Ниже мы публикуем статью историка, публициста, критика Петра Карловича Щебальского (1810 – 1886).

Автор – псковский дворянин, гвардейский боевой офицер, впоследствии занимал ряд значительных официальных должностей, последние 15 лет жизни прослужил в Царстве Польском, в 1883–1886 гг. был редактором единственной русской газеты в Варшаве – «Варшавский Дневник».

Н.С. Лесков в письме к П.К. Щебальскому от 19 апреля 1871 г. писал: «Видел я на столе у К<аткова> Вашу статью о конкордате. Это очень любопытно по тому, что я успел пробежать…».

Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изд.: История русского конкордата. Сношения России с Римом с 1845 по 1850 год, А. Н. Попова. (Журнал Мин. Нар. Просвещения, 1870) // Русский вестник. 1871. №4. С.610–633 (Подпись: П.Щ.)) подготовил профессор А.Д. Каплин.

Постраничные сноски автора помещены в текст в квадратных скобках.

+ + +

ИСТОРИЯ РУССКОГО КОНКОРДАТА

Сношения России с Римом с 1845 по 1850 год, А.Н. Попова.
(Журнал Мин. Нар. Просвещения, 1870).

Двадцать пять лет тому назад случилось событие, выходящее из ряда обыкновенных. Два монарха, владевшие престолами на противоположных концах Европы, оба воплощавшие идею неограниченной власти, хотя и в различных формах, в различных сферах проявления, встретились между собою и протянули друг другу руку с желанием взаимного соглашения. Это соглашение последовало и облечено было в торжественную форму договора.

Какие же имело оно дальнейшия последствия? Какие новые условия внес этот договор в жизнь тех до кого он касался, и в сущность вопросов, которые были предметом соглашения?

А вопросы эти имели величайшую, первенствующую важность. Соглашение происходило между видимым главой одной из двух великих христианских церквей и покровителем другой. Оно касалось, конечно, не догматических вопросов, но таких однако ж, которые были установлены соборными решениями и распоряжениями пап, имеющими для католиков силу почти каноническую.

На чем же сошлись эти два абсолютизма встретившиеся между собою со взаимным дружелюбием? Не образовалось ли между ними, так сказать, нейтральной почвы, на которой мог бы пробиться росток свободы?... Вот мысли и вопросы, которые возбуждают любопытные материалы, изданные А.Н. Поповым под заглавием «Сношения России с Римом с 1846 по 1850 год».

Посмотрим, что ответят они нам на эти вопросы.

С самого начала постоянных сношений наших с Римом, сношений, вообще не отличающихся дружелюбием, редко доходили они до такой степени натянутости, как в начале сороковых годов, именно в продолжение нескольких лет, предшествовавших заключению конкордата между нашим и римским дворами.

Предполагая проследить по материалам, изданным г. Поповым, переговоры, относящиеся к этому трактату, я нахожу не лишним, пользуясь некоторыми другими материалами, указать слегка и на отношения, которые существовали между означенными дворами пред началом переговоров: это даст возможность читателям оценить как велика была та пропасть, которую конкордат 1847 года вознамерился засыпать и уничтожать.

I.

В 1839 году совершилось, как известно, присоединение к православной церкви унитов Северо-западного края. Это важное событие завершило дело религиозного воссоединения Русского народа, начавшееся вскоре после второго раздела Польши; униты оставались, в числе около 250 тысяч душ, только в пределах Царства Польского. Важное это дело совершилось тихо. Его, без шума в продолжении нескольких лет, подготовлял преосвященный Иосиф Семашко и, наконец, получив заявление от 1365 унитских священников о желании их принять православие, он испросил разрешение совершить о том соборное постановление. В Полоцке – глухом жидовском городке состоялось это постановление (12-го февраля 1839); Синод ходатайствовал пред государем о необходимости принять желающих присоединения; Государь пометил на докладе Синода: «благодарю Бога и принимаю»,– и полтора миллиона унитов стали православными....

Никакого шума не было о том в газетах, не только прежде, но даже и после события; не последовало о нем никакого громкого правительственного заявления, выходившого из ряда; оно как бы тайком проникло в нашу историческую жизнь, и вероятно огромное большинство людей, даже из числа принадлежащих к образованным классам, не отдавали себе ясного отчета об этом деле столь высокой важности, а кто и знал, тот помалчивал, не ведая удобно или неудобно о нем говорить.

Но если воссоединение унитов ни на волос не нарушило ленивого покоя и мертвого безмолвия России, то оно произвело потрясающее впечатление в католическом мире и, разумеется, более всего в Риме. Враг всяких мер, клонящихся к возбуждению умов, не охотник до всяких обращений к общественному мнению и гласности вообще, папа Григорий XVI решился в настоящем случае изменить своей обычной сдержанности и произнес по случаю этого события «несравненно более огорчительного, чем все бедствия издавна уже им оплакиваемые», аллокуцию, которая немедленно была воспроизведена всеми клерикальными и даже не клерикальными газетами. «Славный Рутенский или Российский народ, сказал папа в заседании тайной консистории 22-го ноября 1839 года, принявший католичество вместе с христианством, но вскоре усвоивший греческую схизму (таков взгляд римского престола на судьбы христианства в России), вступивший в последствии в соединение с Христовою (то-есть римскою) церковию, ныне снова от нее отпал, благодаря обманам, прельщениям и угрозам, употребленным несколькими недостойными пастырями».

Оплакивая гибель обманутых и предавая строгому порицанию обманувших, папа заключил спою аллокуцию следующими словами: «Не можем скрыть от вас, уважаемые братья, что еще более огорчения внушает нам положение католичества в обширных владениях Российской империи, ибо нам известно что наша святая религия подвергается утеснению в этой стране. В своей пастырской заботливости об изменении такого положения дел, мы намерены на будущее время продолжать наши ходатайства пред лицом могущественного императора, питая еще надежду что, по свойственной ему справедливости и по возвышенному своему образу мыслей, он удовлетворит нашим требованиям и нашим желаниям».

Около трех лет спустя, именно 22-го июля 1842 года, папа произнес другую аллокуцию. Он свидетельствовал о постоянных своих стараниях улучшить положение католичества в России, но, так как эти старания остаются неизвестными верующему миру, а особенно жителям тех отдаленных стран, коих они служат предметом, и так как между ними распространяют мысль, что римский престол остается равнодушным к их положению, то «мы считаем ныне, заключил папа, обязанностию своею пред Богом, пред религией и пред самими собою снять с себя подозрения в столь постыдном преступлении».

Вследствие сего напечатана и роздана была членам св. коллегии записка, в которой исчислялись как причины жалоб римского двора, так и представления его русскому правительству. Важнейшими поводами к этим жалобам были: «почти полная зависимость, в которую русское правительство поставило от себя католических епископов относительно их юрисдикции и отправления их пастырских обязанностей», подчинение воспитания католического духовенства людям в духовных предметах несведущим; отнятие у церквей и монастырей их имуществ, чрез что богослужение лишено подобающого великолепия и отнята возможность содержать потребное число пастырей; нарушение монастырских уставов и подчинение монастырей начальникам епархий (разумеется католических), продолжительное и даже «неопределенное» упразднение многих епископских кафедр, обращение многих зданий, предназначенных первоначально для потребностей римско-католической веры – в пользу религии, господствующей в стране; систематическое стремление к осуществлению «коварного плана, начертанного в конце минувшого века», привлечь унитов к той же господствующей в стране церкви.

Такие действия русского правительства, продолжала папская записка, совершенно несогласные с обещаниями, данными в 1773 году, когда масса католиков поступила под русскую державу, не согласные и с многократными последующими и даже недавними обещаниями, внушенные духом «прискорбной мстительности», тем более удручают католическую церковь в России и Польше, что местные власти дозволяют себе в отношении к ней действия, не дозволяемые даже столь суровыми и несправедливыми законами.

Все это, взятое в совокупности, доказывало с точки зрения папского правительства систематическое стремление «унизить, подчинить светской власти и духовенству господствующей церкви, может быть даже совершенно истребить в пределах России католическое исповедание». Далее в помянутой записке исчислялись многократные жалобы папского правительства и представления самого папы императору, которого записка старалась выставить лично как бы непричастным к тем несправедливостям и унижениям, которые терпела в его владениях католическая церковь.

«Но, говорилось в заключение, так как эти жалобы, эти представления, эти ходатайства, эти мольбы и убеждения всякого рода, предпринимавшиеся его святейшеством согласно требованиям минуты, оставались неизвестными, то враги святейшего престола распространили о нем ложные известия с целию унизить его; они внушали, что все вредное и уничижительное для прав и интересов католичества, совершавшееся в России и Польше, все возбуждавшее негодование благонамеренных людей было следствием сделанных главой церкви уступок, или что, по крайней мере, святейший отец, зная все, что совершалось, скрывал оное и как бы поощрял своим молчанием... Поставленный в такое положение и настоятельно побуждаемый своим долгом и совестию, святейший отец находится вынужденным придать гласность настоящему изложению своих действий по отношению к защите католической веры в императорских владениях».

Аллокуция 1842 года и приложенная к ней записка произвели не только в католической, но и во всей Европе сильнейшее впечатление. Ее эксплуатировали и клерикальные и радикальные газеты; она сделалась предметом язвительных для России комментариев в представительных собраниях западных государств; а так как тридцать лет тому назад гласность допускалась у нас еще менее чем в Риме, то обвинения эти, может быть частию и опровергнутые пред дворами путем дипломатической переписки, остались не опровергнутыми в глазах общественного мнения, и русские, до которых случайно могло дойти содержание папской записки, должны были чувствовать себя неправыми к таким делах, в которых честному человеку особенно тяжело быть неправым, – в делах совести.

Записка папской канцелярии утверждала между прочим, что католическим священникам воспрещено было произносить церковные поучения иначе как по предварительном одобрении их цензурой, что у лиц католического духовенства не только отняты были имения, предназначенные для их содержания, но и что жалованье было им уменьшено; что ксендзам воспрещалось принимать на исповедь людей неизвестных им лично...

Могли ли не смущаться, читая такие обвинения и не находя возражений на них, люди самые умеренные и безпристрастные? А в папской записке было исчислено не менее девятнадцати указов и распоряжений подобного рода, изданных в продолжение двенадцати лет!... Конечно, многие из этих распоряжений были изложены папскою канцелярией неверно или односторонне, другие оправдывалась небезпричинным недоверием правительства к католическому духовенству Западного края и Польши; наконец многие факты, выставленные как доказательства преследования против католичества, представлялись, если всмотреться в них ближе, естественною и неизбежною реакцией против сохранившегося еще от прежних веков совершенно ненормального порядка вещей в Западном крае и такого преобладания в нем духовного сословия, коему необходимо было положить конец.

Так, например, папская записка утверждала, что в западных губерниях закрыто было 200 монастырей из 291 бывших там некогда: факт повидимому поразительный (если он справедлив); но тот, кому известно, что эти почти 300 монастырей были построены в крае, где находится каких-нибудь 3.000.000 католиков, согласится что помянутое число монастырей есть факт несравненно более поразительный чем их постепенное уменьшение; по словам папской записки, в начале сороковых годов в Западном крае оставался еще 91 монастырь; следовательно, было еще по одному монастырю на 32.967 католиков; но число православных монастырей несравненно меньше в России по отношению к православному населению: их приходится по одному на 81.433 души [Считая в России 50 миллионов православных и, согласно отчету св. Синода за 1861 год, 614 монастырей].

Если бы римский двор сообразовался в своих требованиях более с действительностию, чем с своими мечтами и воспоминаниями, то он должен был бы считать схизматическую Россию гораздо более благосклонною к католическим монастирям, чем многие католические страны. Не говоря о Франции, где революционная буря разрушила множество монастырей, не возобновленных и при последующих правительствах, в Испании, декретами 25-го июля и 11-го октября 1835 года, упразднены монастыри пяти орденов и сверх того все те, где число монашествующих не достигает 12, а в Португалии закрыты решительно все монастыри декретом 26-го мая 1834 года, и в обеих этих католических странах все монастырское имущество признано государственным. [См. об этом Сборник постановлений иностранных правительств по делам римско-католической церкви. Спб., 1864].

Вот примеры, которые без сомнения в состоянии были бы значительно ослабить впечатление, произведенное папскою аллокуцией 1842 года, если бы русское правительство захотело отвечать на нее. Но оно безмолвствовало, по крайней мере печатно ничего не заявляло и как бы оставалось равнодушным к раздражению против него общественного мнения в Европе.

Таким настроением общественного мнения широко пользовались польская эмиграция, а также ультрамонтанская и всесветная революционная партии, в этом случае, как и во многих других, подававшие друг другу руку. Чтобы дать понятие с какою дерзостью клеветали эти партии, в полном сознании своей безнаказанности, расскажем с некоторою подробностию эпизод о Макрене Мечиславской и монахинях Минского базилианского монастыря, наделавшей страшного шума за границей и встревожившей наше правительство.

В конце 1845 года явились в некоторых газетах диковинные рассказы о страданиях этой самозванки, а в 1846 вышла в Париже (librairie catholique polonaise) небольшая брошюра под заглавием: Récit de Makréna Mieczislawska, abbesse des basiliennes de Minsk, ou Histoire d'une persécution de sept ans soufferte pour la foi, etc. Брошюра эта есть, как видно из заглавия, рассказ самой героини происшествия о преследованиях, которым она будто бы подверглась, вместе с другими монахинями, за несогласие покинуть унию. Эти преследования начались, говорит рассказчица, летом 1838 года, следовательно, за полгода, примерно, до подписания соборного постановления о присоединении унитов к православию. Семашко,– мы будем передавать рассказ Мечиславской без всяких комментариев,– требовал чтоб и минские базилианки сделали то же; а так как они решительно отказались, то однажды, в пять часов утра, он явился в монастырь в сопровождении губернатора Ушакова (Uszakoff) и военной команды; всех монахинь, в числе 34-х (тридцать пятая умерла тут же, в церкви, в присутствии губернатора и архиерея), погнали в Витебск, заковав попарно, но дозволив в то же время нести водруженный на длинном древке крест, что без сомнения должно было сообщать шествию монахинь вид процессии и собирать вокруг них толпы народа.

В Витебске базилианок поместили в женском схизматическом монастыре, где уже находились тринадцать базилианок из другого монастыря, тоже заключенных. Здесь новоприбывших расковали, но на ноги им надели цепи, которые не снимали в продолжении семи лет. Ежедневно являлся к узницам бывший базилианский священник, апостат и с фальшивою (postiche) бородой, чтоб увещевать их, а так как его увещания не действовали, то месяца через два по прибытии в Витебск минских монахинь «началось над нами, рассказывает Мечиславская, истязание посредством сечения, которое производили два раза в неделю; Семашко предписал давать нам по 30 ударов розгами, но Милашевич (имя человека с фальшивою бородой) прибавлял еще по 20-ти». «Нас секли на монастырском дворе, в сарае открытом со всех сторон, в присутствии Милашевича, черниц (des ozernices), попов, диаконов, певчих, детей и всех живших и богохульствовавших (qui blasphémaient) в этом доме». Несколько минских базилианок лишилось жизни. Одну из них убила поленом игуменья, другую какая-то «черница» убила палкой, ибо схизматические монахини «никогда не покидают своих палок, которые они носят при боку в виде сабель (en guise de sabres à leur côte)».

Приехал наконец сам Семашко, и так как базилианки продолжали упорствовать, то «он приказал сечь пред своими окнами» этих женщин. Но и это не помогло. В 1839 году он приехал вторично, для освящения схизматической церкви (значит, уже по воссоединении унитов). Он вздумал требовать, чтобы базилианки присутствовали на этой церемонии; они решительно отказались. «Семашко ушел от нас взбешенный. Он стал у церковных дверей и приказал насильно ввести нас. Тогда толпа людей всякого звания кинулась на нас; град ударов на нас посылался. Все наши сестры участвовали в этом славном шествии (cette marche glorieuse) и украсились кровавыми ранами; у меня был пробит череп. Когда мы приблизились к церкви, кровь наша струилась. Я воскликнула в порыве сверх-человеческого одушевления: «Сестры мои во Христе! понесем наши головы на плаху». Сестра Вавржецкая швырнула в эту минуту к ногам Семашка полено, я схватила топор, который уронил какой-то работник....», желание Семашка не исполнилось, но он «вознаградил себя оргией с черницами, которая продолжалась всю ночь; всю ночь громкие ура в честь императора и Семашка сливались со славословием раздававшимся в нашей темнице....»

Приведенного отрывка кажется достаточно, чтобы составить себе понятие о рассказе Макрены Мечиславской и даже угадать, из какой фабрики он вышел; остальную часть этого рассказа мы передадим вкратце. Позднею осенью 1840 года, оставшихся в живых базилианок перевели в Полоцк, в тамошний женский православный монастырь, где точно так же «чернички» пьют, поют циническия песни, кричат ура и носят деревянные сабли przy bocu, и где, так же как в Витебске, находились уже заключенные базилианки, разумеется ничуть не похожие на «черничек»: добродетельные, набожные, блогословляющия карающую руку....

Такова сила католичества! Стоит человеку принять схизму и он тотчас становится пьяницей.... В Полоцке житье наших узниц было еще хуже; сечение производилось еще жесточе и работы еще тяжелее: они строили дворец для Семашка. В Витебске этот «апостат» выбил один только зуб у Макрены Мечиславской, а в Полоцке – девять разом. Здесь же он явился во всем величии своей власти: он предъявил узницам указ императора, в котором был поименован «архи-архи-архиереем» и признан «святым, святым, трижды святым (saint, saint, trois fois saint)».... Макрена сама видела этот указ.

В 1843 году она вместе с прочими базилианками была переведена в Мядзиолы, Минской губернии. Это местечко находится на берегу озера, которому суждено было играть не последнюю роль в Одиссее матери Макрены. Так как, по замечанию тамошних «черничек», в присланных к ним узницах бушевала «горячая польская кровь», то «Семашко, – продолжает рассказчица,– приказал их погружать в озеро, на берегу которого стоят Мядзиолы. По прочтении приказа о том, на нас надели особого рода рубашки, похожие на мешки в которых возят рожь; обе руки вкладывались в один рукав и потому они лишены были возможности действовать; затем нам накинули на шеи толстые веревки и повели таким образом по городу»... Жиды плакали; попы смеялись, а черницы, глядя с монастырских стен, хлопали в ладоши.... В первый раз «это мученье продолжалось три часа». Оно повторялось шесть раз по словам Мечиславской; ее и других базилианок бросали в воду, начинавшую уже покрываться льдом и полумертвых, окоченевших, вытаскивали на веревке...

Но мы приближаемся к концу удивительной Одиссеи минских монахинь. Однажды, когда весь монастырь без просыпа пил три дня сряду, и когда из 34 узниц оставалось в живых только четыре, эти оставшиеся в живых четыре женщины, не взирая на семилетнее изнурение, которое должно бы, повидимому, убить их физические силы, подняли бревно такой длины, что оно достало до верха монастырской стены, «приходившегося в уровень с третьим этажем», приставили его к этой стене, вскарабкались по нем (в кандалах) одна за другою, спрыгнули в поле и отправились прямым путем в Рим, минуя тысячи застав и миллионы опасностей...

Как ни нелеп этот рассказ, произведенное им за границей впечатление было громадно. Он записан, как значитеся в конце названной брошюры, по приказанию святейшого отца, и три видные сановника римской курии засвидетельствовали, что записанное совершенно согласно со словами рассказщицы. С другой стороны, заграничная и особенно польская печать так приучила европейскую публику ко всякого рода ужасам в отношении России, что нужды, вышибанье зубов собственными руками шестидесятилетнего русского архипастыря, его оргии в продолжение нескольких дней сряду и безпросыпное пьянство всего, что только именуется руським, едва ли могло очень удивлять за границей.

Таким образом, невообразимые клеветы против одного из достойнейших русских иерархов, против русского духовенства вообще, наконец против всего Русского народа росли, утверждались, пускали корни и приносили обыкновенные плоды свои, – а те, кто были предметом этих клевет не только не могли отразить их, но и не подозревали о их существовании: так тщательно ограждалась Россия безгласностию, так внимательно наша цензура зачеркивала в иностранных газетах места, где говорилось о возмутительной истории Макрены Мечиславской!...

При этом, конечно, говорилось в утешение нам, как говорится и теперь еще, что смешно и стыдно обращать внимание на речи о нас прирожденных ваших недоброжелаталей....

Пусть так; но надо, чтобы мы сами могли иметь сознание в несправедливости возводимых против нас обвинений, – а могли ли мы иметь такое сознание? Знали ли мы то, что у нас делается?... Случайно, во время пребывания за границей или как-нибудь иначе, некоторые и из соотечественников наших могли узнать о вышеприведенной, как и о сотне других подобных историй,– и множество имен, коими она испещрена, мелкие подробности, которые в ней заключаются, наконец сообщенный ей полуофициальный характер не должны ли были произвести на них впечатление,– тяжелое, горькое впечатление, исключающее чувство народного самоуважения!

Само правительство не осталось равнодушным к истории о минских базилианках. Повидимому, на местах было произведено тайное дознание, но открытое этим дознанием сделалось известно 3–4 лицам в России.

По счастию для истории, случилось что известный писатель наш H. В. Сушков, бывший в Минске губернатором около того времени, к которому относится начало приведенного нами рассказа, и фамилию коего можно предполагать под именем Uszakoff, был приглашен,– в очень любезной впрочем форме,– дать по этому поводу объяснение. Он объяснил, что назначен будучи в Минск, прибыл туда уже чрез несколько месяцев после того времени, когда, по рассказу Мечиславской, базилианки были высланы из тамошнего монастыря, но, что впрочем он не слыхал ни о чем подобном и не находил следов в делах о подобном случае, хотя такое происшествие никак не могло бы не вызвать переписки и не оставить следов в памяти местного общества.

Разумеется, и это объяснение осталось известным лишь в высших правительственных сферах; в продолжение 14 лет оно хранилось в безвестных архивах, и только в 1860 году, благодаря изменившимся воззрениям правительства, г. Сушков мог напечатать содержание данного им некогда обяснения [Чтен. Mocк.Общ. Ист. и Др. 1860].

От преосвященного Иосифа, по поводу первых слухов об истории минских монахинь, тоже потребовано было обяснение; затем, в продолжение десяти лет он не знал, что газетные слухи были подхвачены, что из разсказов мнимой Мечиславской составлена была полуофициальная книжка, и что она послужила материалом для позднейших писателей. Он узнал о всем этом лишь в 1865 году, из книжки под заглавием Rome, [Так обясняет он в документах напечатанных в Моск. Общ. Ист. и Др. 1862], напечатанной за два года пред тем.

Итак, в течение многих лет имя его предавалось позору, а он, благодаря отечественной цензуре, и не подозревал о том!.. Но далее он не хотел терпеть, и так как оправдываться в глазах света, отражать публичную клевету публичным же обяснением было еще немыслимо в то время, то престарелый иерарх послал свое объяснение в Синод: «Честное имя должно быть драгоценно для честного человека, и я обязан пещись о нем не только для себя, но и для Церкви православной», писал он в своем объяснении.

Он утверждал в этом объяснении, что женский базилианский монастырь существовал в Минске лишь до 1834 года, а потом был переведен в Мядзиолы и что после воссоединения унитов, настоятельница (Левшецкая, а не Мечиславская) и несколько монахинь, пожелавших остаться при униатском обряде, уволены были из монастыря к своим родственникам, у которых находились и в 1855 году. Далее преосв. Иосиф свидетельствовал, что имен тех 30-ти монахинь, которые якобы пали жертвами истязаний в Полоцке, Витебске и Мадзиолах, а также и Мечиславской, вовсе нет в списках унитских монахинь того времени, равно как не существовало священника Скрыпина, занимавшегося будто бы истязанием базилианок в Мядзиолинском монастыре.

Да не посетуют читатели за слишком может быть длинное изложение баснословной Одиссеи мнимой Мечиславской: она еще впервые оглашается в нашей литературе с некоторою подробностию. Притом она любопытна для нас тем, что рисует настроение известной партии против России в описываемое время и дает понятие об оружии, которым она действовала.

Был ли солидарен папа с этою партией? В длинном списке жалоб, представленных папским правительством русскому, при переговорах, о которых вслед за сим будем говорить, мы не находим эпизода о Мечиславской, а из этого следует заключить, что папа не давал полной веры рассказам о мнимой базилианской игуменье; но в первое время по прибытии ее в Рим, он был смущен этими рассказами; они были записаны по его приказанию, и хотя преданы гласности не по его распоряжению, но, конечно, и не в противность его воле.

Кардинал, статс-секретарь римского двора говорил нашему посланнику в Риме о нелепостях, рассказанных Мечиславской, с величайшею горечью и раздражением: очевидно он считал русские власти, способными на самые насильственные и гнусные действия в отношении католиков; вышибание зубов собственною рукой русского архиерея, погружение женщин в обледенелую воду – все это казалось возможным в России!

И рассказы Мечиславской представляют далеко не единственный пример чрезвычайной готовности папского правительства давать веру всевозможным сплетням на Россию и русское правительство. Незадолго до прибытия в Рим польской самозванки, там получено было известие, что на другом конце России, по распоряжению одного из самых просвещенных и гуманных ее администраторов, князя М.С. Воронцова, несколько католических монахов «в торжественный день Нового Года, вооруженною рукой были принуждены выйти из храма, в котором они считали себя неприкосновенными и, окруженные стражей, должны были оставить это святое убежище».

По справке оказалось, что эти монахи, издавна проживая в Грузии, занимались обращением не язычников и магометан в христианство, а православных грузин и армян в католичество, что не в России одной показалось бы непозволительным, а по нашим законам считается и преступным; оказалось кроме того, что они считали себя не подлежащими ни русским законам, ни общему управлению католической церкви в России: на таком де основании жили они ab antiquo. Наместник Кавказский нашел такой аргумент недовольно сильным и предложил им или подчиниться законам страны, или удалиться за границу, а так как они отказались от того и другого, то их отправили с жандармами.