В качестве эпиграфа к разговору о гуманитарных технологиях и об их роли, хочу привести реальную историю. В 30-е годы XVII столетия во время Тридцатилетней войны Франция столкнулась с серьёзной проблемой — ситуационной необходимостью компенсировать недостаток военных сил и финансов. Сферой компенсации стала дипломатия. Но для побед в этой сфере нужно было некое новое сверхоружие. Его было поручено создать Декарту, который в то время работал над новым методом исследований, а следовательно рассуждений, аргументации и так далее. Ришелье «вышел» на Декарта через кружок интеллектуала-иезуита Мерсена и поставил некую задачу. Удовлетворяя свои страсть к творчеству и любопытство за государственный счёт, Декарт писал свои «Рассуждения о методе».
Помимо собственно философской сферы, разработанный Декартом метод приспособили к сфере дипломатии, к ведению переговоров (сравните советский спутник как побочный продукт создания «оружия массированного возмездия» — межконтинентальных баллистических ракет). В результате, приспособив метод аргументации Декарта в своей сфере, французские дипломаты в течение 15—20 лет разделывались с дипломатами других стран так, как конкистадоры под руководством Кортеса и Писарро — с армиями ацтеков и инков. Иными словами, Декарт создал мощное информационное оружие, гуманитарную технологию убойной силы.
Мы привыкли употреблять термин «технология» применительно к технической, в лучшем случае — естественнонаучной сфере. На самом деле технология может быть социальной и гуманитарной, в смысле — относящейся к социальным, гуманитарным наукам. Наука об обществе (обществоведение в широком смысле) выполняет — так сложилось исторически — не только и даже не столько научную функцию (поиск истины), сколько функцию интеллектуального обеспечения господства господствующих групп, классов, их «культурной гегемонии» (А. Грамши), обеспечения общего рационального идейно-ценностного языка обслуживающих эти классы профессиональных групп.
Недаром Мишель Фуко писал о «власти-знании» («Le pouvoir-savoir») как некой единой целостности — властвующем знании, обеспечивающем и рационализирующем власть неких групп, а отец-основатель мир-системного анализа Иммануил Валлерстайн прямо отметил ненаучные (а ещё точнее — вненаучные) функции науки об обществе и вообще научной культуры как феномена: научная культура стала кодом братства мировых накопителей капитала. Она служила прежде всего для оправдания как их собственной деятельности, так и дифференцированного вознаграждения, — именно это неравенство было источником их благ. Научная культура поощряла технические нововведения. Она узаконивала грубое уничтожение барьеров на пути экспансии эффективности производства. Она породила форму прогресса, которая якобы принесла пользу всем, — если не сразу, то по крайней мере со временем.
Однако научная культура представляла собой нечто большее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров для всех необходимых капитализму институциональных структур. Как общий и единый язык кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшей страты, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны той части кадров, которая могла бы поддаться этому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сегодня как «меритократия», а раньше — как «La carriere ouverte aux talents».
Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобильность была возможна, но так, чтобы не стать угрозой для иерархического распределения рабочей силы. Напротив, меритократия усилила иерархию. Наконец, меритократия как процесс (operation) и научная культура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования исторического капитализма. Сверхакцент на рациональности научной деятельности был маской иррациональности бесконечного накопления.
Итак, современная (Modern) наука об обществе, будь то политическая экономия, социология, политическая наука и так далее, или их совокупность — возникли как средство понимания некой реальности в определённых интересах определённых групп и, соответственно, навязывания этого понимания (в модифицированной форме) другим группам. То есть возникли как гуманитарная («информационная») технология, с помощью которой господствующие группы XIX—XX веков могли бы разделываться со всеми остальными так, как Кортес и Писарро — с индейцами.
Неудивительно, что социальные науки (они же — гуманитарные технологии власти) возникали прежде всего из практических нужд. Политэкономия — из необходимости анализа рынка; социология — из необходимости создания новых институтов, адекватных индустриальному производству и способных превратить «опасные классы» в «трудящиеся классы»; политическая наука — из необходимости объяснить и/или поставить под контроль некие негативные процессы, начиная от социального распада Юга эпохи Реконструкции в США до фашизма и национал-социализма в Западной Европе.
Я уже не говорю об ориентализме, который Э. Саид охарактеризовал как средство интеллектуального контроля над Востоком посредством его ориентализации, то есть представления восточной динамики как ориентальной статики, застоя, пассивности путём применения к Востоку западных мерок, ценностей и понятий. А ведь западная социальная наука отражает не только определённые классовые интересы, но и вполне определённую социальную реальность.
Западная наука об обществе с её методами, понятийным аппаратом и «сеткой» дисциплин отражает такой тип общества, в котором чётко обособлены — и это зафиксировано институционально — экономическая (рынок), социальная (гражданское общество) и политическая (политика, государство) сферы, в котором власть отделена от собственности, религия — от политики и так далее. Возникает вопрос: как с помощью такой науки — слепка с буржуазного общества, — с её дисциплинами, методами и понятиями изучать небуржуазные, некапиталистические (докапиталистические, антикапиталистические — исторический коммунизм СССР) социумы?
Социумы, где власть не отделилась от собственности, точнее, где есть некая целостность, которая, в отличие от Европы на буржуазной стадии её развития и особенно при превращении европейской цивилизации в Запад как ядро мировой системы, так и не разделилась на власть и собственность. Социумы, в которых «рынок» интегрирован в традиционные структуры производства и обмена, а потому его развитие не требует выделения из них и превращения — в единстве борьбы и противоположностей с монополией — в капитализм. Социумы, где «религия» и «политика» — единое целое — список примеров можно продолжить. Ясно, что применение понятий и даже дисциплин, которые суть рациональные рефлексии по поводу буржуазного общества к обществам небуржуазным искажает реальность последних, превращает её в негативный слепок западного общества. В научном плане это ведёт к ложным схемам, а с точки зрения практики может привести и как правило приводит к катастрофическим последствиям.
Например, есть стандартное определение ислама как «недифференцированного единства религии и политики». Но если это единство недифференцированное, то откуда мы знаем, что там — религия и политика? Мы это «знаем», потому что как европейские люди наблюдаем некую субстанцию, которая в своей системе выполняет функции, в западном обществе выполняемые религией и политикой. И мы, ничтоже сумняшеся, называем эту субстанцию «недифференцированным единством религии и политики», совершая логическую, методологическую и содержательную ошибки одновременно. Чем же мы лучше испанцев и португальцев XVI веке, называвших вождей африканских племён герцогами, графами и баронами? А ведь XVI век — это в плане обществоведения донаучная эпоха.
Аналогичным образом обстоит дело с наложением дисциплинарной и понятийной (класс, бюрократия, идеология) сеток западной науки на советское общество. В результате мы получаем бесперспективных и неспособных к реальному развитию «мутантов»: «политэкономия социализма», «социология советского общества», «политология советской элиты» и тому подобное. Всё это конечно же вело к разрухе в головах, к понятийной катастрофе, к неспособности понять собственное общество.
В середине 1980-х годов западные политологи писали о нескольких (шести — восьми) чертах, характеризующих «современное демократическое общество» и отмечали, что СССР не хватает двух — трёх. Горбачёв по совету своей интеллектуальной обслуги, всех этих «советников вождей», певших с чужого (забугорного) голоса (кто от глупости и недоразвитости, кто из алчности и русофобии) как раз и попытался добавить эти две — три «характеристики» — «права человека», «демократия», «рыночные реформы». Результат налицо: определённые гуманитарные технологии были внедрены, превратились в политические, информационные и финансово-экономические и сделали своё дело — хаотизировали и развалили СССР в интересах «неогорыныча», то есть части номенклатуры, криминалитета и западного капитала.
Несколько лет назад Стивен Манн, высокопоставленный американский дипломат, специалист по конфликтам в Евразии, откровенно признал, что главными средствами реализации Америкой программы организованного хаоса в Восточной Европе были «рыночные реформы» и «политическая демократия». Идеи, концепции которых были предварительно внедрены в сознание верхушки — это и есть использование гуманитарной технологии для ослабления/уничтожения противника в борьбе за власть, информацию и ресурсы. Не случайно Маркс, вступая в борьбу с системой, разрабатывал общественную науку, альтернативную конвенциональной (подзаголовок «Капитала» — «Критика политической экономики»).
Также неслучайно, что и большевики, и национал-социалисты, вступая в борьбу на мировой арене с англосаксами, предложили свои формы рационального знания и их организации. У большевиков это были диамат/истмат, у нацистов — научные исследования института Аненербе. Я говорю не о результатах, не о политической идеологии, а о задумке: если ты хочешь бороться на мировой арене за власть, информацию и ресурсы, ты должен создавать тот тип знаний, который выражает твои интересы и объективно является твоей гуманитарной технологией для борьбы на мировой арене. Карл Поланьи — автор одной из главных книг ХХ века «Великая трансформация» верно охарактеризовал лидеров Германии 1930-х годов, отметив наличие у них зловещего интеллектуального превосходства над их противниками. Они были людьми ХХ века, в отличие от их оппонентов. То же самое можно сказать и о большевиках.
Сегодня многие смеются над диаматом и истматом, радуются их кризису и крушению, забывая при этом о глубочайшем кризисе западной науки об обществе, о кризисе, который пытаются спрятать.
Если мы хотим понять свой социум, его место в мире, нам нужна наука, методологически и понятийно адекватная нашему социуму, а не вталкивающая его в прокрустово ложе западных схем. Аналогичным образом нужны «свои» обществоведения, а точнее — социальные системологии для каждой крупной исторической системы. Последних не так много — шесть-семь, в зависимости от угла зрения. Для каждой системы должен быть свой понятийный аппарат, свой набор дисциплин, свой язык. В ближайшие десятилетия такое оружие нам понадобится, поскольку, на мой взгляд, именно гуманитарные технологии станут главными в психоисторических войнах XXI века за посткапиталистическое будущее.
