История русского конкордата

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Ниже мы завершаем публикацию статьи историка, публициста, критика Петра Карловича Щебальского (1810 – 1886).

Автор – псковский дворянин, гвардейский боевой офицер, впоследствии занимал ряд значительных официальных должностей, последние 15 лет жизни прослужил в Царстве Польском, в 1883–1886 гг. был редактором единственной русской газеты в Варшаве – «Варшавский Дневник».

Н.С. Лесков в письме к П.К. Щебальскому от 19 апреля 1871 г. писал: «Видел я на столе у К<аткова> Вашу статью о конкордате. Это очень любопытно по тому, что я успел пробежать…».

Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изд.: История русского конкордата. Сношения России с Римом с 1845 по 1850 год, А. Н. Попова. (Журнал Мин. Нар. Просвещения, 1870) // Русский вестник. 1871. №4. С.651–663 (Подпись: П.Щ.)) подготовил профессор А.Д. Каплин.

Постраничные сноски автора помещены в текст в квадратных скобках.

+ + +

ИСТОРИЯ РУССКОГО КОНКОРДАТА

Сношения России с Римом с 1845 по 1850 год, А. Н. Попова.
(Журнал Мин. Нар. Просвещения, 1870).

V.

Действительно, всякий, кто только внимательно прочитал здесь обозрение переговоров, заметил, без сомнения, что они ведены были с нашей стороны без надлежащей твердости, с слишком явною готовностью делать уступки и с тайным убеждением в невозможности склонить к тому же противника. Наши уполномоченные почитали успехом, когда кардиналы принимали их уступки, и посылали о том радостные донесения в Петербург; делая эти уступки, они не думали требовать каких-либо обязательств от противной стороны.

Вообще переговоры между графом Блудовым и кардиналом Ламбрускини имели вид какой-то mea culpa со стороны русского правительства: точно будто оно прислало своего представителя покаяться публично в своих проступках против главы римской церкви и просить его удостоить своего одобрения соответствующия изменения в нашем законодательстве.

И не ездя в Рим и не вступая в конференции с кардиналами, можно было знать, как устроен духовный суд в католическом мире и сделать соответствующие преобразования, если они признавались нужными; если было решено допустить подчинение консисторий и семинарий епископам, то постановление о том можно было написать в Петербурге, и притом с уверенностью, что оно будет с удовольствием принято в Риме.

Не оскорбительно ли подумать что на заявление наших уполномоченных о готовности открыть седьмую епархию, им пришлось услышать, что представление о том должно по настоящему поступить от епископов, а не от них, и что они, следовательно, мешаются не в свое дело; что эту меру, очевидно предлагаемую русским правительством исключительно в интересах католиков, принимают как непрошенную услугу, что за нее вам и не думают быть благодарными, что, напротив, ее как будто бы колеблются принять!...

За все это, конечно, нельзя винить графа Блудова и Бутенева, по крайней мере нельзя винить их одних. Начав переговоры, они, разумеется, должны были стараться привести их к какому-нибудь концу, и при этом они, говоря вообще, действовали, без сомнения, согласно своим инструкциям. Но тем менее понятно, какую цель имело наше правительство, открывая переговоры с папским двором, если, решившись сделать некоторые уступки, оно не имело в виду потребовать и с его стороны каких-либо обязательств?

Но каких же обязательств можно было требовать от папы? В его владениях не проживало русских, для которых мы могли бы требовать взаимности в церковных делах; оборонительные и наступательные союзы с ним не мыслимы; торговых сношений с Церковною областью Россия никогда не имела...

Мы могли желать от папы единственно того, чтоб, убедясь в готовности нашего правительства дать законное удовлетворение духовным интересам своих католических подданных, он перестал возбуждать их своими жалобами на угнетение католичества в России, чтоб он, подобно тому как было в 1832 году, внушал им доверие и уважение к властям, чтоб он отказался от чудовищного союза с революционными элементами Польши.

Вот единственно, чего можно было желать от папского правительства взамен изменений в узаконениях, касающихся русских католиков, и без сомнения такие обязательства подразумевал император Николай, когда он возымел мысль вступить в сношения с римским двором, но относительно их ничего не было ни постановлено комитетом, обсуждавшим основания предполагаемых переговоров, ни внесено в инструкции графа Блудова (насколько об этом можно судить из материалов г. Попова).

Но можно ли было надяться, что римский двор согласится дать формальное обязательство не произносить, по крайней мере публично, жалоб и болезнований? Жалобы и болезнование – это хлеб насущный римского двора, это его политическая система, результат глубокой традиции. Вера гибнет! Зло торжествует! Нечестие умножается! вот неизменное содержание аллокуций, окружных посланий, и всякого наименования воззваний римского двора к народам. Вы не оказываете сыновнего уважения к видимому главе христианства, вы допускаете распространяться неверию и ересям, вы изъемлете образование юношества из двух духовенства, вы позволяете развиваться светской науке, вы не умножаете число монастырей – таково содержание дипломатической переписки папского двора со всеми правительствами, католическими и не католическими.

Папское правительство смотрит на свои отношения к правительствам и народам с точки зрения XI и XII века, а потому уступки, подобные тем, какие сделаны были папскому престолу устами графа Блудова, естественно, кажутся ему ничтожными, едва заслуживающими внимания и которых он не отвергает единственно, как малую лепту покаяния, как слабую дань вечной правде со стороны слепотствующих.

Вот почему в аллокуции, произнесенной 3-го июля 1848 года папа, упомянув в кратких словах о выгодах, приобретенных чрез переговоры с Россией, широко распространился о том, что еще желательно было бы выговорить от нее, по прежнему называл отступниками епископов, покинувших унию, говорил о «плачевном» и «исполненном опасностей» положении бывших унитов и публично призывал их в лоно католической церкви.

Можно ли, следовательно, было вступать в переговоры с таким противником и питать хоть слабую надежду на соглашение? Ответ на этот вопрос довольно затруднителен. Отвечать на него да – невозможно, но нельзя кажется и безусловно отрицать всякой надежды. Дело в том, что папский престол, не взирая на абсолютизм своих принципов, умеет иногда находить какие-то каноны, а за недостатком их, буллы и иные частные распоряжения, или наконец соображения практического свойства, допускающие образ действий совершенно не похожий на действия Григория VII или Сикста.

Чтоб убедиться в том, нам стоит припомнить в каких разнообразных отношениях к французскому правительству римский двор находился в последние три столетия. Французский галликанизм был в свое время резким нововведением; против него с римской стороны был, без сомнения, выставлен вечный аргумент невозможности допустить его (non possumus), но тем не менее он существовал почти два столетия, и папы не считали ни французского духовенства, ни вообще французской нации отверженными; французским епископам постоянно принадлежит несколько видных мест в коллегии кардиналов, и французское правительство попрежнему пользуется узаконенным влиянием при избрании папы.

Еще более резкое отличие против прежнего установил конкордат 1802 года, в котором католичество не было даже названо господствующею религией во Франции, а просто «религией большинства ее жителей». В этом любопытном акте, без всяких представлений со стороны местных епископов, а по прямому соглашению с французским правительством предположено было сделать разверстку епископий, что, как мы видели, считалось антиканоническим в отношении России; папа и кардиналы, державшие думу с графом Блудовым, возмущались духом, что русское правительство требует присяги на верноподданство от католических священников; они находили недостаточною в отношении к Риму присягу русских католических епископов, которая однако наполнена изчислением обязательств с их стороны относительно папы.

Конкордат 1802 года установил присягу для французских епископов, в которой самым определенным образом исчислены их обязанности к светской власти.

[Французская присяга: Клянусь и обязуюсь пред Богом и святым Его Евангелием хранить верность и послушание в отношении правительства, установленного конституцией Французской республики. Обещаюсь также не иметь никаких сношений, не присутствовать ни на каком совещании, не поддерживать никаких связей,– как в отечестве, так и за границей,– противных общественному спокойствию; и если я узнаю, что в моей епархии, или вне ее умышляется (il se trâme) что-либо, клонящееся ко вреду государства, то обязываюсь довести о том до сведения правительства». (Собор. пост, иностр. правит. по делам р.-к.-церкви).

Присяга русская установлена в 1784 году. Она заключает обширные обязательства относительно папы, и только в самом конце ее находятся следующиt обязательства в отношении к светской власти: Сие все и в подробности тем ненарушимее соблюду, что удостоверен я, что ничего в оном такого не содержится, что бы присяге в верности моей законной верховной государыне, августейшей императрице и императорского престола преемникам, мною учиненной, противно быть могло». (П. С. З., 16.982)].

Ламбрускани и Корболи требовали от наших уполномоченных, и требовали на основании канонов, отстранения самой тени участия светской власти при назначении священников; но во время заключения конкордата 1802 года об этих канонах было забыто. В этом конкордате назначено было жалованье духовенству, подразумевая что бывшие церковные и монастырские земли останутся за теми, к кому они перешли во время революции; но при переговорах 1846 года, от графа Блудова настойчиво требовали возвращения имуществ, принадлежавших некогда католическим религиозным учреждениям, и папа объявил в аллокуции 1848 года, что он не перестанет домогаться их возвращения. Кардиналы Ламбрускини и Корболи говорили: «Христос повелел служителям своей церкви (то есть католическому духовенству) проповедывать ее учение: шедше, научите вся языки, сказал Христос,– как же вы хотите, заключал кардинал, наказывать за пропаганду?»

Но в 1802 году папское правительство нашло возможным согласиться на запрещение даже всякого рода религиозных церемоний вне церковных стен, в стране, где католичество было и есть религия большинства ... Так эластичны принципы, которыми руководствуется папское правительство!...

Да и во время переговоров 1846 года, эта эластичность тоже обнаруживалась не один раз. Так, например, монсиньйор Корболи, говоря о мерах папского престола против злоупотребления правом развода, назвал между прочим, буллу Венедикта XIV, но заметил, что она не могла принести пользы, ибо вскоре взята была назад. Тот же кардинал сказал, что в сущности римская церковь не признает смешанных браков, но допускает их как исключение, по причине совместного существования людей разных исповеданий.

Вот несколько примеров, из числа множества других, доказывающих, что римский двор не делает уступок только, когда полагает, что нет надобности делать их. Поэтому прежде начатия переговоров следовало бы кажется удостовериться: расположен ли он к уступкам в отношении к России? Желает ли вступить с нами в соглашение? Нуждается ли в каком-либо договоре с нами? Стесняет ли его отсутствие такого договора?

Вот на что петербургский комитет должен был бы, я полагаю, обратить внимание еще прежде, чем приступать к рассмотрению уступок, которые можно было сделать с русской стороны. Еще не посылая в Рим сановника, облеченного чрезвычайными полномочиями, следовало бы кажется поручить нашему посланнику при римском дворе сказать кардиналам и самому папе: Вы считаете свою церковь вселенскою и едино-истинною: и мы считаем свою церковь точно такою же; вы не можете допускать никаких уступок в отношении к догматам: и мы тоже; не говорите же нам ни слова о тех предметах, по которым ни вы ни мы не в праве делать уступок.

Но мы знаем, что в разных случаях вы допускали отступление от некоторых папских распоряжений и даже соборных постановлений; если вы согласны сделать их в настоящем случае, если вы расположены признать некоторые постановления и распоряжения наши, хотя бы они может быть и не вполне согласовались с канонами Тридентского и других, не обязательных для нас соборов, если вы согласны направить свою экспансивную силу в России на магометан и евреев, а не на христиан, то мы, с своей стороны готовы обсудить с вами: какие новые меры могут быть допущены в России в интересе католической религии.

Эти меры, которые мы примем по зрелом обсуждении, мы будем исполнять строго; но и вы должны отказаться от выходок, по крайней мере публичных, раздражающих русских католиков.

Единственная выгода, которой мы ожидаем от соглашения с вами – это ваша моральная поддержка, или хоть устранение ваших жалоб и болезнований по отношению к России.

Если вы согласны дать в том формальное обязательство – переговоры могут открыться; в противном случае незачем и начинать их.

[Весьма замечательно, что конкордат 1847 года вовсе не был опубликован в свое время. Мы не находим его ни в Полн. Собр. Законов, ни в современных С.-Петербургских, Сенатских, ни в Московских Ведомостях].

Если папа в самом деле заботился единственно о духовных нуждах русской католической паствы, то он должен был бы воспользоваться случаем улучшить ее положение, в ожидании других подобных же случаев. И такие случаи, без сомнения, представились бы, ибо только связь католичества с польщизной, – связь которой невозможно отрицать как факта, – заставляет русское правительство подозрительно смотреть на него.

Повторяю, мудрено предсказать, какое решение принял бы римский двор, если бы вопрос был поставлен вышеизложенным образом. Во всяком случае из переговоров был бы устранен всякий религиозный элемент, и они были бы перенесены на свойственную им чисто политическую почву. Ведь договаривался же римский двор с правительством вовсе не имевшим никакой религии,– с правительством первого консула, и нашлась же возможность установить в настоящее время добрые отношения между папой и покровителем протестантства!

Таким образом, может быть установились бы добрые отношения и между императором Николаем и Пием IX. Скажу более: такие отношения вероятно установились бы, если бы папой продолжал быть Григорий XVI. Власть епископов была бы несколько усилена, и число их увеличено, а правительственное влияние на католические учреждения несколько ослаблено; вероятно папа, убедившись, что католикам предоставлено безобидное существование в России, согласился бы склонять их, чтоб они не смешивали политических вопросов с религиозными, а русский государь оказывал бы от времени свои щедроты в отношении к католическим церквам и католическим духовным; законы крепко оградили бы неприкосновенность каждого из существующих в России вероисповеданий, а полиция зорко наблюдала бы за исполнением этих законов, и.... и всякий мирно жил бы под сенью своей религиозной смоковницы...

Но было ль бы такое положение дел прочно? Было ль бы оно желательно? Едва ли. Оно не было бы прочно, потому что новый папа мог бы иначе, чем его предместник, взглянуть на права католиков в России, и пожелать их расширения. Оно не было бы даже и желательно, потому что обезпечивало бы только тишину и нравственный квиетизм, но не служило бы к усилению в Русском народе религиозного чувства и тех нравственных качеств, которые это чувство воспитывает.

Словом, такое положение дел, при наилучших условиях, осуществляло бы только принцип веротерпимости, но не давало бы необходимой в наше время свободы совести, между этими двумя принципами различие громадное.

Когда Монтескьё и Вольтер еще только писали о веротерпимости, когда она провозглашалась как великое, но еще ожидаемое благо, она уже была призвана нашими законами. Екатерина Великая имела полное право писать Вольтеру: «La tolérence est établie chez nous; elle fait loi de l'état. В Наказе ее значится между прочим: «В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойствий и безопасности своих граждан был порок – запрещение или недозволение их различных вер.... Гонение человеческие умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самые жестоковыйные сердца».

Ограждая господствующую церковь от совращений положенными за то наказаниями, Екатерина, Павел и их преемники запрещали только переманивать из одного христианского исповедания в другое, что отнюдь не противоречит принципу веротерпимости. На почве веротерпимости наше законодательство стоит твердо. Все исповедания ограждены у нас законами; каждый иноверец, как замечено выше, может спокойно оставаться под своею религиозною смоковницей, лишь бы только он сам не предавался безпокойным позывам покинуть ее или привлекать под ея сень посторонних. Это тревожное искание лучшего и совершеннейшего в деле религии у нас воспрещалось иноверцу,– [Ныне переход из одной иноверной религии в другую поставлен в зависимость от разрешения министра внутренних дел],– разве он захотел бы перейти в лоно господствующей церкви,– а православному воспрещено безусловно.

Весьма сходно с положением, созданным православию в России, то, которым пользуется католичество в Риме. И там иноверцев терпят, под условием, чтоб они молчали и не шевелились,– разве им захотелось бы вступить в число духовных подданных папы. Это тоже веротерпимость. Правда, папская веротерпимость отличается от русской тем, что последняя не претендует выходить за пределы России, между тем как первая считает себя дома повсюду; но в сущности оба принципа были одинаковы и не могли без самоубийства сделать уступки один другому.

Это весьма положительно выражено как в отметках императора Николая на папской записке, так и в ответной на нее записке графа Нессельроде. Желания папы будут исполнены, отметил государь, поскольку они согласны с моим положением покровителя православия в России.– «Взгляд св. отца, писал граф Нессельроде, не отличается от взгляда самого императора. Пусть его святейшество спросит самого себя, согласился ли бы он издать закон, который дозволял бы священнику греческому или протестантскому крестить в Риме детей рожденных от брака, в котором лишь один супруг католик?»

Очевидно, соглашение на почве веротерпимости не могло быть прочно. Не прочнее ли, не плодотворнее ли было бы оно на почве свободы совести?...

Напрасно думают некоторые, что свобода совести есть продукт скептицизма и неверия; напрасно папа Григорий XVI называл ее с этой точки зрения ненавистною. Не обращать никакого внимания на убеждения, не согласные с собственными, или терпеть их близ себя, но споря однако жь против них и борясь с ними, не значит не иметь никаких убеждений; другое дело заботиться о благоустройстве обществ, которым мы не симпатизируем по предметам самым существенным и важным, организовать духовную иерархию для этих обществ, пещись об учебных заведениях для питания этой иерархии, давать ей содержание и даже награды – вот это действительно требует или полного индиферентизма или же такого смешения понятий, к которому может привести лишь продолжительная, трудная, искусственная подготовка.

В такое именно ненормальное положение поставлено русское правительство существующим законодательством по иноверческим делам. Правительство, обязанное покровительствовать православию, обязано в то же время покровительствовать и католичеству, и протестанству, и еврейству, и магометанству; оно обязано заботиться, чтобы люди всех этих исповеданий имели своих вероучителей, чтоб их вероучения не искажались невежеством и сектаторством, чтоб их храмы пользовались надлежащим блоголепием....

Пусть бы иноверцы сами заботились о своих духовных нуждах; пусть бы они сами доставали, как хотят и где хотят своих епископов, мулл и раввинов; но пусть все они знают, что они обязаны повиноваться русским законам, и что постановления Тридентского собора, Корана и Талмуда не будут принимаемы во внимание русскими судами, если их действия подвергнутся судебному рассмотрению. Вообще же свобода совести, в дополнение к сделанным уже начинаниям, необходима для того, чтобы возвысить в России религиозное чувство, а с ним и общественную нравственность.

VI.

К обозрению переговоров наших с Римом остается прибавить лишь несколько слов. Когда все вопросы, исчисленные в инструкции графа Блудова, были исчерпаны «tellem ent-quellement», по его выражению, – составлен был акт, который известен под именем конкордата З-го августа 1847 года. Вместе с ним подписан был и другой, надо признаться, весьма странный акт, заключавший в себе те вопросы, по которым соглашения не последовало.

С нашей точки зрения в таком акте не было никакой надобности, но с точки зрения римского престола он составлял доказательство недостаточности тех уступок, которые сделало русское правительство, и папа, на прощальной аудиенции с графом Блудовым, не преминул заметить, что он считает подлежащими разрешению в будущем три важные вопроса, а именно: о духовных нуждах тех унитов, которые не приняли православия в 1839 году, о расширении свободы в сношениях католичества с римским двором и об имениях католического духовенства, присоединенных к государственным имуществам.

Без сомнения, история представляет и другие случаи, в которых одна из договаривавшихся сторон не получала удовлетворения по всем частям своих домогательств, но едва ли когда-либо, вслед за окончанием переговоров и за подписанием уполномоченными акта о соглашении, одно из договаривающихся правительств позволяло себе торжественно заявить, что оно не считает себя удовлетворенным и признает дело соглашения как бы прерванным.

А папа именно так и сделал. Когда граф Блудов уехал из Рима, европейская печать возвестила об окончании переговоров между Римом и Россией, и о заключении между ними соглашения; но папа, как бы отвечая на газетные толки по этому поводу, в аллокуции, произнесенной в секретной консистории 5-го (17-го) декабря 1847 года, то есть через полгода по подписании уполномоченными конкордата, объявил своей возлюбленной о Христе братии, что переговоры «не совершенно еще окончены»....

К сожалению, это было фактически справедливо. В приступе или введении к пунктам, постановленным обоюдным соглашением, сказано, что со временем должно быть приступлено к новым переговорам для установления дальнейших соглашений, и это заявление подписано теми самыми дипломатами нашими, которые лучше, чем кто-нибудь знали, что «соглашения» значат уступки с нашей стороны без всякой взаимности!

Вот почему 3-го июля 1848 года,– то есть по получении уже ратификации договора 1847 года, папа, возвещая о заключении этого договора, хотя и признавал, что католическая церковь в России поставлена ныне в лучшее положение, но сильно настаивал на тех вопросах, по которым со стороны графа Блудова не было сделано уступок. «Остается еще, сказал он, много других вопросов, и притом великой важности, по которым еще не достигнуто соглашения. Мы говорим о том, чтобы католикам была обезпечена полная и действительная свобода непосредственных сношений по делам веры с апостольским престолом..., о необходимости возвратить духовенству его имущества, о том, чтобы светские лица, избранные правительством, были удалены из консисторий епископов, о законе, в силу коего смешанные браки получают признание в этой стране только, когда получат благословение от некатолического, греко-русского священника, о свободе, которая должна быть предоставлена католикам подвергать изследованию и суду дела, проистекающие из смешанных браков, в католическом суде, и наконец о разных действующих в этой стране законах, которые установляют возраст для вступления в монашество, совершенно разрушают монастырские училища, уничтожают орденских провинциалов и запрещают обращения в католическую веру».

Слисок предметов, по которым представлялся еще повод жаловаться и болезновать, был несравненно длиннее того, в котором исчислялись данные русским двором удовлетворения. Но всего замечательнее в аллокуции 1848 года,– произнесенной как бы в успокоение русского правительства и очень обрадовавшей Бутенева,– следующее место: «Плачевное положение русских (унитов) наиболее смущает и огорчает нас; поэтому мы, по апостольской нашей обязанности, снова предъявили требования и не перестанем никогда употреблять всевозможные старания, чтобы достигнуть для этих русских такого положення, которое обезпечивало бы их духовные нужды. Латинские священники,– мы имеем к ним полное доверие, которое и поддерживает нас,– употребят все старания и воспользуются всеми способами, чтобы доставлять духовные пособия этим возлюбленным чадам; но из глубины души мы усердно молим Вседержителя и с любовию объявляем самим русским (унитам), чтоб они оставались верно и непоколебимо в единстве с католическою церковью, или, если они по несчастию от нее отпали, то чтобы возвратились в лоно любящей матери, прибегли к нам, и мы, с помощию Божией, готовы сделать все, чтоб обезпечить им вечное спасение».

Необходимо, чтобы вполне оценить все значение этого публичного воззвания, заметить, что оно было сделано не только вслед за подписанием и ратификацией конкордата, но и после того, как император Николай лично сделал новую уступку желаниям папы, а именно: назначил второго суфрагана херсонскому епископу и разрешил относиться к римскому престолу, в качестве суда третьей степени, по делам брачным.

Конечно, папа, с своей точки зрения, мог считать себя далеко неудовлетворенным и этими и всеми другими уступками русского правительства: идеал Григория VII в отношении к России далеко не был осуществлен; но, что сказали бы не только в России, но и во всем образованном мире, если бы, например, президент Американских Штатов, естественно предпочитающий федеративную республику всякой иной государственной форме, стал, вслед за заключением союзного договора с русским государем и получением доказательств личного его уважения к интересам американцев в России, приглашать русских образовать у себя федеральную республику?

П. Щ.

«Русский Вестник», № 4, 1871.