринева ни безцветным, ни ничтожным лицом; он говорит о нем с уважением и сочувствием, но и в его словах о Гриневе прогляды­вает все-таки ничем не объяснимое высокомерное отношение к Петру Андреевичу. К тому же в них есть фактические неточности.

«Среди образов XVIII в., говорит г. Ключевский, не мог Пушкин не отметить недоросля, и отметил его безпристрастнее и правдивее Фонвизина. У последнего Митрофан сбивается в карикатуру, в комический анекдот. В исторической действительности недоросль не карикатура и не анекдот, а самое простое и вседневное явление, к тому же не лишенное довольно почтенных качеств. Это - самый обыкновенный, нормальный русский дворянин средней руки. Высшее дворянство находило себе приют в гвардии, у которой была своя политическая история в XVIII в., впрочем, более шумная, чем плодотворная. Скромная была судьба наших Митрофанов. Они всегда учились понемногу, сквозь слезы при Петре I, со скукой при Екатерине II, не делали правительств, но решительно сделали нашу военную историю XVIII в. Это - пехотные армейские офи­церы, и в этом чине они протоптали славный путь от Кунерсдорфа до Рымника и до Нови. Они с русскими солдатами вынесли на своих плечах дорогие лавры Минихов, Румянцевых и Суворовых. Пушкин отметил два вида недоросля, или точнее, два момента его истории: один является в Петре Андреевиче Гриневе, невольном приятеле Пугачева, другой в наивном беллетристе и летописце села Горохина Иване Петровиче Белкине, который уже человек XIX в., «времен новейших Митрофан». К обоим Пушкин отнесся с сочувствием. Недаром и капитанская дочь, М. И. Миронова предпочла добродушного армейца Гринева остроумному и знакомому с фран­цузскою литературой гвардейцу Швабрину. Историку ХVIII в. остается одобрить и сочувствие Пушкина и вкус Марьи Ива­новны».

Выходит, таким образом, что г. Ключевский смотрит на Гринева, как на самого обыкновенного русского дворя­нина. С точки зрения русского патриотизма было бы очень приятно, если бы это было действительно так, но мемуары, правительственные распоряжения и архивы ХVIII века, напол­ненные указаниями на дворян нетчиков, упорно уклонявшихся от службы даже тогда, когда она была обязательною, упорно чуравшихся просвещения и отнюдь не имевших тех привлекательных качеств, которыми отличается Гринев, - доказы­вают, что Петр Андреевич был не самым обыкновенным дворянином, а одним из лучших выразителей благороднейших стремлений и сторон нашего дворянства.

Сближение Гринева с Митрофаном Простаковым отзывается натянутостью и ничего не разъясняет. Г. Ключевский видит в них обоих недорослей конца прошлого века - и только. Слово недоросль в своем прямом значении значить подросток, несовершеннолетний, но на военно-административном языке XVIII века недорослями назывались собственно те мальчики и юноши из дворян, которые готовились к службе, но еще не состояли на ней. В этом, более тесном смысле слова, офицеры, не достигшие совершеннолетия, уже не счита­лись недорослями; поэтому и Гринев, собственно говоря, уже не был недорослем с той поры, как Рейнсдорн зачислил его прапорщиком в гарнизон Белогорской крепости. Отож­дествлять Гринева с Митрофаном Простаковым значит смешивать два противоположные полюса. Конечно, и Гринев, и Митрофан Простаков были сыновья дворян и дворяне, но между ними столь же мало общего, как между Андреем Болконским и Николаем Ростовым из «Войны и мира» графа Толстого с одной стороны и поручиком Теляниным (из того же романа), укравшим у Денисова кошелек с деньгами,- с другой. Среди дворян прошлого века встречались и Гриневы, и Простаковы, и Швабрины. Рисуя Гринева, Пушкин не прикрашивал былой действительности; рисуя Митрофана, Фонвизин не клеветал на нее. Пушкин показал нам лицевую, а Фонвизин обратную сторону медали.- О громадной разнице между пылким, смелым, умным и энергичным Гриневым и бездарным, смешным и вялым Белкиным мы уже имели случай го­ворить. Ставить их на одну доску - то же самое, что смешивать Чацкого с Молчалиным. Напрасно также г. Ключевский проти­вополагает Гринева Швабрину, как скромного армейского офи­цера блестящему гвардейцу. Гринев был родовитее Швабрина, хотя и Швабрин, по словам Марьи Ивановны, был «хорошей фамилии». Насколько можно догадываться, Пушкин хотел вывести в Гриневых представителей коренных, старинных дворянских родов. О предках Петра Андреевича и Андрея Петровича, судя по некоторым намекам поэта, можно сказать то же самое, что он говорит об Езерских в «Родословной моего героя»:

Они и в войске, и в совете

На воеводстве и в ответе

Служили доблестно царям.

Швабрин, о родовитости которого в «Капитанской дочке» ничего не говорится, так же, как и его, двойник - Шван­вич, был, надо думать, представителем той аристократии, о которой Пушкин писал:

У нас нова рожденьем знатность,

И чем новее, тем знатней.

По всей вероятности, Швабрин был гораздо богаче Гри­нева; несомненно также, что он был образование его в то время, когда судьба столкнула их в Белогорской крепости, но и Гринев принадлежал к зажиточной семье, и Швабрин, узнав об его приезде в Белогорскую крепость, сам приходит к нему знакомиться, как к человеку своего круга. Где продолжал Петр Андреевич службу после женитьбы на Марье Ивановне, в «Капитанской дочке» не упоминается. Очень может, быть, что в гвардии и в Петербурге. Доказательством того, что он не безвыездно жил в провинции, является его знакомство с Сумароковым. Не нужно также забывать, что он начал номинальную службу в Семеновском полку, попал же вместо этого полка в Белогорский гарнизон един­ственно по желанию отца. Он имел все данные и полную возможность служить, подобно Швабрину, в гвардии, и поэтому его никак нельзя смешивать с такими мелкопоместными и «неродословными» дворянами, каким был Белкин. Но проф. Ключевский вполне прав, относя молодого Гринева к числу тех дворян офицеров, которые выносили на своих плечах славу русского оружия. О Петре Андреевиче можно сказать то же самое, что мы говорили об Андрее Петровиче: и он верой и правдой служил государству и родине, заповедав своим детям следовать примеру отца, деда и прадедов.

Молодой Гринев такой же типичный представитель рус­ского дворянства ХVIII века, как и Андрей Петрович. Различие между ними сводится к различию между отцами и детьми, к различию двух смежных поколений. Между обоими Гриневыми много общего, но Гринев-сын уже не носит от­печатка той суровости и простоты нравов, которыми отличается его отец. Он уже не примет какого-нибудь Бопре за человека, сведущего во всех науках. Гринев-отец с великим трудом мог написать деловое письмо, а его сын занимался литературой и оставил в назидание потомству «семейственные записки». У Петра Андреевича уже не было самовластных привычек его отца. Век Екатерины II наложил на него свой отпечаток и придал его нравственной физиогномии, в связи с воспитанием и с некоторыми событиями жизни, те особенно­сти, которые его отличают от Гринева-отца. От отца Петр Андреевич унаследовал и безсознательно перенял мужество, твердость, сознание долга, чувство чести и уменье повелевать. Но на нем сказалось и влияние его доброй и нежной матери. В нем нет ни дряблости, ни сантиментальности; но его характер гораздо мягче отцовского. Пушкин не описывает семей­ной жизни Петра Андреевича, - но кто и сам не догадается, что она резко отличалась от семейной жизни Андрея Петровича, что Гринев-сын уже не так смотрел на жену, как Гри­нев-отец на Авдотью Васильевну, и Марья Ивановна, не­смотря на всю свою кротость, пользовалась, как жена и мать, несравненно бόльшим значением, чем старуха Гринева? В молодости Андрея Петровича был невозможен такой роман, какой пережил его сын. Те тонкие и сложные чувства, которые столь часто волновали душу Петра Андреевича, были непонятны его отцу. Молодой Гринев соединял в себе хорошие качества своих родителей, и эти качества развились в нем под влиянием хотя и незатейливого, но благоприятного для него домашнего быта, в котором не последнюю роль играло влияние добродушного, безкорыстно преданного дядьки Савельича. Юноша, выросший, подобно Гриневу, под яблонями, между скирдами и при­родой, в гигиенически и нравственно здоровой атмосфере, не мог не впитать в себя с самого детства много хорошего. Ему не мог повредить даже легкомысленный Бопре. Да ведь и Бопре, собственно говоря, несмотря на все свои недостатки, был добрый малый.

Житейская школа, пройденная Петром Андреевичем в начале его службы, как нельзя лучше способствовала развитию тех добрых задатков, которые ему дала семья, выпустившая его в свет неиспорченным, крепким и сильным юношей.

Петр Андреевич говорит о своих ученических годах шутливым тоном, как и подобает человеку, сделавшемуся образованным, благодаря самому себе, и прекрасно понимаю­щему пробелы своего воспитания. Петр Андреевич отзывается о нем без горечи, с добродушным юмором, ибо в прежние времена не он один, а все дворяне, за весьма немногими счастливыми исключениями, учились если и не на медные деньги, то весьма немного. Было бы, однако, опрометчиво судить о том, что дала Гриневу семья, по первой главе его воспоминаний. Правда, он рос дома недорослем, лазя по голубятням и играя в чехарду с дворовыми мальчишками, но он вступил в жизнь уж вовсе не таким невежественным, как можно предполагать, принимая за чистую монету все, что он говорит о своем детстве и отрочестве в первой главе ро­мана. Поступая на службу, он умел читать и писать и на­столько владел русским языком, что, без всякой посторон­ней помощи, мог писать стихи. По всей вероятности, в доме Андрея Петровича, кроме «Придворного календаря», были и еще кое-какие книги, который были прочитаны и перечитаны любознательным мальчиком. Если Андрей Петрович выписывал для сына географические карты, то нужно предположить, что он выписывал для него и другие учебные пособия. Не может быть, чтобы Гринев-сын ничего не извлек из них. У Бопре, как видно из третьей и четвёртой глав романа, Петр Андре­евич научился говорить и читать по-французски и притом совершенно свободно, о чем в первой главе «Капитанской дочки», однако, не упоминается. Таким образом, пребывание Бопре в доме Гриневых не прошло безследно для его питомца. Занимаясь с Бопре французским языком, Гринев, вероятно, читал с ним и какие-нибудь книги, а из рассказов Бопре познакомился с заграничною жизнью. Поступая на службу, он, судя по всему, был просвещеннее большинства своих однолеток дворян, и едва ли между ним и Швабриным была очень большая разница по образованию.

Гринев знал немного, но он был умен, любознателен, восприимчив и, познакомившись со Швабриным, пользуется запасом его французских книг, с жадностью читает и перечи­тывает их, а затем и сам начинает пробовать свои силы по части переводов и сочинительства. Писательский недуг был свойствен нашим самоучкам прошлого столетия, и Гри­нев занимал между ними не последнее место; не даром его стихи удостаивались похвал самого Сумарокова: для своего времени они были, действительно, недурны. Элегия Петра Андрее­вича «Мысль любовну истребляя» - пародия на пиит XVIII века,- такая же пародия, как «Ода Его Сиятельству графу Хвостову» («Султан ярится») и «Летопись села Горохина»,- прелестная пародия, не заключающая в себе ни фальши, ни шаржа, которую с удовольствием напечатали бы у себя издатели журналов «времен очаковских и покоренья Крыма».

Молодой Гринев всею своею жизнью доказал, что он усвоил себе основное правило отцовской морали: «береги честь с молоду». В его жизни были промахи и увлечения, но не было поступков, за которые ему приходилось бы краснеть на старо­сти лет и в которых ему тяжело было бы впоследствии сознаться.- Он строго осуждает свое поведение в симбирском трактире, где он держал себя, «как мальчишка, вырвавшийся на волю. Но если принять во внимание, что ему не было в то время и семнадцати лет, и что встреча с Зуриным была первым дебютом его самостоятельности на житейском поприще, то нужно быть уже чересчур суровым ригористом, чтобы усмотреть в проигрыше и попойке пылкого юноши что-нибудь особенно предосудительное. Такие случаи бывали со всеми, не исключая самых выдающихся людей ^[8]. Но уже в симбирском трактире сказались три хорошие основные черты характера Гринева: его уменье жить своим умом, его доброта и его благородство. Проиграв значительную для себя сумму Зурину. И прекрасно понимая, что Зурин играл не совсем чисто, Гринев немедленно расплачивается с ним и с негодованием отвергает наивное предложение Савельича ускользнуть как-нибудь от денежного расчета. Когда Савельич отказывается выдать сто рублей, Гринев решительно и круто обрывает его и раз навсегда определяет свои отношения к дядьке, как отношения господина к слуге. Он делает это, однако, не без внутренней борьбы, ибо искренно любит Савельича. «Я подумал, говорит Гринев: что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уже впоследствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки». Вот побуждения, в силу которых Петр Андреевич заговорил с Савельичем строгим и властным тоном, и, нужно отдать, ему справедливость, он употреблял этот тон лишь тогда, когда простодушный дядька предлагал ему нечто, действительно, несо­образное. Савельич бывал в таких случаях прав с своей точки зрения, - с точки зрения сохранения барского добра и барской шеи,- но Гринев тоже был прав, ибо его представления о чести были совсем иные, чем у Савельича. Поставив на своем, Гринев сознает, однако, что поступил в Симбирске дурно и «выехал из него с безпокойною совестью» и безмолвным раскаянием». Он чувствует себя виноватым перед Савельичем и, после некоторого колебания, просит у него прощения. В этом, как и во всех других случаях, Петр Андреевич остался верен привязанности к Савельичу и желанию сохранить за собою самостоятельность, и можно только удивляться тому такту, с каким юный Гринев вел себя со своим дядькой: и в Симбирске, и на постоялом дворе при столкновении из-за заячьего тулупа, и впоследствии он умел держать Савельича в должном повиновении, не нарушая в своих отношениях к нему ни того доверия, ни той искренности, с которыми он относился к нему с самого детства. Савельич был добрым слугой своего господина, и его господин перед ним не оставался в долгу. Вспомним хотя бы ту сцену, в которой оп просит своего дядьку отвезти Марью Ивановну в деревню к старикам Гриневым...

- Друг ты мой, Архип Савельевич! Не откажи, будь мне благодетелем; в прислуге я нуждаться не стану, а не буду спокоен, если Марья Ивановна поедет дорогой без тебя.

Вот каким языком говорил Гринев с своим дядькой: в самые важные минуты своей жизни!

В Белогорской крепости молодой Гринев сталкивается со Швабриным и, не смотря на то, что Швабрин и старше, и гораздо опытнее, держит себя с ним, как равный с равным. Недостаток жизненного опыта повел к тому, что Гринев не понял Швабрина сразу и обращался с ним так же доверчиво, как со всеми другими. Только с течением времени он стал смутно догадываться, что Швабрин дурной человек и что от него следовало бы стоять подальше. Не смотря на то, он продолжал откровенничать с ним и нежданно-негаданно нарвался на дерзкую выходку, оскорбительную для любимой девушки. Дуэль со Швабриным впервые показывает нам Гринева, как мужественного и рыцарски благородного юношу. Дуэль была, конечно, важным событием в жизни Гринева, но и она не рас­крыла ему глаз на Швабрина, хотя Марья Ивановна дала ему понять, что выходка Швабрина была не только грубою, непристой­ною насмешкой, но и низкою обдуманною клеветой. Когда Гринев оправился от раны и когда к нему явился Швабрин с своими извинениями, он искренно простил его, объясняя себе его клевету досадой оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви. Он окончательно отшатнулся от Швабрина только ­тогда, когда убедился, что Швабрин написал на него донос отцу. Отношения Гринева к Швабрину обрисовывают Петра Андреевича, как не особенно проницательного, неопытного, но прямого, искреннего, доверчивого, смелого и незлопамятного юношу, способного на месть в минуты гнева и всегда готового проявить великодушие по отношению к наказанному врагу. Той чуткости сердца, которою отличается Марья Ивановна, и кото­рая помогала ей инстинктом отгадывать людей, у него не было. Столкновение со Швабриным было для него своего рода школой понимания людей. Поняв Швабрина, Гринев по прежнему относился к нему по-рыцарски. Описывая свой отъезд из Белогорской крепости вместе с Марьей Ивановной, вырванной из рук Швабрина, Гринев говорит: «У окошка комендант­ского дома я видел стоящего Швабрина. Лицо его изобразило мрачную злобу. Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом и обратил глаза в сторону». Эта черта дает ясное понятие о благородном сердце Гринева, никогда и ни при каких условиях не утрачивавшего чувства утонченного великодушия.

Любовь к Марье Ивановне и знакомство с добрым и почтенным семейством капитана Миронова имели на Гринева самое благотворное влияние. В его натуре не было такой глу­бины, какою отличалась натура его невесты. Марья Ивановна была дальновиднее его и имела над ним все преимущества ума и характера. Гринев был во всех отношениях ниже Марьи Ивановны, но он умел ценить и понимать ее и в полном смысле слова завоевал свое счастье с нею. Она предпочла его богатому и родовитому Швабрину не за одну наружность и не по капризу, а сознательно и по весьма веским соображениям. Марью Ивановну привлекали в Гриневе его мужество, его душевная чистота и непосредственность, его отзывчивость на все хорошее, его отвращение к окольным путям.

Искренность, смелость, великодушие и чувство чести составляют основные черты характера Гринева. Они спасали его от падения и делали его достойным сыном старого Гринева. Называя Петра Андреевича безцветным лицом, Белинский забывал, что это безцветное лицо не раз обнаруживало способность отстаивать свои убеждения даже до смерти. Только благодаря счастливой случайности, Гринев не взлетел на виселицу, вместе с капитаном Мироновым и Иваном Игнатьевичем, но он умел смотреть в глаза смерти с безтрепетным мужеством. «Оче­редь была за мною, рассказывает он о первой встрече с самозванцем в Белогорской крепости,- я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить ответ великодушных моих то­варищей... «Вешать его», сказал Пугачев, не взглянувши на меня. Я стал читать про себя молитвы, принося Богу искрен­нее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу». Гринев, чуждый вся­кой аффектации и желания рисоваться, с такою же простотой повествует о своем душевном настроении после неожиданного избавления от смерти, как и о том, как он готовился к ней. «Пугачев дал знак, и меня тотчас развязали и оста­вили... В эту минуту не могу сказать, чтобы я обрадовался своему спасению. Не скажу, однако ж, чтобы я о нем сожалел». Такою же искренностью и простотой дышит рассказ Гринева о его беседе с Пугачевым после оргии самозванца, свидетелем которой ему пришлось быть.

- Чему же ты усмехаешься? спросил он меня нахмурясь. Или ты не веришь тому, что я государь?

Я смутился. Признать бродягу государем я был не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком -было подвергнуть себя по­гибели, и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне безполезной хвастливостью. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту), чувство долга восторжествовало во мне над слабостью человеческою. Я отвечал Пугачеву:

- Слушай, скажу тебе всю правду. Рассуди: могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый, ты сам увидел бы, что я лукавствую.

- Кто же я таков?

- Бог тебя знает, но кто бы ты ни был, ты шутишь в опасную шутку.

В том же духе отвечает Гринев и на все дальнейшие вопросы Пугачева, решительно отказываясь купить свободу ценой измены служебному долгу.

«Моя искренность поразила Пугачева», - замечает он.

Она не могла не поразить Пугачева и сослужила Гриневу впоследствии большую службу, ибо возвысила молодого офицера в глазах самозванца и поставила его в такие своеобразно близкие, человеческие отношения к страшному предводителю мятежа, благодаря которым Пугачев, внушавший всем сторонникам правительства ужас, сделался покровителем и чуть не другом Гринева. И в Берде, и во время поездки с Пугачевым в Белогорскую крепость, Гринев продолжал гово­рить с ним тем же тоном, каким говорил после сцены казней. Швабрин иронически называет Гринева Дон-Кихотом Белогорским, и в Петре Андреевиче, действительно, есть много рыцарского. Его предложение Рейсдорпу очистить крепость, его поездка туда для освобождения Марии Ивановны, его возвращение к пугачевцам, из лап которых он только что вырвался, его поведение на суде,- все это дает самое вы­годное понятие об его молодом задоре, юношеской отваге и благородном сердце.

В первых двух главах «Капитанской дочки» мы видим молодого Гринева сначала подростком, а затем юношей, умевшим доказать дядьке, что он уже не ребенок. В дальнейших главах романа поэт показывает нам, как развивается и крепнет характер этого юноши под влиянием людей, с которыми столкнула его судьба, под влиянием любви и грозных событий Пугачевщины. Между шестнадцатилетним Гриневым, который посматривал, облизываясь, как его мать сни­мала пенки с медового варенья, и восемнадцатилетним Пет­ром Андреевичем, «впервые вкусившим сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца» в казанской тюрьме, - целая бездна. Он, если так можно выразиться, рас­тет и развивается на глазах читателя «Капитанской дочки», превращаясь в течение двух лет из зеленого подростка в зрелого молодого человека. И неудивительно: в течение этих двух лет Гринев переживает столько, сколько другие не переживают в течение целых десятилетий. Столкновения с такими противоположными людьми, как Мироновы с одной стороны, а Пугачев и Швабрин с другой, роман с Марьей Ивановной, дуэль, тяжкая болезнь, чтение, зрелище мятежа и тех страшных, но вместе облагораживающих впечатлений, которыми оно сопровождалось (вспомним казнь Ивана Кузьмича и Ивана Игнатьевича), суд и тюрьма - все это не могло не оказать на впечатлительного юношу большого влияния и не иметь для него воспитательного значения.

Нравственный облик Гринева дорисовывается общим тоном его семейственных записок, их спокойным, трезвым отношением к людям и событиям, их добродушным юмором, их светлым и примиряющим взглядом на жизнь. Пушкин, видимо, хотел, чтобы между строк романа виднелся привле­кательный образ бывалого, умного и честного старика, много видевшего и испытавшего на своем веку и не без гордости и удовольствия рассказывающего в часы досуга о своем прошлом детям и внукам. «Капитанская дочка» знакомит нас подробно с молодостью Гринева; она же дает нам понятие об его покойной и счастливой старости.

Пушкин нигде не прикрашивает Гринева. Ставя его лицом к лицу с Пугачевым, он не пленился возможностью сделать из него Шарлотту Корде, вроде Парани из «Пугачевцев» графа Салиаса, прекрасно понимая, что этого нельзя было сделать, не впадая в фальшь. Пушкин вывел в лице Гринева одного из русских людей второй половины прошлого века. Такие люди, как Петр Андреевич, тогда бывали и могли быть. Поэт нимало не думал о том, чтобы ставить своего героя в красивые позы и заставлять его проделывать чудеса храбрости. В «Капитанской дочке» выходит постоянно так, что Гринев, несмотря на свое мужество и готовность к самопожертвованию, иногда кажется (но только кажется) как бы пассивным лицом, которого спа­сает то Савельич, то Пугачев, то Марья Ивановна. Вот это-то, вероятно, и подало повод Белинскому назвать Гринева безцветным лицом. О близорукости такого определения мы уже говорили. Гринев скоротал свой век в своем родовом имении и, подобно отцу, не сделал блестящей карьеры. Ненасытное честолюбие и жажда власти были ему совершен­но чужды, и он остался в тени. К тому же он был слишком совестлив, чтобы пролагать дорогу к почестям, не брезгая никакими средствами. Он не уронил бы себя ни на каком посту, но он не был человеком призвания, увлекающего своих избранников к предназначенному для них жребию, и мог вполне удовлетвориться тою скромной сферою дея­тельности помещика и семьянина, которая выпала на его долю. Не трудно догадаться, что он толково управлял своими кресть­янами и был образцовым в своем роде мужем и отцом, посвящая свои досуги, подобно Болотову, литературным занятиям, к которым он пристрастился еще в Белогорской крепости.

От характеристики Гриневых весьма естественно перейти к характеристик их верного и преданного слуги, Савельича.

Савельич принадлежит к числу самых удачных созданий Пушкинского гения. Забыть его тому, кто хотя бегло пробежит «Капитанскую дочку», нет никакой возможности. Комично-наивный, добродушно-трогательный образ старого дядьки сразу и неизгладимо врезывается в память. Савельич - это такой же законченный и превосходный тип слуги, как Санчо-Пансо и Калеб. Когда иностранцы поближе познакомятся с нашею литературой, его имя и у них сделается нарицательным. По­добно тому, как в лице Гриневых - отца и сына Пушкин хотел воплотить лучшие стороны нашего старого дворянства, так в лице Савельича он хотел показать привлекательную сторону тех добрых, задушевных отношений, которые возни­кали иногда на почве крепостного права между крестьянами и помещиками Пушкин не был защитником крепостного пра­ва. Он ненавидел его и прекрасно понимал его гибельное влияние на Россию.

Увижу ль я народ не угнетенный

И рабство падшее по манию царя?

восклицал Пушкин в одном из стихотворений, написанных в молодые годы («Деревня»). Но он не мог не видеть и отрицать, что между крестьянами и господами сплошь и рядом существовали такие тесные и нравственные узы, которые не могли не вызывать уважения. Для справедливой, всесторонней оценки истории крепостного права еще не настало время. Современникам реформы 19 февраля 1861 года трудно отрешиться от своего, несколько пристрастного взгляда на тот строй жизни, который был ею упразднен. Будущий историк крестьянского сословия отметит все, что было дурного в этом строе, но не скроет и того, что было в нем хорошего; а что в нем было и кое-что хорошее, вполне удовлетворявшее несложным потребностям стародавней жизни, - в этом нет никакого сомнения. Крепостное право потому оставило по себе такую печальную память, что оно, вследствие разных причин, продержалось слишком долго, затормозило развитие народной жизни и существовало многие годы уже в то время, когда большая часть помещиков, увлеченная внешностью и соблазном западно­европейской цивилизации, перестала понимать своих «подвластных»[9]. Было, однако, время и бывали случаи, когда крепостное право не казалось обременительным и переносилось с легкостью и безропотно. Савельич, конечно, художественный вымысел Пушкина, но этот вымысел не имеет ничего общего с сочинительством. Он верно и прекрасно отразил в себе былую действительность, и историку крепостного права нельзя будет не считаться с ним. С каким бы ужасом и предубеждением он не говорил о крепостном праве, ему не удастся стушевать таких привлекательных явлений нашего прошлого, как Савельич. Савельич -это живая и ходячая апология старинных порядков и старинного склада жизни. Милый Савельич! Кому из нас не близок и не дорог он с раннего детства? Кто из нас не следил с участием и с улыбкой за всеми его по­печениями о барском дитяти? Савельич, конечно, забавен, но он вселяет к себе глубокое уважение: и в его беззавет­ной любви к Гриневым, особенно к своему питомцу, есть что-то невыразимо поэтичное и трогательное. Отбросьте в сто­рону смешные черты Савельича, и пред вами предстанет величавый образ библейского Елиазара, которому Авраам вверил попечение о своем сыне Исааке.

Внутренний мир Савельича прост и несложен, но он озарен светом безхитростной и чистой души. Бедная деревен­ская церковь, родное село, да барская усадьба, - вот что вос­питало Савельича, вот чем он жил весь свой век. Не мудрствуя лукаво, не рассуждая о том, имеют ли помещики нравственное право владеть крепостными, он по-христиански нес выпавший на его долю жребий. Он родился и умер рабом, но не был рабом ленивым и лукавым; он служил своим господам не за страх, а за совесть, и не тяготился своим подневольным положением, ибо свободно подчинялся ему. В Савельиче нет и тени нравственного холопства. Несмотря на почтительный тон, которым он привык говорить со своими господами, Савельич держал себя по своему очень независимо и, конечно, был бы удивлен, если б ему сказали, что он несчастное существо, что он живет под страшным гнетом, и что ему было бы гораздо лучше скоротать свой век где-нибудь вдали от Гриневых. Порвать всякие связи между Савельичем и барскою усадьбой значило бы лишить его жизнь всякого смысла, ибо на семье Гриневых сосредоточились все его привязанности.

Пушкин ничего не сообщает о молодости Савельича, о том, как и почему он попал в дворню. Мы знаем только, что он был сначала стремянным, а потом, за трезвое поведение, был возведен в звание дядьки. Вероятно, Савельич был женат и рано овдовел и, не имея ни детей, ни родных, полюбил Петрушу Гринева со всею нежностью своего доброго, привязчивого сердца, которому необходимо было кого-нибудь любить. С тех пор, как Савельич стал в доме Гриневых своим человеком, у него уже не было интересов, своих печалей и радостей. Их горе стало его горем, их счастье - его счастьем. О себе Савельич не думал и не заботился. Все его мысли были направлены исключительно к тому, чтобы сохранить барское добро, отстоять барские инте­ресы, оградить господ от какой-нибудь напасти. Попечения о господах наполняли всю жизнь Савельича, лежали в основе всех его действий и побуждений. Ради своих господ Савель­ич всегда готов был претерпеть всевозможные лишения, а в случае надобности и самую смерть. Его самоотвержение не знало пределов и делало его безстрашным в виду самых грозных опасностей. Когда молодой Гринев дерется на дуэли, Савельич прибегает на место поединка, чтобы заслонить Петра Андреевича своею грудью от ударов Швабрина. Когда Пугачев отдает приказание вешать Гринева, и палачи уже приступают к исполнению своей обязанности, Савельич в изступлении предлагает свою шею в замен барской. Когда Гринев объявляет своему дядьке, что поедет в Белогорскую крепость для освобождения Марьи Ивановны, Савельич ни за что не соглашается остаться в Оренбурге, хотя и не питает надежды на благополучное возвращение из этого путешествия. Савельич охотно бросился бы в огонь и воду за своего молодого барина.

Привязанность к своему питомцу и ко всей семье Гриневых заслоняла в Савельиче все другие привязанности и стала для него своего рода религией. Он нимало не сомневался, что Пугачев бродяга и самозванец, но это не мешает ему кланяться Емельке в ноги и даже называть его государем для спасения барского «дитяти». Присягал ли Савельич мнимому императору Петру? Конечно, нет: он не решился бы поклясться в верности тому, кого он называл в глаза, но забывчивости, злодеем; но сознание верноподданнического долга не доходило в Савельиче до такой степени, чтобы возбуждать в нем героизм, который проявляют в минуту смерти капитан Миронов и его старый сослуживец Иван Игнатьевич, всенародно уличая Пугачева в самозванстве. Царица представлялась Савельичу чем-то далеким и туманным. Он, конечно, не усумнился бы по­жертвовать собой для спасения Государыни, но тех понятий о чести, которыми жили его господа, он не понимал, и это постоянно порождает забавные столкновения между ним и его молодым барином. После проигрыша в Симбирском трактире Савельич, пораженный проигрышем Гринева, пресерьезно советует ему не платить долга. «Скажи, говорит он: «что родители тебе и играть-то, окромя как в орехи, запретили». «Что тебе стόит!» - восклицал Савельич, стоя перед Пугачевым и перед виселицей, когда самозванец только что отменил свой приказ о казни Гринева. «Не упрямься? Плюнь да поцелуй у злод... тьфу, у него ручку». Савельич совершенно не мог понять, почему Гринев, раскаиваясь в своем поведении в Симбирском трактире, считал необходимым рас­платиться с Зуриным, и почему он предпочел бы самую лютую казнь целованию пугачевской руки. Соображения о чести, руководившие Гриневым, были недоступны для Савельича. В эпизоде с Зуриным он видел только потерю барских денег, а стоя перед виселицей, хлопотал лишь о том, чтобы избавить Гринева от петли. Благодаря своей непре­станной заботливости о «барском дитяти», и о «барском добре», суетливый и упрямый Савельич не раз ставил своего госпо­дина в рискованное положение и вредил ему. Окликнув его во время дуэли и заставив тем самым оглянуться, он дал возможность Швабрину нанести Гриневу предательский удар. Напоминая самозванцу о заячьем тулупе, Савельич мог на­влечь его гнев на Гринева. Вообще, простодушный Савельич делал своему молодому барину столько же хлопот, как и услуг, и погубил бы его, не ведая о том, если бы Гринев имел малодушие и низость всегда и во всем слушать своего дядьку. К счастью для самого Савельича, Гринев был юно­ша такого закала, что его нельзя было склонить к поступкам, несогласным с служебным долгом и дворянским достоинством. Гринев ценил в Савельиче преданность, не прочь был даже иногда следовать его советам, когда они того стоили, но прекрасно понимал, что между его понятиями и понятиями Са­вельича о чести лежала целая бездна, и жил своим умом. Бедный Савельич! Он и не подозревал, что некоторые из его советов могли покрыть «барское дитя» несмываемым позором, если бы оно не отвергало их с презрением. Простодушный и недалекий дядька считал бы за величайшее счастье оказать своему господину какую-нибудь крупную услугу, но это удалось ему только однажды, да и то случайно. Обратив на себя внимание Пугачева в то время, когда Гринева вели на смерть, он напомнил самозванцу своею особой о заячьем тулупе и единственно этим спас жизнь «дитяти». В том то именно и заключается всегдашний трагикомизм Савельича, что он действует обык­новенно не впопад и достигает своих целей совсем не теми путями, на которые рассчитывает. Гринев умел ценить внутренние побуждения Савельича и был ему благодарен и за его попечения, и за его самоотвержение, и за его добрые намерения.

Ревнуя о благе своих господ, Савельич никогда не потакал им в тех случаях, когда они, по его мнению, по­ступали не так, как следовало, и безбоязненно высказывал им в глаза свое мнение. Он часто ворчит на П.А. Гринева и разражается целым рядом упреков, когда тот возвращается в Симбирский трактир, едва держась на ногах; на требование денег для уплаты долга Савельич отвечает: «воля твоя, сударь, а денег я не выдам». Он затевает с Гриневым спор по поводу награждения вожатого деньгами и заячьим тулупом. Вообще, Савельич любил поспорить со­ своим молодым господином. Той же системы он держался, по-видимому, хотя и не без некоторой робости, со старым Гриневым. На его грозное письмо по поводу дуэли Петра Андреевича, Савельич, не смотря на строгий приговор, про­изнесенный Гриневым-отцом над поведением сына, отвечает: «теперь Петр Андреевич, слава Богу, здоров и про него, кроме хорошего, нечего и писать. А что с ним случи­лась такая оказия, то быль молодцу не укор. Конь и о четырех ногах, да спотыкается». Ворчливость и упрямство Савельича не имеют и тени жесткости, когда дело идет о его господах. Он не способен на них сердиться и если, говорит иногда Гриневу резкие вещи, то не давая себе от­чета в резкости своих слов. Савельич приходит в ярость, на какую только он способен при своей кротости и доброте, лишь тогда, когда он усматривает в ком-нибудь посяга­тельство на барские интересы. Таких людей Савельич нена­видит, как своих личных врагов, и не скупится в разговорах с ними и о них на самые энергические выражения. Зурин, обыгравший Гринева, оказывается у Савельича «разбойником», вожатый, которому Гринев задумал отдать заячий тулуп,- собакой и т. д. Вечно брюзжащий старик нико­му, однако, не вселял страха и веры в твердость своего харак­тера. Упрямый, но добрый Савельич сейчас же уступал «ди­тяти», как только молодой человек принимал суровый и по­велительный тон, и оказывался совершенно безсильным против его ласки и просьб. Человек незлопамятный от природы, Са­вельич не мог никогда простить только тех, кого он считал барскими недоброжелателями и ревновал к своим господам. Нет ничего забавнее и трогательнее сильного предубеждения, не раз выражаемого Савельичем против проклятого мусье Бопре. Он склонен был приписывать ему все бедствия «дитяти»: он считал его виновником и симбирской попойки, и дуэли со Швабриным, и, вероятно, до конца дней своих не переставал повторять при воспоминании о Бопре: «И нужно было нанимать в дядьки басурмана? Как будто у барина не стало и своих людей?»

Тип таких слуг, как Савельич, принадлежит к вымершим типам. Нельзя не помянуть добром тех времен, когда Савельичи отнюдь не составляли исключительного явления. Савельич был не только слугой, дядькой и учителем Петра Андреевича Гринева (говорим учителем потому, что Гринев научился писать и читать у Савельича), но и его другом и наперсником. Он был его заступником и ходатаем перед стариком Гриневым, когда дело шло о Марье Ивановне. Он был посвящен в самые интимные подробности его жизни. «Капитанская дочка» заканчивается рассказом об оправдании Гринева и его вступлении в брак с Марьей Ивановной. Что сталось затем с Савельичем, в романе не говорится. Но у кого на этот счет могут быть малейшие сомнения? Кто и сам не догадается, что Савельич до самой смерти оставался близким к Петру Андреевичу и Марье Ивановне человеком и провел в почете и холе свои последние годы, пользуясь безусловным доверием и лаской своих молодых господ?

__________

Мосье Бопре отведены в «Капитанской дочке» всего полторы страницы. Но в нашей литературе нет более яркого и жизненного типа учителя и гувернера доброго старого времени. Пушкин не потому уделил Бопре так мало места в своем романе, что считал излишним обрисовать Бопре со всею ясностью. Все, что нужно было сказать о нем, сказано. При­бавьте хоть одно слово, и характеристика легкомысленного француза будет испорчена.

Старый Гринев и не подозревал, в какое он ставит себя комичное положение, выписывая для сына наставника из Москвы, «вместе с годовым запасом вина и прованского масла» и возлагая на бывшего парикмахера и солдата обязан­ность учить мальчика «всем наукам». О науках почтенный Андрей Петрович имел самое отдаленное представление и если пригласил к себе «каналью француза», то единственно потому, что на Руси начинало входить в моду вверять воспитание детей иностранцам и иностранкам. Бопре был представителем западноевропейской цивилизации в усадьбе Гринева. Неудивительно, что он не пленил ею Савельича. В семье Гриневых и среди той бытовой обстановки, в которой она жила, Бопре и все его безшабашные повадки должны были производить впечатление ни с чем несообразных скоморошеских диссонансов. К счастью для молодого Гринева, ему было всего 13-14 лет, когда он попал под надзор Бопре. В эти годы Бопре не мог заразить его своим безпутством; к тому же он и пробыл недолго при своем воспитаннике. Старый Гринев, долго не замечавший, что Бопре ничего не делает, скоро прогнал его, случайно убедившись в том. Европейская цивилизация пошиба Бопре не заразила юношу своим влиянием, и в этом заключалось его благополучие. Бопре передал ему те немногие знания, которыми сам обладал, и навсегда оставил в своем воспитанники несколько забавных воспоминаний о своей безпутной особе. И почем знать, может быть, эти воспоминания оказали Гриневу известную долю пользы, застраховав его от подобострастного отношения ко всему иноземному?