«Я повествую о своем сиротстве…»

«Нехороший» дедушка Иловайский. 1 часть

«О Наполеоне любимом с детства…». 2 часть

«Бог меня одну поставил…» 3 часть

«Отказываюсь – быть…»

О себе, о своей судьбе Марина Цветаева предельно определённо и точно высказалась в стихах. Поразительно, что всё именно так и произошло. «Отказываюсь – быть», «Отказываюсь – жить», – что после этого ещё могло быть? «На Твой безумный мир/ Ответ один – отказ». То есть, отказ от безумного мира, созданного Творцом. Что и как после этого должно было происходить ещё? Ничего. Или – строительство своего, «нового мира» во исправление «безумного», созданного Господом. Этот её решительный отказ от своего времени – «Ибо мимо родилась… Время! Я тебя миную», мог бы показаться некой наивностью, – ибо как утверждать невозможное, – если бы он не выходил из её воззрений, из её своеобразной веры без Бога. Ведь наряду с этим отказом от времени в ней живёт уверенность в том, что она остаётся – над, навсегда и помимо времени. И поскольку это невозможно, – минуя время – возникает тупик.

Тогда появляется это роковое – «все равно», не только цветаевское. Оно охватило души чутких людей всей этой революционной эпохи. О нём – в «Возмездии» А. Блока:

То роковое всё равно,

Которое подготовляет

Чреду событий мировых

Лишь тем одним, что не мешает…

Это «все равно» витало как некий знак беды.

Страшные стихи о том, что уже ничего не страшно. Смерть не страшна, потому что ей предшествует равнодушие:

Мне совершенно все – равно –

Где совершенно одинокой

Быть…

…Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё – равно, и всё – едино.

Только у старших поэтов это «всё равно» было раньше, после первой революции: «Я пригвождён к трактирной стойке. Я пьян давно, мне всё равно». (А. Блок). А её оно настигло запоздало. И она не смогла найти из него выхода.

Самоубийство, как правило, не есть факт спонтанный, результат случайного стечения обстоятельств, но закономерный итог и неизбежный результат всей предшествующей жизни. А потому причины его необъяснимы судебно-криминальными обстоятельствами, как и чисто житейскими тоже.

Это ясно понимала и остро переживала Марина Цветаева, говоря о В. Маяковском, за год до гибели искавшая свой «крюк»: «Кончил сильнее чем лирическим стихотворением – лирическим выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил.

Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуском курка, а двенадцать лет жизни… Прожил как человек и умер как поэт».

Она точно определила причину самоубийства как результата жизни. Но драму Маяковского понять была не в силах, так как и на него переносила свое представление о разделении поэзии и жизни. Такого же конфликта у Маяковского просто не было. Эта немотивированность самоубийства Маяковского его жизнью и говорит в пользу того, что это было не самоубийство.

Так стройна её версия судьбы Маяковского, переносимая на себя. Есть свидетельство, что и в Елабуге она вспоминала о нём. Но она не знала, не могла знать, что это могло быть вовсе не самоубийство, а убийство (см. Ярослав Смеляков. «Я обвиняю»). Версия самоубийства поэта была так понятна ей, так соотносилась с её состоянием. Поэт – над, поэт – превыше всего. Добавим – но он вместе с тем – мерило вещей этого мира. И только являясь над, он является таким мерилом. Проще разорвать в сознании своем эту связь. И тогда так всё понятно: поэта убивают не за слова, а за его земные дела. Так, по Цветаевой произошло в судьбе Н. Гумилёва: «Ведь и самое идеологическое из всех правительств в мире поэта расстреляло не за стихи (сущность), а за дела, которые мог делать всякий». Убийство поэта за «дела», а не за «слова», по её убеждению, свидетельствует о том, что поэт – над и выше. Но не наоборот ли? Ведь слова поэта суть уже его дела. Убивают именно за слова, за тот образ мира, который поэт вносит в жизнь и который кому-то «мешает». Да и за то, что он – над…

Если гибель Маяковского – это не самоубийство, а убийство, тогда открывается совсем иное представление, совсем иное соотношение проблемы «поэт и власть», которая у нас традиционно толкуется превратно. Ведь Пушкина и Лермонтова убила вовсе не власть, при пугающем сходстве обстоятельств. И Маяковского убивает не власть, которой он верно служил. Тогда встаёт вопрос: кто, какая сила? Но на это ответить никак не можно. А значит надо представить всё как самоубийство или согласиться с этим, изначально распространённым мнением… Марина Цветаева всю жизнь пребывала в таких сферах общественного сознания, где подобные вопросы не задавались, не могли задаваться…

Её гибель тоже стала итогом всей её предшествующей жизни. Всё окончательно определилось уже там, за границей, перед возвращением на родину.

Борис Зайцев, общавшийся с Цветаевой в эмиграции, писал, что «жила она невозможно». Мы не можем её осуждать за это. В конце концов, каждый поэт вырабатывает тот, оптимальный для него, образ жизни, какой ему необходим для исполнения им своей миссии, как он её представлял. И в этом смысле его реальная, повседневная жизнь связана с его творчеством, находит в нём свой отблеск. У Цветаевой же кроме того было убеждение, что образ жизни – это неизбежная плата за стихи.

Уже там, в эмиграции был заметен какой-то поворот, некий надлом в её жизни, что отражалось в стихах. Это отмечали люди, знавшие её: «Стихи её приобрели предельно кричащие ритмы, пестрота и манерность в слове, истеричность и надлом стали невыносимыми» (Б. Зайцев, «Другие и Марина Цветаева»). Он же заметил, что она «стала не той, что в Москве. Мы разошлись вовсе». Эту перемену в ней можно, конечно, назвать высоким косноязычием, как бы оправдывая его. Но от этого не изменяется сама суть этой перемены, замеченная литераторами.

Эту же перемену, и прежде всего в творчестве, отмечал и Георгий Адамович: «В юности она подлинно пела – как в стихах о Москве или в стихах к Блоку, позднее стала как будто задыхаться, и характерной чертой её поэтической речи стали непрерывные восклицания или патологическое пристрастие к так называемым «антамбанам», то есть переносу логического содержания строки в строку следующую». Эту перемену Адамович расценивал как «искажение» её таланта: «Имеет ли основание, имеет ли даже право поэт красоваться своей избранностью и вещать, изрекать, вместо того, чтобы говорить, да, именно только говорить нашим обыкновенным, общим, чудесным, в тысячу раз более выразительным языком? Неужели в каждом своём размышлении поэт должен давать понять, что, он – некая пифия, внимающая только божественным внушениям? Наконец, что это за непрерывное «ячество», без малейшего сомнения в себе, – сомнения, которое почти всегда бывает плодотворно? Добавлю, что говорю я это скорее с грустью: какой талант и как этот талант искажён тем самоупоением, которым проникнут!»

В 1927 году она пишет Борису Пастернаку о своём страшном одиночестве, и сообщает о том, что даже те люди, которые её знают, втайне берут стихи 1916 года, то есть написанные давно: «Ты не знаешь моего одиночества… У меня нет друзей. Есть дамы – знакомые, приятельницы, покровительницы, иногда любящие (чаще меня, чем стихи, а если и берущие в придачу стихи, то, в тайне сердца, конечно, стихи 1916 года). Для чего же вся работа?..»

Дочь Аля ушла в самостоятельную жизнь, не сумев жить рядом со своей вулканической матерью. А потом и вернулась в Россию. Муж Сергей Яковлевич вынужден был уехать в Советский Союз. Марина Цветаева осталась абсолютно одна. Казалось бы, свершился её идеал «единоличья», вне всего и – над всем – «до всякого столетья». И в Россию, вроде бы, возвращаться ни к чему и незачем. Семья, по сути, распалась. Но оказалось, что хорошо быть эмигрантом, не страны, а мира в стихах, но жить в таком положении невозможно. И она засобиралась в Россию. Вослед за мужем.

То, в каком психологическом, духовном и физиологическом состоянии находилась Цветаева видно из исповедального письма Сергея Эфрона к Максимилиану Волошину. Это поразительный человеческий документ, многое объясняющий, в том числе и причину гибели Марины Цветаевой. «Единственный человек, которому я мог бы сказать всё, конечно, ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся, и, хотя надежды у меня нет никакой, простая человеческая слабость меня сдерживала, сказанное требует от меня определённых действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость, и полная беспомощность и слепость Марины, жалость к ней, чувство безнадёжного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход – всё ведёт к стоянию на мёртвой точке. Получается так, что каждый выход из распутья может привести к гибели.

Марина – человек страстей. Гораздо в большей степени, чем раньше – до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для неё стало необходимостью, воздухом её жизни… Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее, всегда всё строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, Марина придаётся ураганному же отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что – не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это всё при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Всё заносится в книгу. Всё спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой нужны дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – все обращается в пламя. Дрова похуже – скорее сгорают, получше дольше…

…Нужно было каким-либо образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и прочими, и прочими ядами…

О моём решении разъехаться я и сообщил Марине. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому. (На это время она переехала к знакомым). Не спала ночей, похудела, впервые я видел её в таком отчаянии. И наконец, объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве, не даёт ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. (Увы, – я знал, что это так и будет). Быть твёрдым здесь я мог бы, если бы Марина попадала к человеку, которому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю Марину бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти.

Марина рвётся к смерти. Земля давно ушла из-под её ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным… По отношению ко мне слепость абсолютная…

…Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю, на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное «одиночество вдвоём». Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый день я меняю свои решения. Может быть, это просто слабость моя? Не знаю. Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы присутствуя отсутствовать. Но моё сегодня – сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что от всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство…».

Читая об этой драме Сергея Эфрона, драме их совместной жизни, невольно задаешься вопросом: это и есть результат следования тому «идеалу» супружества или недостаточного следования ему? О котором пишет Ирма Кудрова: «В фундаменте их брака изначально лежал постулат терпимости к пути, избранному другим». Ясно, что это – не путь, если он заводит в тупик. По таким псевдолиберальным, а на деле человеконенавистническим «постулатам» жизнь человеческая не устраивается и ими не объясняется…

Сергею Яковлевичу, жизнь которого, по его же словам, превратилась в сплошную пытку и медленное гниение, можно было лишь посочувствовать. Ведь он писал не только о непостоянстве и вздорности характера Марины. И писал поэту столь чуткому к слову. Сравнивая её с ненасытной и неуёмной печью, он в образной форме говорил о распутстве, о блуде своей жены, которой постоянно нужны «дрова». При этом проявлял поразительную деликатность. Ведь это касалось и его жизни. Было его несчастьем и его ношей. Печка же, по польски – пичка означает вовсе не печь. Именно польское значение здесь уместно. Так как он хорошо знал родословную Марины. Бросать же в печку дрова (разговорное, вульгарное – бросать палки) означает отнюдь не духовное общение, а физическую близость между мужчиной и женщиной. Причём, такую, когда «качество дров не столь важно». Вот чем был так расстроен и совершенно разбит Сергей Эфрон. Вот о чём он сообщает М. Волошину – о невыносимом распутстве своей жены… И сообщает хотя и деликатно, но вполне определённо.

В этом письме Сергея Эфрона ведь уже говорится о том, что Марина «рвётся к смерти», что такой образ жизни «может привести к гибели», что это какое-то «медленное самоубийство». И главное – «чувство безнадёжного тупика». О том, что она попала в тупик Марина Цветаева напишет в предсмертной записке сыну. Но «менять словарь» и «гасить фонарь наддверный» она не хотела и, видимо, уже не могла: «Пора менять словарь,/ Пора гасить фонарь наддверный». Слова «тупик» и «самоубийство» уже были произнесены. Остальное оставалось делом времени...

Такое её невыносимое состояние усугублялось тем, с чем она столкнулась на родине. Арест дочери, мужа, знакомых. Попытка издать книгу не удалась. Рукопись была отвергнута по отрицательной рецензии К. Зелинского. А ведь последней книгой была «После России» ещё в 1928 году, тринадцать лет назад. Ощущение полной ненужности, «непозванности», «пугалом среди живых», как она напишет в стихотворении «Всё повторяю первый стих…». Стихотворение это возникло как отзыв на строчку Арсения Тарковского «Я стол накрыл на шестерых…». Это был её последний стихотворный крик души, душераздирающий – 6 марта 1941 года. Уже – не просто о вечном одиночестве, а – о своей безнадёжной обречённости:

«Я стол накрыл на шестерых…»

Арсений Тарковский

***

Всё повторяю первый стих

И всё переправляю слово:

– «Я стол накрыл на шестерых»…

Ты одного забыл – седьмого.

Невесело вам в шестером.

На лицах – дождевые струи…

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть – седьмую…

Невесело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально – им, печален – сам,

Непозванная всех печальней.

Невесело и несветло.

Ах! не едите и не пьёте.

Как мог ты позабыть число?

Как мог ты ошибиться в счёте?

Как мог, как смел ты не понять,

Что шестеро (два брата, третий –

Ты сам – с женой, отец и мать)

Есть семеро – раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,

Но шестерыми мир не вымер.

Чем пугалом среди живых –

Быть призраком хочу – с твоими,

(Своими…)

Робкая как вор,

О – ни души не задевая! –

За не поставленный прибор

Сажусь незваная, седьмая.

Раз! – опрокинула стакан!

И всё, что жаждало пролиться, –

Вся соль из глаз, вся кровь из ран –

Со скатерти – на половицы.

И – гроба нет! Разлуки – нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть – на свадебный обед,

Я – жизнь, пришедшая на ужин.

…Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг – и всё же укоряю:

– Ты, стол накрывший на шесть – душ,

Меня не посадивший – с краю.

И что примечательно – этот последний крик души написан в той же, её собственной традиции и манере, в которой она начинала. И, кстати, эта тема – непозванности, взывание к людям, её не замечающим, идущим мимо неё, проходит через всё её творчество. То ли люди идут к «сомнительным чарам» и ценностям, то ли её чары, предлагаемые им, – сомнительны. Из её стихов этого не видно. Очевиден только этот трагический разрыв, пропасть непонимания и отчуждения. Как в этом стихотворении 1913 года, связанном темой с её последним криком души:

Вы, идущие мимо меня

К не моим и сомнительным чарам, –

Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни, растраченной даром,

И какой героических пыл

На случайную тень и на шорох…

И как сердце мне испепелил

Этот даром истраченный порох.

О летящие в ночь поезда,

Уносящие сон на вокзале…

Впрочем, знаю я, что и тогда

Не узнали бы вы – если б знали –

Почему мои речи резки

В вечном дыме моей папиросы, –

Сколько тёмной и грозной тоски

В голове моей светловолосой.

Удивительное, можно сказать программное стихотворение, говорящее о ней как о поэте. О положении её, поэта, в обществе и мире, исполненное внутренних противоречий и даже борьбы. «Сомнительные чары» – все, если они не её. Но люди проходят мимо. И действительно, зачем им знать о том, как ей достались эти «чары» – жизнью, растраченной даром, и как ей сердце испепелил даром истраченный порох? Да и действительно ли это «чары»? Зачем людям эта каинова печаль, «темная и грозная тоска»? И они проходят мимо. Но та страсть, с которой она взывает к идущим мимо, казалось, должна была обратить внимание на неё и разделить с ней её «темную и грозную тоску». Но этого не происходит. «Они» идут мимо. А её негодование, даже презрение к ним говорит о том, что они по её мнению не делают этого якобы единственно по своему несовершенству. Но действительно ли у «них» – сомнительные «чары», то есть ценности и верования, – таким вопросом она не задавалась. Даже была уверенна в том, что их «чары» – сомнительные, а её, с «тёмной и грозной тоской», – настоящие…

Всё, круг замкнулся. Она остаётся «непозванной», «пугалом среди живых», «призраком» среди своих. На этом празднике жизни её не ждали. Здесь ей не нашлось места… Не случайно ведь «непозвана» именно на застолье.

Вот исток трагедии её – незамеченность, невостребованность, ненужность. Не самая большая и не самая смертельная для поэта беда, говорящего о смысле жизни, о её быстротечности и неповторимости, с чем невозможно смириться: «Не жизни жаль с томительным дыханьем,/ Что жизнь и смерть? А жаль того огня,/ Что просиял над целым мирозданьем,/ И в ночь идёт, и плачет уходя» (А. Фет). Но для неё эта дилемма «непозванности», в то время как всю жизнь от всего и от всех отрекалась, оказалась невыносимой, непреодолимой. Елабужская трагедия, в конечном счёте, стала неизбежным результатом её воззрений и верований.

Трагедия Марины Цветаевой состояла и в том, что как человек с революционным сознанием, она несла в себе мировоззренческий комплекс «передовой» либеральной интеллигенции. И в то время, когда эти идеи были отброшены как разрушительные, и восторжествовали национализированные «революционные ценности», на которых происходило восстановление порушенного революцией, «сменить словарь» она не могла. Да это, видимо, было и невозможно. То, о чём она с такой болью писала, – из «среды быть вытесненной постепенно», свершалось.

Ирма Кудрова в книге «Гибель Марины Цветаевой» отмечает поразительную особенность, говорящую о той атмосфере, которая продолжала бытовать в среде либеральной интеллигенции: «Симптоматическая подробность! Расправы с «троцкистскими агентами» в Испании обитателями Болшева представляются возмутительным извращением правительственной партийной линии». (М., «Независимая газета», 1995). За этой «подробностью» открывается очень многое, говорящее о том, что именно тогда происходило в стране. Революционная «старая гвардия» продолжала своё революционное дело в то время, как разрушать уже было нечего. И надо было приступать к строительству нового государства и общества. Происходила смена «элиты», неизбежная во всякой реставрации после всякой революции. Столкновение этих сил и было содержанием «репрессий» тридцатых годов. Жестоко и бесчеловечно, конечно. А разве было не жестоко возбуждать в народе революционное беззаконие, завершившееся крушением страны и гибелью миллионов людей?.. Наступало возмездие, очень немногими осознаваемое.

Представлять же этот трагический процесс как, «неправдоподобное зло, правившее страной», как, то, что откуда-то вдруг взялись «нечеловеки», отличающиеся жестокостью, что учреждение НКВД «никогда не вписывалось в пределы разумности и логики», что это был всего лишь «чудовищный разгул беззакония», забывая о том, что беззаконие началось в феврале 1917 года, и унесло двенадцать миллионов жизней, значит вольно или невольно абсолютно искажать, в своё оправдание, картину тогда происходившего, когда восстановление порушенного в результате революции выдается за беззаконие с репрессиями, ни в чём не повинных людей. Такой картина представляется только человеку с революционным типом сознания, как в данном случае, правозащитнице, боровшейся с советской системой и в пятидесятые годы, и, пострадавшей в этой борьбе, тем самым, приближавшей новое революционное беззаконие девяностых годов – «либеральное» и «криминальное»… И, опять-таки, «гибель ни в чём не повинных людей». Понять такую логику можно. Она небезосновательна. Только она не является объяснением действительно происходившего.

Разобраться в происходившем Марине Цветаевой, столько лет жившей за границей, вообще плохо знающей российскую жизнь, было, по сути, невозможно. Она писала: «Не хочу служить трамплином чужим идеям и громкоговорителем чужим страстям» («Поэт и время»). И в этом она права. Она и пела всегда по своим идеям, всегда оставаясь верной им. Но идеи её были именно таковы – революционные. Грозные события, происходившие вокруг, мало отражались в ней.

Нельзя не заметить, не обратить внимание на то, как и почему происходило возвращение наследия Марины Цветаевой и её облика в общественное сознание в конце восьмидесятых – начале девяностых годов. Появились многие её книги, книги о ней. Обсуждения её творчества и судьбы носили в основном характер восхищения, одобрения и полного разделения её взглядов. Сама Марина Цветаева здесь была уже абсолютно не при чем, не ведая о том, как отзовётся её слово. Хотя она мечтала о том, что её стихам, «как драгоценным винам, настанет свой черёд». И вот такой черёд её стихам настал. Но совершенно очевидно – не как «драгоценным винам»… Три книги стихов, ей посвящённых – за три года… Это-то в нашем литературном безвременье и «рыночной», а точнее лукавой издательской политике. И как можно при этом поверить в то, о чём пишет Мещерякова И.А. в своей диссертации «Библейские мотивы в поэзии Цветаевой» (Москва, 2000 г.): «Неослабевающий интерес к творческому наследию Марины Цветаевой представляет собой один из самых значительных культурных феноменов последних десятилетий». Это действительно «феномен», но не только растущего интереса к Цветаевой. «Феномен» того, как литература используется в делах далеко не духовных, а идеологических, а то и политических. И наука, к сожалению, выступает в этом неприглядном действе покорной служанкой…

Новое внимание к Марине Цветаевой, её наследию и её облику понадобилось потому, что в нашем обществе уготовлялась новая революция. Её революционные воззрения были хорошим обоснованием и оправданием этой революции. Её трагический образ и был использован для развенчания советского периода истории. Развенчания декларативного и совершенно пропагандистского. Впрочем, так обыкновенно и бывает в такого рода идеологических акциях.

Для совершения новой революции понадобилось возвращение в общество революционного сознания. И – свержения всего советского, которое уже давно носило все признаки традиционного общества, хотя и в личине коммунистической идеологии. Эта идеологическая составляющая была главной и основной в новой революции – либеральной и криминальной.

Принято считать, что радикальные исторические сдвиги определяются главным образом экономическими причинами. Выдающийся литератор и историк Вадим Кожинов убедительно доказывал, что, как крушение Российской империи, так и СССР объяснимо «утратой большинством населения веры в наличную страну». При этом вера имелась в виду не только собственно в религиозном смысле. Хотя утрата религиозной веры неизбежно влечёт за собой утрату веры и в народ, и в страну. Утрата веры в свою страну и навязывалась с помощью псевдолиберальной идеологии.

Никаких ведь действительно экономических основ для предпринятых «реформ» предъявлено не было. Кроме совершенной демагогии о «невидимой руке рынка», свидетельствующей о невероятном интеллектуальном падении. Всё свершилось по либеральным идеологическим лекалам. А они оказались таковыми, что предполагали не только смену «исторической ориентации» России, но и прекращения самого её бытия. Вот, что предполагали предпринятые «реформы»: «Россия сегодня имеет уникальный шанс сменить свою социальную, экономическую, в конечном итоге историческую ориентацию, стать республикой «западного» типа… Свои проблемы мы должны решать сами, и, если с ними не справимся, мир спокойно отнесётся к крушению высокой российской цивилизации» (Егор Гайдар. «Государство и эволюция», М., «Евразия», 1995). Восторжествовало всё то же, молью траченное, откровенно прозападное, антироссийское направление мысли в её наипростейшем и наихудшем виде, несмотря на то, что об этом написаны горы прекрасной, глубокой литературы.

Сомневаюсь в том, что большинство мыслящих людей теперь, когда все произошло и прошло время, сознают то, что никаких «реформ», никаких экономических задач и не предусматривалось. И на этот раз, как и всегда в такого рода катастрофах все разрешалось в области мировоззрения и духа. А то, почему этой смердяковщине ничего не было противопоставлено – это уже другой вопрос, большая самостоятельная тема.

Настойчиво позиционируя Цветаеву по признаку не революционного сознания, современные псевдолибералы делают плохую услугу её имени и её наследию. Вместо человеческой драмы – «оправдание», в чем, она не нуждается. Из такой корпоративности – по убеждению – происходит умаление Марины Цветаевой. Вот трагедия Марины Цветаевой. Как человек с революционным типом сознания она обосновывала всем своим творчеством, – и в стихах, и в поэмах, и в прозе, как ей казалось, несомненное положение, что Россия в том виде, в каком она есть далее существовать не может, что она обречена… Почему? Потому что гнетёт, как этот дом Старого Пимена. Почему гнетёт? Потому что старшее поколение жило неправильно, а теперь вымещает на детях грех собственной загубленной жизни. Этот российский мир существовать не может и не должен. Почему? Потому что он не такой, каким должен быть. На смену ему должно прийти «новое». Что «новое»? «Ручьевой шум студенческих беспорядков»? Бородатые студенты и доценты с их несусветно упрощёнными речами о свободе от всего? Вроде бы нет. И тем не менее и этот мир, и этот дом Старого Пимена слишком «правильный» даже «исполнен благородства», но – «тяжёл»: «Гнел дом, сам дом, со всеми в нём прежде жившими и жившими так, как нынче жить уже нельзя». О, это сакраментальное, заветное – «так жить нельзя», неизменное во все времена «освобождения», то есть обоснование разрушения существующей жизни. В наше время, в новую революцию 1991-1993 годов даже такой фильм был: «Так жить нельзя» Станислава Говорухина… Правда, вскоре выяснилось, что так жить можно и должно, но дело было сделано – государство и общество разрушены, а народ брошен в затяжной период беззакония. Новое иноверное завоевание страны с внешним управлением случилось. Добровольные «помощники» завоевателей полагали, что будут вознаграждены за свою смердяковщину. Впрочем, скоро убедившиеся в том, что им уготована участь «ни в чём не повинных людей»…Беспричинность этого разрушения и интеллектуальные просчёты стали очевидны. Народу же, о котором не особенно и помнили, оставалось снова сказать словами Григория Мелехова из «Тихого Дона» М.А. Шолохова: «Спутали нас ученые люди»…

Воспитанная на западной культуре, недостаточно укоренённая в русской литературной традиции, что видно по тем именам, к каким она обращалась и что в них находила. Не укоренённая в народном самосознании, и живя в страшное революционное время, и время строительства нового, никому пока неведомого общества, Марина Цветаева не могла не оказаться, в конце концов, в том положении, которое и муж, и она сама определили как тупик. Но как человек одарённый и одержимый, она тяжело, трудно и лихорадочно искала выход из такого положения, осознавая его губительность, что видно по стихам. И не находила. Никакие внешние подробности жизни не могут заслонить этой, никому неведомой трагедии поэта и человека. Она плохо знала тот мир, в котором жила. Не хотела его знать и от этого нисколько не страдала. Страдания её были иного порядка. У неё не было желания и потребности знать этот мир – народа, страны, с их драматической историей, имевшей самое прямое отношение к происходящему. Это была даже не то что асоциальность Л. Толстого, этого мира для неё просто не существовало. Это не порицание вовсе, и даже не осуждение, а констатация факта, без чего невозможно понять ни её творчество, ни её судьбу.

Так было с детства. Дом, с иностранной немецкой прислугой, говорящей с ужасным акцентом. Августа Ивановна! Но не – Арина Родионовна… Фронда ко всему официальному, конфликт со всем окружающим, видимо, по причине изначально ощущаемого превосходства. Длительная жизнь за границей, с явным предпочтением всего иностранного, как настоящего и истинного.

Не строгость семейного воспитания пробуждали протест в юной Цветаевой ко всему, а атмосфера бунтарства, царившая в семье, почитавшаяся признаком хорошего тона. Мать Мария Александровна вращалась в революционных кругах, считая их протест хотя и дерзким, но справедливым, видимо, видя в этом прогрессивность и интеллектуальное совершенство. Увлёкшись анархистом Владиславом Кобылянским, даже подумывала о том, чтобы порвать с мужем, оставить ему детей и уехать вослед за Кобылянским в Цюрих. Такова была заразительная сила революционных идей, считавшихся тогда «передовыми». Это называлось развитием «интеллектуального движения» в России. Исключительно революционного. В такой атмосфере росла Марина. Понятно, что и в гимназии, которые она часто меняла, она приносила этот дух бунтарства. Так в юной Марине зарождалось отчуждение от всего, и уже не только официального, но и родного. Она стала даже «в дурном родстве со своим родословным древом…».

Поразительный и очевидный факт – симпатии Цветаевой все время оказывались на стороне недоброжелателей и противников России. Не в оппозиции к власти, а именно заодно с противниками страны, народа. О «Наполеоне любимом с детства» умолчим, это «святое», так как это – символ революции. Но какая любовь к Лжедмитрию, который в форме самозванства предпринял неофициальную, но вполне реальную агрессию, организованную в Польше против России. Здесь, кроме любви и – родственные чувства. Ведь Цветаева – «почти соплеменник» Марины Мнишек, да и названа она в честь неё. Всё это никаким личным поэтическим видением не оправдать. Неприглядность этого никаким «переосмыслением» исторических фактов не объяснить. Это всё-таки обыкновенная смердяковщина, открытая Ф.М. Достоевским. При условии, конечно, что она считала себя русским поэтом. Потому великий писатель ей и «не понадобился», что с невероятной глубиной и пророчеством постиг и изобразил эту болезнь, земным врачам неизвестную… Порой даже кажется, что вся суть её «творческого метода» состоит в том, чтобы высказать нечто, прямо противоположное тому, что общеизвестно, что не подлежит сомнению и что истинно. Назвать это оригинальностью никак невозможно. Особенно, скажем, в стихах – о Германии, находящейся с её родиной в состоянии войны: «Ты миру отдана на травлю,/ И счёта нет твоим врагам./ Ну, как же я тебя оставлю,/ Ну как же я тебя предам». Да, потом, в 1939 году, когда будет «Чехия в слезах! Испания в крови!» уже во Вторую мировую войну о Германии у неё будут совсем другие стихи: «Полкарты прикарманила, / Астральная душа!/ Встарь сказками туманила,/ Днесь – танками пошла!» Но это только доказывает несостоятельность более ранних представлений. Это даже не опрометчивость, а нечто иное, чему трудно подобрать название, ибо, что теперь значит жалкое и беспощадное проклятие Германии: «Позор!» Им, однажды разбуженную тёмную силу, уже не остановишь…

Она не могла сойтись и с писателями в эмиграции не только по своей неуживчивости – «Где неужиться и не тщусь» и своего вечного бунта против всего, но и потому, что у неё с ними были разные, прямо противоположные воззрения, прежде всего, на родину. Если ей было «совершенно все – равно Где совершенно одинокой Быть», родины для неё не существовало, потому что она – «до всякого столетья!» То русская эмиграция жила с думой о родине: «Страшась, тянусь я издалека,/ И, ненавидя, я люблю,/ Но тенью дерзкого упрёка/ Не брошу в Родину мою... Россия… Слова нет дороже/ Для нас, оторванных от ней;/ Тяжел наш путь средь бездорожий,/ Без сил, надежд и без огней» (Николай Келин). Франция для них – была близкой вовсе не как символ революции. Николай Туроверов называл её «страну моей свободы», – «весёлой мачехой»: «Ты меня с улыбкой не встречала/ И в слезах не будешь провожать». О чём они могли говорить с Цветаевой, считавшие себя «в европейском ласковом плену»? Ничто не могло заслонить им образа родины: «Своих страданий пилигримы,/ Скитальцы не своей вины./ Твои ль, Париж, закроют дымы/ Лицо покинутой страны» (Николай Туроверов).

Марина Цветаева – русский и вместе с тем какая-то нерусский поэт, в чём, как видели, она признавалась сама. Русский – по рождению и языку. Нерусский – по конфронтации ко всему российскому, беспричинной по определению. По несуществовании для неё этого мира. В этом, в конечном счёте, исток трагедии и её творчества, и её жизни. Это не могло не породить катастрофы. Да, многие живут и с такими противоречиями и не в таких «тупиках». И живут. Вроде бы живут. Но не Марина Цветаева с её максимализмом во всем, с её непомерно высоким представлением о себе. Жить в русском мире и быть чуждым ему – это неизбежно рождало конфликт. Прежде всего, в душе самого человека, попадающего в такое положение, в такой тупик. Конфликт не всегда и не вполне осознаваемый. Причины его могут быть человеку и вовсе неведомыми. Но они таятся именно в этом противостоянии. Сначала – на языковом уровне, не случайно она пишет: «О неподатливый язык!» Язык как бы сопротивляется. Нам могут сказать, что это, мол, не столь важно. Нет, это важно, потому что это – пожалуй, главный аспект бытия и человека, и народа. А как должно было быть? Скажу на это стихами Аполлона Майкова:

Жизнь хороша, когда ты в мире

Необходимое звено,

Со всем живущим заодно,

Когда не лишний я на пире,

Когда, идя с народом в храм,

Я с ним молюсь одним богам.

Как видим, А. Майков «пир» жизни тоже упоминает, но к нему все не сводит, ибо далее идёт о главном – о вере.

Цветаева по своему максимализму явно преувеличивала масштаб своего дарования. Точно не смогла различить его. Так с поэтами бывает. Ведь каждый талантливый поэт, уже по самой природе поэтического дарования, входит в сложные отношения с людьми, с обществом, с миром. Люди не должны и не могут быть все Пушкиными, чтобы во всем понимать поэта. Но противопоставлять свой дар всему, самой жизни, значит входить в какую-то странную и беспричинную борьбу со всем на уничтожение.

И до неё, и в её время и после неё, вплоть до сегодняшнего дня, поэт остаётся неприкаянным, вроде бы и «не нужным». Но без того, что он привносит в жизнь, не обойтись. Бывают такие периоды, как в наше время, когда общество находится в таком состоянии, что предпринимает попытки «нейтрализовать» поэта, сделать всё, чтобы он был не слышим и не «мешал» в делах якобы более важных, чем он. Наивно полагая, что в обществе можно сформировать такое мнение, что без поэта можно вполне обойтись… В доказательство приведу стихотворение талантливого поэта, нашего современника из г. Кореновска Краснодарского края Николая Зиновьева:

Все в мире заняты делами.

Какое множество судеб!

Кто камни делает хлебами,

Кто в камни превращает хлеб.

Найдите дело мне, поэту:

Лишь я один – ни то, ни сё,

Сижу, верчу в руках планету,

Где происходит это всё.

Когда эмоциональные, а то и экзальтированные женщины в наше время утверждают, что они «воспитаны на Цветаевой», я думаю, что это их убеждение возникло в условиях каких-то нелитературных влияний, имеющих к самой Марине Цветаевой довольно отдалённое отношение. Ведь такое утверждение предполагает и родственность чувств и родственность образа жизни, да и просто подражание. А потому, слыша это, мне так и хочется спросить: а достаточно ли точно вы представляете личность и жизнь Цветаевой? Неужто вам действительно хочется такой трагической жизни, когда человек не находит себе места на земле, когда он находится в жёстком конфликте не то, что с обществом, но и с миром, когда он охвачен, по её же словам, «жестоким» бунтом, от которого невозможно освободиться? «Жестокий мятеж в сердце моём». Неужто, хочется такой опустошённости, когда жизнь теряет смысл? И – такой трагической кончины? Но если не это, то тогда что влечёт к ней её последовательниц? Ах да, – свобода, которой якобы несмотря на жестокость времени, ей удавалось достигать. Но трудно назвать более несвободного человека, чем Марина Цветаева. Несвободного от всеохватывающей, некой даже надмирной миссии поэта, в которую она уверовала. Несвободного от диких страстей, доставлявших ей столько горя, с которыми невозможно было совладеть. Несвободного от своего жестокого века, который она отрицала, считая его не своим: «О поэте не подумал век, и мне не до него…». Отказ от своего времени, – единственного и невозвратного. Но это же срыв, который и должен был закончиться именно тем, чем закончился. Более мучительного состояния человека трудно представить. И главное, при всём желании его невозможно прервать, ибо оно выходит неизбежно из всей предшествующей жизни.

Признаётся, что Марина Цветаева должным образом ещё не прочитана и её человеческий облик недостаточно постигнут. Но при этом нередко не прочтение текстов предпринимается и не сложность натуры объясняется, а всё выставляется так, что явленное ею, есть безусловная ценность и благо, нечто прогрессивное. А потому, если в ней что-то пока непонятно или было нечто «беспутное» и «нелепое», что она и сама в себе признавала, то это только так кажется недостаточно продвинутым читателям, которые ещё не доросли до этих «ценностей». Но когда-нибудь, со временем, когда это станет нормой, ничто в ней уже не будет удивлять. Такое популярное оправдательное «литературоведение», преследующее цели идеологические, только отдаляет постижение её истинного облика, её наследия и её места в русской литературе.

Что значит «мы не имеем права осуждать Марину Цветаеву. Она сама предавала себя суду»? Так можно говорить лишь при условии, что мы имеем в виду только и исключительно её трагическую биографию, но не её творчество. Но мы всё-таки говорим о поэте, а не просто о несчастном человеке, попавшем в «тупик». А значит, должны и обязаны, прежде всего, его читать.

Если бы не было этого предсмертного её объяснения, этой записки сыну, можно было бы ещё гадать, предполагать, что и как подвигло её на этот страшный шаг. Но есть эта записка, страшная по своей непоправимости: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але, – если увидишь – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

Тяжело больна и не могла больше жить, потому что попала в тупик. Вот истинные причины её такого трагического ухода из жизни. Внутренние причины, таящиеся в душе и сознании. Постижением их, прежде всего, и должны быть заняты исследователи творчества Марины Цветаевой и её биографы, а не привносить обстоятельства внешние, мало что объясняющие, ибо эти обстоятельства уже следствие трагедии, а не её причина…

Нет, пожалуй, ничего удивительного в том, что большинство исследователей творчества и биографов Марины Цветаевой – женщины. Примечательно другое – что именно они ищут и находят в облике Цветаевой. Разумеется – любовь. Вот характернейшие в этом смысле стихи молодой поэтессы Светланы Поповой:

Скольких же Вы, Марина, любили?

Всех умещая в одно сердце?

Каждого с неимоверной силой!

Каждого так, что до самой смерти!

Пусть не понять – другим – которым

Сердце даровано одноместным.

Им – легкомыслием, просто вздором

Кажется глупым и неуместным.

«Аргамак. Татарстан»,

№ 2, 2019 г.

Но любить «всех» и «до самой смерти» невозможно. Это является уже не любовью и называется совсем по-другому. Но к такой любви приходят не иначе как – «Все предрассудки людские к чёрту!» То есть через бунт, через отрицание и разрушение всего предшествующего. Не в пример остальным, «другим» уродам, этого не понимающих с сердцами «одноместными»…

Молодая поэтесса точно определила облик Марины Цветаевой. Но и сама в стихах и поэмах изображала себя Цветаева блудницей. Не только в стихотворении, посвящённом Вяч. Иванову. Даже осознавала, что «Пора гасить фонарь Наддверный». Как понятно, блудница в её стихах – библейская. В «Откровении святого Иоанна Богослова Вавилон уподобляется этой блуднице: «пал, пал Вавилон, великая блудница. Сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу», «ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы» (18:2).

Всё так, и – в стихах Марины Цветаевой, и в строчках её молодой последовательницы, точнее – подражательницы. Поражает другое – почему это извечное попущение вызывает восхищение?.. Более того, выдаётся за «необъяснимо-бесконечное» чувство любви, другим ущербным, с «одноместными» сердцами неведомое… И предписывается в качестве образца и эталона всем…

Известно, что во все времена человеческой истории люди, сталкиваясь с таким попущением, испытывали отнюдь не восторг и не ликование. Почему мы теперь испытываем его? Или действительно уже наступило то время, когда «всякая плоть извратила путь свой на земле» (Бытие, 6; 12)…

Менее всего хотелось, чтобы эти краткие наблюдения над поэзией Марины Цветаевой и её личностью были бы восприняты как осуждение её. Но всякие осуждения бессмысленны, ибо не могут изменить её или что-либо поправить. Это невозможно, да в этом и нет необходимости. А потому нам остаётся определять хотя бы в самых общих чертах те дорогие для неё представления, которые она исповедовала и утверждала. А это возможно только с точки зрения духовно-мировоззренческой. Надо же ответить на вопрос о том, почему и в силу каких обстоятельств она выбрала «черную жизнь». Более того, считала, что именно этим «вещам в России хотелось сказаться», то есть, именно это необходимо для личности, общества и народа. В этом видела своё предназначение, свою миссию поэта.

Удивительно, в результате какой логики она выбрала «чёрную жизнь»: «Пушкин был негр», а памятник ему – «чёрный». Поэтому она выбирает все «чёрное», а не «белое»: « И так как чёрный был явлен гигантом, а белый комической фигуркой, и так как непременно нужно выбрать, я тогда же и навсегда выбрала чёрного, а не белого, чёрное, а не белое: чёрную думу, чёрную долю, чёрную жизнь» («Мой Пушкин»). Логика, как видим, довольно не логична, причинно-следственная связь угадывается с трудом. Но не это поражало, а то, с какой легкостью она провозглашала «чёрное», а не «белое», «тьму», а не «свет». Вроде бы этим не пристало гордиться. Но главное – закон познания человеком всего сущего проходит не по такой парадигме – от тьмы к свету, – а наоборот: «Познай, где свет, – поймёшь где тьма» (А. Блок, «Возмездие»). Именно в такой последовательности, а не наоборот. То есть человек, познавший свет, поймёт и тьму. Но познавшему только тьму, трудно, почти невозможно постигнуть свет…

Всё, происходящее на родной земле, разумеется, достойно внимания, уважения и памяти. И чудный городок Елабуга в Республике Татарстан, где Марина Цветаева закончила свои дни, по праву считается пристанищем памяти о ней. С Домом памяти, с памятником ей, с Литературным музеем, носящим её имя, с приезжающими сюда почитателями её. Всего лишь двенадцать дней из жизни Марины Цветаевой связаны с этим городом. Но каких дней – последних, может быть, самых для неё трагических и трудных.

Но Елабуга известна ведь не только местом упокоения Цветаевой. И если, кого ни спроси, связывают этот город уже только с ней, город с тысячелетней историей, то это, следствие нашей информационной политики, тенденциозной, а то и лукавой. Всем замечательным людям по достоинству должно быть уделено внимание и уважение.

В Елабуге родился выдающийся художник И.И. Шишкин. Его замечательные поистине народные полотна, пейзажи – елабужские. Известна всему миру Шишкинская «Рожь», тоже – елабужская… В Елабуге с 1825 по 1861 год жила легендарная кавалерист-девица Надежда Андреевна Дурова, где есть ей памятник. Во время войны с Наполеоном, охваченная патриотическим чувством, она бежала из родительского дома, переодевшись в мужеское платье. Пристала к кавалерийскому полку, назвавшись дворянским сыном Александром Соколовым. Когда имя её открылось, была удостоена аудиенции у императора Александра I, который, вняв просьбе, оставил её на службе в чине корнета под именем Александра Александрова, о чём, разумеется, знали совсем немногие государственные лица и военные начальники. После ранения в одном из боёв Бородинского сражения она была ординарцем у главнокомандующего М.И. Кутузова.

Известно, что А.С. Пушкин восхищался не только военными подвигами Н.А. Дуровой, но и её писательским даром. В Елабуге долго хранился её архив, в котором, говорят, были и письма А.С. Пушкина. Архив пропал во время Великой Отечественной войны. (Владимир Ерохин, «Елабуга», «Литературная Россия», № 21, 22 мая 1981). Н.А. Дурова действительно переписывалась с А.С. Пушкиным. Поэт публиковал отрывок из её мемуаров о войне 1812 года во втором номере «Современника» за 1836 год. (А.Б. Рогачевский, «Разговор книгопродавца с прозаиком…») «Новое литературное обозрение», № 2, 1993 г.). Если же, как в нашем случае, одну героиню не просто помнят, а связывают с ней всю историю Елабуги, а другую, скажем так, не особенно вспоминают, то, как ни крути, складывается впечатление, что помнят потому, что с детства и всю жизнь была влюблена в Наполеона, а не особенно вспоминают за то, что не любила Наполеона и даже воевала с ним… Странное всё-таки, по своей алогичности предпочтение.

Наряду с памятью о М.Цветаевой надо бы помнить о роли малой Елабуги в нашей культурной жизни вообще. Здесь, в Елабуге, в эвакуации выдающийся переводчик Михаил Леонидович Лозинский переводил «Божественную комедию» Данте, что, кстати, на карте города пока никак не отмечено (Андрей Иванов, «Если бы не Елабуга…» «Аргамак. Татарстан», № 2, 2015 г.).

Люди, разумеется, любят свою древнюю Елабугу. Но «Благословенной Богом», какой Елабуга предстаёт в работах фотохудожников Людмилы Пахомовой и Алексея Куклина (elabuga-foto.ru), и память о замечательном человеке, представителе купеческой династии и писателе Д.И. Стахееве И даже – о выдающемся художнике И.И. Шишкине – остаются всё-таки достоянием местным…

Марина Цветаева с её своеобразным комплексом воззрений всё-таки – явление нашей российской действительности, общественной жизни. С комплексом революционных бунтарских воззрений, неизбежно приводящих к трагическим последствиям – личность, общество, народ, страну. Драматическая судьба её самой тому свидетельство и подтверждение. А потому мы и говорим о ней как о большом русском поэте не по тому, насколько она постигла те или иные аспекты нашего народного бытия и народного самосознания, а по тому, что её дарование является неотъемлемой частью нашей российской жизни, без постижения которого многое останется непонятным. Впрочем, она и сама осознавала свою такую непростую и своеобразную миссию.

Я – всего лишь о том, что если ко всему её творчеству мы берём эпиграфом строчку: «Время! Я тебя миную…», если устраиваем выставки и экспозиции под таким названием, что должно непременно и обязательно вызывать восхищение, значит, переживаем несчастье утраты смысла своего бытия, значит, слово для нас теряет свою исконную силу, ибо над этим можно разве что попечалиться, но никак не восхищаться этим. Поэты во все времена – с давних до нынешних – входили в иные отношения со своим временем, со своей эпохой. К примеру: «Я зову в собеседники время…» (Юрий Кузнецов)…

Своим творчеством, всей своей трагической судьбой она явила нам важный урок человеческого бытия, непреходящего и ничем не заменимого опыта. Может быть, этого: без России, без её культуры, без её духа жизнь для русского человека, для россиянина немыслима и невозможна. Или точнее так: равнодушие к своей Родине, которую человек носит в себе, отказ от своего времени, от своего века не могут не завести в «тупик» и не обернуться трагедией человеческой личности. И если в силу каких-то обстоятельств он уверует в обратное, всё заканчивается трагически. Нам скажут: «Но ведь живут же люди…». Нет, мы все-таки говорим о живых душах и любящих сердцах: «Много нас красивых, юных, статных умирает, не любя,/ Приюти ты в далях необъятных,/ Как и жить и плакать без тебя…» (А. Блок). Да, всей своей жизнью Марина Цветаева преподнесла нам урок. Но менее всего хочется теперь повторения её опыта и её участи.