– Сань, перекрути на начало...
Новенький магнитофон “Электроника” сильно шуршал, перематывая кассету с лаконичной надписью “МК-60”. За окном плыло лето. Ветки разросшихся яблонь почти дотягивались до второго этажа грязно-белой пятиэтажки. Раскачиваясь от ветра, они на мгновение открывали в просвете изрезанные деревянные лавку и стол, за которым сосредоточенно разливали портвейн гольяновские ханыги в трениках и линялых футболках. Ветер трепал марлю на форточке, наполняя всю кухню каким-то дурашливым и праздничным запахом.
Протяжным скрипом магнитофон дал знать, что перемотка окончена, щелкнула клавиша и через несколько секунд полились знакомые уже аккорды: “Всю ночь перелистывал ветер ушедшее лето...Убавилось за ночь на свете зеленого цвета. Но ты не заметишь зимы приближения, ты смотришь в окно - оглянись на свое отражение...”
...Нет, это все-таки был май – конец последней четверти девятого класса; когда девчонки уже вовсю ходят по улицам с голыми ногами, скоро каникулы - и школа начинает вызывать изжогу. Наверное, поэтому Серега уже третий день на этой неделе вместо школы проводил у заболевшего приятеля Саши.
В первый день он решил, что будет благородно и разумно навестить товарища, похерив последний урок НВП, где скучный полусумасшедший военрук по кличке Плюха станет монотонно бубнить о правильной позе при ядерном взрыве. Майор Плюха имел необъяснимую страсть собирать на заднем дворе школы всякую железную дрянь, вроде загнутых гвоздей, сломанных дверных ручек, кусков труб, складывая все это у себя в специальном шкафчике. На уроке его опять будут дразнить “Патрубком”, плюясь жеваной бумагой из трубок, а тот в ответ станет лишь смиренно урезонивать хулиганов. Серега видел эту картину уже сто раз и ему часто становилось жаль безответного Плюху, но сегодня ни военрука, ни войны для него просто не существовало...
***
...Трава уже густая и зеленая, ночи тёплые (вот бы сейчас в поход выбраться на неделю с палаткой!). Он шел знакомой дорогой мимо детской поликлиники в частокол хрущевских пятиэтажек, обойдя стороной подозрительную шоблу на углу...
Оказалось, Саня не так уж и болел. Температура у него упала, но доктор посоветовал ещё несколько дней провести дома, чему тот, понятно, не сопротивлялся. Послушали только что переписанную им кассету новой группы “Воскресенье”. Сане больше всего понравилось про пьяного музыканта, а Сереге запало про “ушедшее лето”. Особенно припев: “Найди приют в цветах и травах на светлых берегах... И те, кто лгут и те, кто правы - тоже ходят впотьмах...”.
Серега тогда уже год писал стихи, вовсю подражая Блоку и Есенину. Но признался, что написать так же хорошо как в этой песне он, пожалуй, не смог бы. “А сыграть мы так могли бы, – ляпнул вдруг Саня, перебирая “блатные” аккорды на ленинградской шестиструнке, – только звука маловато”.
Об этом разговоре Серега вспомнил на следующий день по дороге в школу. Не дойдя до финишной прямой, он присел на бетонную ограду возле обгорелой помойки, достал из расписной пачки сигарету “Российская”, чиркнул спичкой и глубоко задумался.
Школа призывно белела из-за кустов потертыми барельефами Некрасова и Белинского, но идти туда ему совсем не хотелось. “Первая алгебра”, – подумал Серега и ему представилось строгое лицо педантичной Марьяши, звонко, произносящей его фамилию. Время шло, неумолимо приближая к уже решённой в душе развязке.
“Гори все огнем!” – решил он одновременно с прозвеневшим вдалеке звонком.
–Ты чего, Серег? – удивился долговязый, не проснувшийся ещё Санёк, увидев на пороге нежданного однокашника.
– Мы больны музыкой нам нельзя ходить в школу, – весело сказал Серега, бросая свой портфель в угол прихожей. – Конец года: фиг мне чего будет!
Пока Саня заваривал чай “Три слона”, Серёга, осматривая кухню, остановил взгляд на большой кастрюле, стоящей на буфете. Неожиданная идея осенила его: “Слушай, Сань, у тебя полиэтилен плотный есть?“
– Ну, есть, а зачем тебе?
– Тащи его, а еще веревку нормальную, вату и палочки какие-нибудь, врубаешься?
Начиная “врубаться” Саня притащил всё, что требовалось, и они стали натягивать полиэтилен на большую кастрюлю, прихватывая его сбоку веревкой.
Через полчаса импровизированная ударная установка из одной большой и ещё трёх разнокалиберных кастрюль поменьше, туго обтянутых пленкой гордо возвышалась посреди Саниной комнаты. Нашлись настоящие барабанные палочки, которые тут же были одеты в полиэтиленовые пакетики с ватой. Алюминиевая миска, водруженная на ножку табуретки, превратилась в “тарелку”.
– Ну, как?
– Клёво.
– Постучи!
Звук получался глуховатый, но отдаленно всё-же напоминавший ударный “забой”. Требовалось лишь немного фантазии...
– А твои не нагрянут?
– Да не должны...
Серёга сел на место ударника, а Саня взял медиатор. Поначалу выходило скверно, но охота пуще неволи. Через час они уже довольно складно сыграли и спели “Лица стёрты, краски тусклы”, записав композицию на “Электронику”.
– Знаешь чего, Сань? Я тут у отца заныкал трешку... Сбегаю-ка напротив в магазин, надо обмыть почин...
– Ну, ты даешь, – только и смог вымолвить Саня.
Они сидели на кухне, потягивая марочное армянское вино и закусывая любительской колбасой. Читали стихи. Из приоткрытого окна доносился гомон птиц. Солнце сквозь вымытое стекло слепило глаза, зажигало искристые лучики в бокалах, кидало блики на стены. Жизнь представлялась красивой горной дорогой с романтическими пропастями, которые нужно перепрыгнуть, и мрачными великанами, обреченными на неминуемое поражение от смелого путника.
Весь вечер ещё слегка косой Серега старательно имитировал перед родителями приготовление уроков, закрывая всякий раз при их приближении какую-то книгу, которую читал, плохо понимая написанное. С неприятным чувством он ждал звонка от “классной” с вопросами о его здоровье. Не выдержав, позвонил сам отличнику Вадиму. И когда тот меланхолично сообщил ему, что никто им, Серегой Фомичёвым, не интересовался, и даже листок с фамилиями сегодня не пускали по рядам, Серега сразу же повеселел, решив не заглядывать дальше завтрашнего дня. Им нужно совершенствоваться в игре, но где взять нормальные инструменты?
В ящике родительского буфета он видел когда-то, обсыпанный зубным порошком гитарный звукосниматель, который явно ждал лучшего применения.
Безрезультатно обыскав ящик, Серега вспомнил про самодельный шкаф в туалете, на полках которого лежала всякая всячина. Там были оставшиеся от деда хитрые винты и гайки, провода и разноцветные лампочки, обычные инструменты, и среди них - личный молоток прадеда, сапожного мастера, приехавшего в Москву из Рязани в двадцатых годах. Молоток был с узким долбилом, выеденной, отполированной до блеска рукояткой, окованной вверху металлом. И надо же - как раз за прадедовским молотком блеснула заветная серебристая пластинка в черном корпусе и с тонким проводком сбоку ...
Завернув звукосниматель в газету и положив в портфель, Серега улыбнулся, просветлев душой.
Глухо тикают часы, отражения фар проходят веером по потолку, пересекаясь и набегая волнами на матовый лунный след. Родители в соседней комнате заснули, а за окном ветер таинственно шумит в кронах деревьев. Совсем близко: только протяни руку – закрутит, подхватит, понесёт куда-то... Железная лампа на гибком стержне согнута в сторону, плед у щели под дверью, чтобы не заметила мама... Исчерканный тетрадный лист, где строчки расползаются корявой белибердой – и нужно лишь доползти до постели, упасть в мягкую подушку, в которой запутались разноцветные, нежные и счастливые сны юности...
На следующий день Серега деловито выйдя из дома, направился прямиком к Сане, прихватив по дороге бутылку “Столового”.
Ударная установка была частично разобрана его родителями, но Саня уже возился, восстанавливая порушенное. Тяпнув для настроения по стакану “сухача”, приятели установили звукосниматель на гитару, воткнув шнур вместо усилителя в приемник “ВЭФ”. Нашелся и микрофон на подставке.
Играли и пели от души, записав целую сторону кассеты. Потом, кажется, пошли в гости к Мелкому, потом...
***
Чутким ухом, он привычно ловил все звуки ночи. Крикнула в кустах незнакомая птица, заскрипел деревянный настил, прошелестел кремень зажигалки: кто-то вышел по нужде. Мерно стрекочут командирские часы на руке, отмеряя минуты бредового полусна...
***
Серёга приходил к Сане музицировать вместо школы ещё два дня. Лафа кончилась в пятницу неизбежным звонком от классной, встревоженной Сережиным здоровьем.
Не успев вовремя перехватить телефон, Серега мрачно выстраивал теперь в уме ход возможного разговора училки с отцом, который происходил в соседней комнате и не предвещал ничего хорошего ... Действительно: положив трубку, отец, с неприятно изменившимся лицом, позвал его к себе “поговорить”.
Врезав Сереге как следует по шее, он, впрочем, на удивление быстро “отошел”, согласившись не сообщать ничего матери, и даже слегка подшутив под занавес над случившимся.
В школе, как не странно, тоже обошлось без серьёзных последствий, если не считать “трагической” получасовой беседы с глазу на глаз с классной руководительницей. По большому счету, как Серега и предполагал, ему “ни фига не было”.
Летом к их доморощенной “рок-банде”, названной “Группа Выстрел”, присоединились ещё Коля и Славка со своими гитарами, ставшими “басом” и “соло”. Серега сочинил несколько “остросоциальных” песен в ритмах “Дип пёпл” и они играли их на своем первом в жизни настоящем концерте перед родителями и девчонками из параллельных классов. Играли уже на настоящих электрогитарах с “усилком” и сверкающим ударником, вытащенных, по разрешению завуча, из свалки школьного чердака.
Потом
... Была зима и первая возвышенная любовь к девочке из другой школы, которая жила в арбатском переулке. “Арбатских переулков старинное шитье...” – пел с потёртой пластинки Окуджава и Сереге сентиментально хотелось плакать, представляя себя старым одиноким господином, шуршащим стоптанными подметками по пыльной мостовой. ... Первая драка “за честь” и первая сердечная тоска, средний балл и последний звонок...
По радио все также бодро пели Лещенко и Кобзон, но клёши и высокие каблуки уже выходили из моды.... Смерть Высоцкого и похороны Брежнева, а между ними трогательный олимпийский еврей – Миша Талисман, который висел в воздухе на голубых и розовых шариках, пока неожиданно-свирепый ветер, завывавший как сто чертей, не унес его в прошлое... “Птица счастья завтрашнего дня, прилетела крыльями звеня...”
Картинки начинали громоздиться друг на друга, сливаясь в пеструю мешанину из которой всплывали отдельные лица и слова, чтобы затем, ускорившись подобно потоку в желобе, нести сознание к какому-то логическому дну – канализационному сливу... Несданный институтский зачет… сержант Голынько.... ”Настя, не уходи!”... сухой закон – куда ты прёшь без очереди? “ваши стихи ещё незрелы, молодой человек” ...перестройка-горбостройка, “равнение на знамя.. чётче, шаг !“.... “у деревни Крюково погибает взвод” …кому нужен сейчас диплом? ...проклятые деньги, проклятое время, проклятая война...
От последней мысли Серега вздрогнул и очнулся.
***
Контрактник Сергей Петрович Фомичев тридцати трёх лет отроду лежал в сырой палатке, на самодельном топчане, набитом соломой. Смотря прямо перед собой в тёмный угол, он физически чувствовал как остывает, тускнеет, просачиваясь через палаточные щели, пережитый им под утро, полусон.
Ещё не рассвело. Бойцы его взвода, свернувшись, кто как мог под рваными одеялами, урывали остатки положенного забытья. Автоматы с подствольниками тускло отблёскивали в уходящем свете луны. Кисло пахло потом, грязью и безысходностью. Где-то из-за плоских обросших гор уже, наверное, выкатывается, расправляя свой шитый-перешитый “разгрузник”, холодный и долгий день. Ещё один день этой паскудной войны.
– Сон, да, – сон..., – вспомнил Фомичев, – что в нем так зацепило?
И он вспомнил: ударник из кастрюль, песня…
– Господи, да ведь я слышал её недавно... в прошлую пятницу!
Он вызвал в памяти события того дня. Был приказ пройти по “зелёнке” и снять чеченский блок-пост. Они выходили на эту высотку, подползая с разных сторон, как змеи, боясь случайно хрустнуть веткой. Выскочили прямо на пост, где “чехи” жрали тушенку, запивая чем-то из овечьего бурдюка. Один даже “косячок” уже собирался забить...
Боевики явно не ждали беды и поэтому не успели даже протянуть руки к автоматам. Злые русские пули как пчелы налетели на них со всех сторон, жаля, вырывая из тел куски мяса, разбрызгивая мозги по опавшей листве. Ребята действовали спокойно, без ошибок.
Когда все было кончено, Фомичев осмотрел поляну; наклонился и поднял дешевый переносной магнитофон “Шарп”, валявшийся возле одного из убитых. Это был коротко стриженый бородатый чеченец примерно его возраста. Глаза у него были удивленно раскрыты, в руке намертво застыла аллюминиевая ложка, измазаная в тушенке. Пуля попала чуть выше переносицы, где чернела дыра с белой студенистой окантовкой по краям.
Фомичеву было противно смотреть, и он отвернулся, машинально нажав кнопку “play” на магнитофоне. “Сегодня ты, завтра – я”, – привычно подумал он, стараясь вызвать в себе злость. Но злости не было. Была опустошенность и бесконечная усталость.
И вдруг в горной лесной тишине, где запах преющих листьев смешался с неостывшей пороховой гарью раздались звуки из динамика: “О чём поет ночная птица? Одна в осенней тишине....” Фомичев вздрогнул и перевернул кассету. Но с обратной стороны на него упорно и щемяще плыла музыка из другой жизни:
“Всю ночь перелистывал ветер ушедшее лето...Убавилось за ночь на свете зеленого цвета... Но ты не заметишь зимы приближения, ты смотришь в окно - оглянись на свое отраженье…”
– Пора, командир, – тихо сказал разведчик Василий Андреевич Головков из Смоленска, прозванный “Стариком” за осторожность и седину. Бойцы фомического взвода, нагрузившись трофейными “акээсами”, “мухами” и тушенкой уже стояли наготове к обратному пути, недоуменно поглядывая на своего замешкавшегося командира с магнитофоном в руках.
Фомичёв, вздохнув, выключил “Шарп” и они заскользили вниз по склону.
Поддавшись какому-то настойчивому чувству, взводный в тот же день подарил кассету вместе с магнитофоном вертолетчикам, прилетевшим забирать у них очередных «трехсотых» и “двухсотых”. Весь вечер он не мог отделаться от лица, “заваленного” им (тогда он это ясно понял – именно им) чечена. С непонятной настойчивостью оно снова и снова возникало перед глазами в обрамлении осенних листьев, с дыркой в голове, и словами старой песни, выходящими, казалось, прямо из этой дырки, как из динамика...
“Смотри, врубался ведь в наши песни, – мрачно прикидывал Сергей, вспоминая не то чеченца, не то дагестанца Ахмата, с которым они дружно работали и дружно гуляли на институтской “картошке” в Подмосковье. - Может и этот сейчас где-нибудь здесь... с автоматом бегает…
Фомичёв не жалел чечена, не жалел и себя, но было бесконечно жаль чего-то другого, улетевшего навсегда, как олимпийский Мишка на розовых шариках.
***
Ёжась от утреннего тумана, Сергей Фомичев принялся раскуривать вонючую моршанскую “Приму”.
“Так вот оно – как..., вот оно как, значит, вышло”, – злясь на кого-то, думал он, смотря в сторону восходящего из-за горы кроваво-красного, холодного октябрьского солнца. Изнутри, из-за какой-то немыслимой далекой, пройденной черты знакомый и чужой голос все напевал и напевал ему: “Найди приют в цветах и травах на светлых берегах... И те, кто лгут и те, кто правы тоже ходят впотьмах... А если ты кому-то нужен, забудь про лень и покой...”
Фомичёв сплюнул и загасил окурок ногой. Пора было идти к ротному.
1997 г.
