На городском рынке появилась брусника. Как всегда, раньше, чем в лесу. Не раз бывало, одержимый неуемной страстью грибника-ягодника, увидев ягоды на прилавке, уже на другой день мчался я на свои заветные поляны и, разочарованный, возвращался пустым домой. Краснобокие ягоды, даже и на солнечном припоре, как бы винясь и конфузясь, молчаливо взирали на меня с крутолобых кочек: "Рановато, рановато приехал…" Мысленно ругая "ягодных" бабушек, я искренне удивлялся: где же они умудряются насобирать спелых ягод, если их нет даже в лесу?!
И в этот раз, усмирив в себе "брусничный" зуд, еду "по чернику". Ее пора как раз в разгаре. Поезд ни шатко, ни валко пробирается сквозь дремучие мещерские леса, степенно погромыхивая на стыках, иногда взревет гудком, оглашая лесные дали, выпустит клубы черного дыма и тянется дальше, лязгая, пыхтя и отдуваясь. Давно не очищаемые от кустарника обочины вплотную подступают с обеих сторон к дороге, царапают ветками стены вагона, будто пытаются протянуть руки для приветствия и, не встречая ответа с другой стороны, гладят стекла и обшивку состава.
У меня не хватает терпения спокойно проехать два часа пути: выхожу в тамбур, свешиваюсь с площадки вагона наружу, жадно дышу лесным воздухом, принимая лицом прохладу придорожной листвы.
Наконец поезд замедляет ход, аукает, издает пронзительный свист, словно разбойник с большой дороги, и останавливается у главной пристанционной постройки.
Между огороженных слегами усадеб вхожу в лес, начинающийся сразу же за огородами и по "грязной дороге" углубляюсь в него к одному мне известным местам.
До черничных полян около пяти верст – час ходьбы. С "грязной дороги", прозванной так за то, что тянется низинным местом, и трижды в пути приходится пробираться по щиколотку в воде, ведут к ягодным местам и отходные тропинки, заметно сокращающие расстояние. Однако идти по ним труднее – сплошные завалы из упавших зимой деревьев. Туда идти пустому – еще, куда ни шло, обратно, с ягодами – обязательно зацепишься за торчащий сук или ветку и рассыплешь собранное с таким трудом лесное богатство.
В последние годы утренний поезд поздновато доставляет грибников и ягодников в "лесные палестины". Дело ли – только к обеду добраться до заветного местечка и за пять часов насобирать, ни много, ни мало, ведро ягод и мчаться назад, чтобы успеть на последний поезд, иначе заночуешь в лесу… Где уж тут любоваться красотами неброской среднерусской полосы, когда и перекусить с устатку некогда – все приходится делать на ходу, спеша на станцию… Поэтому путь на ягодные места с утречка да по обходным укороченным тропинкам, где они имеются, – самое время пообщаться с лесом! Маловато, жаль, его…
Стоит первая половина августа. Еще не пообмякла и не покислела черника. И хотя несут ее из леса, почитай с середины июля и пообшибли многие места, при желании можно найти необобранные поляны, чтобы набросать ведерко отборных ягод.
Пока в лесу еще не жарко, хотя солнце поднялось высоко и выпило утреннюю росу. Комары да слепни не одолевают – их черед наступит пополудни, а сейчас они роем летят за мной, едва поспевая, изредка вырываясь вперед, делают круговой облет, с басовитым жужжанием пытаются прилепиться к лицу или рукам, но на ходу это им мало удается.
Птицы переливчато подают голоса из глубины леса, выпархивают на тропинку и сопровождают меня некоторое время, перелетая с деревца на деревце: "Тинь-тинь-тинь!... Свирк! Свирк! Свирк!.. Фюить! Фюить! Фюить! Тюх! Тюх! Тиу! Тиу!"
Ходить по ягоды меня приучила бабушка. Друзья нередко говорят: "Ягоды – не мужское дело, нудно больно – целый день на жаре по ягодке набирать большую посудину. Другое дело – грибы!"
Для меня: что – грибы, что – ягоды! Все решает – азартный ты человек или нет. Когда в лесу ни ягод, ни грибов – в межсезонье, – иду за ландышами или за орехами и упоенно выискиваю их, ведя с лесом разговор на понятном нам обоим языке…
С наступлением лета первой соблазняет ягодника земляника. Особенно хороши ее красные капельки на опушках леса, в густой траве, около пней на вырубках. И пока в лесу она еще белобока или вовсе зелена, по-детски радует скромный букетик ягод, собранный по пригоркам и на солнцепеке. Сколько раз, уходя по росе из дома, пока еще все спят, я возвращался к их пробуждению с неглубокой посудинкой, заполненной первыми духовитыми ягодами. У тихо посапывающего носика, около вздрагивающих во сне ресничек, на подушку около лица близкого мне человека осторожно ложился букетик спелых ягод в обрамлении земляничных листочков. И дух их втягивался носом, входил в сны и окрашивал их в такие же душистые запахи и яркие цвета…
Лицо светлело, дыхание становилось реже, ровнее, веки начинали вздрагивать чаще, глаза открывались, – секунду-две бессмысленно озирая пространство, потом теплели, и душа раскрывалась в улыбке…
За воспоминаниями я не заметил, как миновал сырое место и снова оказался на дороге, которая тянулась теперь в просторном сосновом бору. Скоро песчаный бугор – дорога сделает резкий поворот, слева обнажится давнишняя, уже зарастающая, порубка, а справа потянется болото. От этого места до моих полян – половина пути. Поскольку земляника на поруби уже отошла, брусника в болоте не поспела: значит – вперед!
В первый раз бабушка взяла меня за черникой, когда мне не было и десяти лет. Посудину дала немалую для меня – бидончик, в котором носят молоко, сама взяла подойник. День, помню, был солнечный, как сегодня, только комаров да слепней значительно больше да и жарче было – стояла середина июля.
Пришли мы на поляну: не так далеко от дома ушли, а ягод – необеримо! И народ по лесу ходил табуном, и все равно всем хватало!
В другой раз, когда я учился классе в седьмом, мы собирали чернику там же, за Синим болотом. Бабушка посадила меня около куста, обвешанного крупными ягодами, наказав не шуметь, а сама стала брать с другой стороны поляны, идя мне навстречу. Когда я пришел высыпать ей свой бидончик, ее подойник был засыпан почти наполовину. С моей добавкой ей осталось добрать ведро, а мне – сколько успею в освободившуюся посудину. В это время на нас со стороны чащобы и вышли две женщины и девочка примерно моих лет. Их посуда, как и наша, была почти доверху заполнена ягодами. Оставалось только наполнить наборыши – бидончики, корзиночки, кружки, да наесться досыта на дорогу.
Женщины оказались знакомы бабушке – из соседней деревни. Они охотно говорили о житье-бытье:
– Как молодайка-то у тебя, Тая? Ко двору ли,– спросила бабушка.
– Грех обижаться, Шура. Работящая, рукодельная. Любит она моего Кольку – да больше ничего и не надо! Меня мамой зовет… Добрая… сирота она – детдомовская. Весной приехала по вербовке на болото, да вот теперь здесь и осталась…
– Дай-то, Бог! Николай-то у тебя хороший парень, смирный, ему такую и надо…
Добирая последние стаканы в мою, словно прохудившуюся, посудину, я нет-нет да и взгляну на молчаливую девочку, одетую по-городскому, собирающую, как и я, невдалеке лесную ягоду, и не раз перехвачу ее, как бы ненароком, брошенный в мою сторону взгляд, и сердце мое забьется сильнее, толчками разгоняя кровь, которая мгновенно обожжет мне кончики ушей и щеки…
С бабушкой мы также делали вылазку и по бруснику. Один раз попали в дождь и много не набрали, а однажды в самом конце августа собирали на болотце, да в неурочный день попали! Едва сошли с твердой дороги и ступили на ворсистый ковер мха, обходя кочки да чахлые, с обломившимися макушками, березки, бабушка застыла, как вкопанная. Выглянув осторожно из-за ее спины, я пришел в ужас. На кочке, прямо перед ней, свивались клубком две змеи. Я повел взглядом направо – та же история, налево – и там при нашем появлении поползли в разные стороны две гадюки… Я почувствовал, как у меня под фуражкой шевельнулись волосы, и похолодело под ложечкой.
– Мать-царица небесная, заступница-радетельница! Спаси и сохрани рабов твоих грешных от всякой нечисти и гадов ползучих…, – зашептала бабушка, тихонько пятясь назад и еле слышно, боясь распугать змей, продолжала выдыхать из себя слова на ходу сочиняемой молитвы, пока не закончила кратким: "Аминь!" Троекратно перекрестившись и развернувшись к дороге, она буквально вытолкала меня из болота…
С тех пор судьба долго не предоставляла случая отвести душу, собирая рдяную бруснику. Согласитесь, у каждой ягоды, у каждой поры есть своя прелесть.
Если земляника наполняет нежностью грудь, впервые попав на глаза страстному собирателю после долгой зимней отлучки, будоражит чувства необыкновенным запахом лета, солнца, земли, переливаясь самыми чистыми и яркими цветами жизни, то брусника в такой же степени имеет другие, свои преимущества, то, чего нет ни у земляники, ни у черники. Ее можно собирать ведрами – так много созревает этой ягоды на моховых болотцах, в сосновых, спелых борах, вокруг пней на порубках. Она – последняя ягода лета, и тем желаннее. Красива – посмотрите, как ярко полыхают ее рубиновые гроздья, вправленные, как вышивка красным бисером, в зеленую оправу мшистых полян! Она твердая ягода – не мнется при сборе, пересыпке, очистке, поэтому ее можно собирать споро – горстями. Она вкусна, переспелая – пьянит и дурманит, залитая родниковой водой – так желанна зимой в жарко натопленной и уютной комнате за праздничным столом. Наконец, собирать ее в сентябре, в погожие дни бабьего лета, – несравнимое ни с чем удовольствие: не жарко, сухо и тепло, покойно и умиротворенно ползать на коленях по мягкому сухому мху под несмолкаемый шум листвы осинок и березок, под гудящий шум сосен…
Я уже несколько последних лет приезжаю сюда за брусникой, и ни разу не было случая, чтобы не набрал свою посудину – ведро, сколько бы ягод ни было в лесу, сколько бы времени ни оставалось на их сбор. Помнится первый приезд за этой ягодой, закончившийся, в общем-то, удачно, не считая одного приключения…
Мне повезло, что я с первого приезда за брусникой в незнакомые места сразу набрал полное ведро: времени тогда было больше для сбора – поезд на два часа раньше приходил на станцию и настолько же позже уезжал в город. Четыре часа – большое дело! В общем, мне хватило времени в болоте, мимо которого я сейчас прохожу, набрать десятилитровое ведро. Еще утром, добираясь до болотца, я нарезал по дороге десятка два белых грибов, добавив к ним потом подберезовиков и подосиновиков с маслятами, лисичек и всех цветов радуги сыроежек.
Надо представить, в каком добром настроении вышагивал я за три часа до отправления поезда к станционному поселку. Запас времени и натолкнул меня на мысль свернуть с дороги и, выбрав по компасу верное направление, пройти лесом, чтобы добавить грибов.
Однако, всему должна быть своя мера. Возможно, Господь наказал меня в тот день за неуемное желание взять из леса как можно больше, ничего взамен не дав. Как бы там ни было, редкий грибной березовый лес постепенно сменился тенистым смешанным подлеском из ольхи и осины, под ногами захлюпало, чаще стал попадаться папоротник, высокая болотная растительность заступала путь, цеплялась за одежду. Я завязал ведро платком, чтобы не рассорить ягоды, и стал настойчивее пробираться, не меняя, как мне казалось, направления, через завалы из полусгнивших деревьев.
Скоро лес как бы расступился, едва заметная тропка пошла на подъем, и, к моей радости, впереди засветился легкий просвет между деревьями. Я выходил на опушку. Под крайней березой лежал огромный валун, с другой стороны дерева – муравейник, около него бутылка с полуистлевшей этикеткой.
Поле, открывшееся из-за берез, оказалось некошеным лугом, по ту сторону которого стояла темная зубчатая стена елового леса. Там за ельником должна быть станция. Подтверждением тому слева виднелись крыши деревни, из которой, как я знал, тянется в станционный поселок, параллельно выбранному мной направлению, проселочная дорога. Но она от меня в двадцати минутах ходьбы, а здесь, напрямик, я быстрее достигну цели – так думалось мне…
И я зашагал в сторону леса, оставляя на лугу глубокий след в примятой траве. Сухой поначалу ельник в скором времени сменился ольховником, и мне стоило труда, обходя непролазные места, учитывать хотя и незначительные, но отклонения от выбранного направления, чтобы двигаться изначально туда, куда я шагнул с некошеного луга. И мне повезло…
Менее чем через час я вышел из заболоченной местности и с радостью увидел впереди просвет. Однако горькое разочарование ожидало меня, когда я шагнул на освещенную солнцем опушку и сразу же попал на цепочку следов, сужающуюся вдали у зубчатого ельника.
Так и есть: сзади – каменная глыба, муравейник, слева – крыши домов Ничего не оставалось делать, как повторить попытку, при этом при обходе препятствий забирать специально влево, чтобы больше не допустить правого разворота.
И надо же такому случиться – через час с небольшим я снова, в третий раз, след в след, ни метра вправо, ни метра влево, вышел на ту же, набитую мной тропинку! Мистика!
Спешно побежал в деревню, боясь опоздать на поезд, до которого оставалось полтора часа. Я не сразу нашел в опустевшей деревне живого человека и очень ему обрадовался.
– Это лешак тебя водит за правую ногу, мил-человек! – выслушав мою историю, подытожил мой случайный собеседник. – Наталья! – крикнул он в сторону дома, откуда сразу же выглянула молодая женщина, показавшаяся мне знакомой, тем более, что улыбнулась и первой поздоровалась. – Проводи на большак человека, на станцию запаздывает, – распорядился он и, спохватившись, добавил: Или не надо – я сам…
Какое-то время спустя, на классном родительском собрании у дочки молодая мама одного из учеников, сидевшая со мной за одной партой, повернувшись ко мне, с улыбкой неожиданно спросила:
– Ну, успели Вы в тот день на поезд?..
…Я не заметил, как, отмахав свои пять километров, пришел на место. По обочинам дороги – тут и там синели, свешиваясь в глубокую колею, затуманенные ягоды черники. Кусты были не обобраны, ягоды на них висели крупные, и дело двинулось споро. К обеду было заполнено на треть мое легкое алюминиевое ведро - подойник – бабушкина память.
Меня радовали умиротворенность и покой, царящие в лесу, несмотря на несмолкающее щебетание птиц, шелест листвы, колышущейся под легким ветерком. Редкие облачка, пробегавшие по небу, на мгновенье закрывали солнце, а потом оно снова трепетало сквозь плотный навес листвы на прогалинках, кочках, ягодных кустах.
Азарт и радость при сборе ягод присутствуют всегда, когда есть смысл в этом занятии, одухотворенный благой целью: для чего, вернее – для кого их собирать! В моем понятии этот высокий смысл определен желанием радовать близких. Счастлив человек, кто не лишен такой возможности радовать людей и радоваться самому от загорающихся счастьем глаз дорогих и близких, удивляющихся искренне, неподдельно чуду, сотворенному твоими руками! Если же некого радовать дарами леса и собирать их только с целью заготовки, впрок – такой путь лишает во многом сборщика испытать азарт, почувствовать вкус жизни!
Я уже давно углубился с дороги в лес, переходя от одного куста к другому, с тревогой замечая, что ягод попадается все меньше и меньше. Все реже – плотно обвешанные синими дробинками веточки, все больше – вытоптанные поляны, помятые кусты, поломанные сучья. То тут, то там желтеют клочки газет, смятые пачки из-под сигарет, пластиковые бутылки. Моя литровая посудинка-наборыш наполняется все медленнее и медленнее, все реже и реже долгожданный момент высыпки ягод в ведро. Да и в нем их уровень словно застыл на одной отметке. Появляются первые признаки усталости: ноет поясница, от частых наклонов гудит голова… Успею ли набрать?
Время идет неумолимо – сколько остается до поезда? Какая-то необъяснимая тревога заползает в душу – холодная, бесприютная… Как змея…
В последний приезд взял с собой дочку. Тогда, в июле, ягод было больше, мы быстро набрали свои ведерки. Она терпеливо снесла все тяготы лесного быта: жару, жажду, комариные укусы. В тот раз меня поразило ее хладнокровие: мы берем ягоды с разных сторон на одном кусте. Она поднимает голову и кивком показывает вбок от меня:
– Папа, – змея!
"Фу"…– омерзительная гадюка уползает в кусты. Мы бросаем насиженное место. На новом не успел я и горсти наполнить, как снова раздается ее спокойный голос:
– И тут змея!
И верно – около меня отвратительное пресмыкающееся, а я опять его не заметил… Как же я во все предыдущие поездки в лес (и не один год!) собирал ягоды – то лежа на боку, то сидя на ноге, то на коленках? Сколько же змей я мог передавить, перехватать руками?!
Когда в следующий раз поленилась она поехать со мной, я сказал ей:
– И правильно! Нечего тебе в лесу делать: мне без тебя спокойнее, и как будто бы змей нет!..
Конечно же, это была шутка, грустная шутка… Что ж делать, если не приучил ребенка сызмальства к лесу? Теперь уж поздно…
Куда же все-таки подевались ягоды, сколько их было пару недель назад?! Так, пожалуй, и придется ехать домой с пустым ведром…
Конечно, норму мне никто не устанавливает: сколько смогу, столько и наберу. Но ведь не было еще случая, чтобы я не заполнил за целый день черникой ведро! Ведь искреннее удивление с восторгом в глазах: "Набрал? Целое?! Вот, молодец!" гораздо лучше разочарованного: "А где же ягоды? Это из-за кружки черники и стоило весь день париться в лесу?"
Ощущение тревоги не уходит, а все усиливается. Я сначала не могу определить предмета ее… Да, верно, я боюсь за здоровье близких мне людей. Это уже было не раз. Много лет назад появилась эта гнетущая тревога, сосущая душу тоска. В березовых рощах, когда я "сбивался" с грибов и часами ходил с пустой корзиной, вслушиваясь в плеск трепещущих на холодном ветру берез, я думал о бренности земного бытия, о хрупкости и непрочности сосуда, внутри которого трепещет слабый огонек жизни. Стоит выскользнуть ему из коченеющих рук судьбы, и разлетится он вдребезги о твердь нашей суровой действительности, и задует промозглым ветром тот слабый живительный огонек… И заглохнет еще один росток жизни…
Но наступило время, и оно отодвинуло на годы страшную неотвратимость смерти одного человека, не освободив меня до конца от мучительных поисков истины в продутых осенних аллеях, поскольку в другом драгоценном сосуде затрепетало пламя, готовое вот-вот потухнуть…
Слишком быстро пролетели годы, данные нам на передышку. Много их было – тех лет успокоения, но они мелькнули мгновеньем. Воистину, счастливые часов не наблюдают! Мы словно зарок друг другу дали: не думать о плохом, если оно о себе не напоминает. Мы старались не замечать проблемы. А уже надо было что-то делать, предпринимать – сокращать сегодня спокойные дни, чтобы увеличить их в будущем…
Можно было прожить, как страус – зарыть голову в песок и ничего не видеть! Но так не могло быть бесконечно. Я чувствовал: наступит день, когда судьба возьмет тебя за грудки, подтянет к себе и, тяжело дыша – лицо в лицо, посмотрит пронзительно в глаза – хватит ли сил не отвести взгляда?! Что же ты? Где же был раньше?!
Время подползло к двум часам пополудни, а у меня не было и половины ведра. Я уже устал сгибать и выпрямлять колени, всякий раз поднимая тяжесть тела лишь из-за того, что тройка-пяток ягод уцелело на том или ином кусте, еще недавно щедро усыпанном ими.
Я далеко ушел от дороги в поиске обойденного места, но все мои потуги были тщетны. Усталость, раздражение, апатия все более овладевали мною… "К черту все ягоды! Нет их и не надо,"– мысленно сдавался я с каждой минутой. Надежда на второе дыхание как панацею от моей "беды" таяла на глазах. Все более и более угрюмые мысли роились в моей голове.
А не так ли получилось и в истории с отцом, когда я многое мог сделать для его, если и не исцеления, то хотя бы для улучшения положения? Почему при жизни человека мы не успеваем сделать все хорошее, что возможно для него, а когда он уходит навсегда, мучаемся поздним раскаянием, когда уже ничего делать и не требуется?! Почему, когда он в свой последний год тянулся всеми силами ко мне, я не протянул ему обе руки?
Бывало, и раньше они с мамой заглядывали к нам, приезжая по делам. Навестят – побудут, посидят, попьют чайку, в лучшем случае – заночуют, и – домой: дела, дела, дела… Но в последние два года папа приезжал один и подолгу жил у нас, читая книги, бродя по городу, помогая на даче. Какая-то неведомая сила потянула его к нам: к моей семье, ко мне. Как будто он торопился отдать мне то, что не успел раньше.
Когда в последний свой приезд к нам "на недельку" я взял его с собой в гараж за овощами, куда мы сходили пешком, и он еле прибрел назад, я понял, как плохи его дела… Нет, он был не так стар и дряхл, проведший всю жизнь в движении, в трудах – с лопатой, топором и пилою в руках – просто страшная, пока еще невидимая глазу, болезнь подтачивала его изнутри. И было уже поздно…
Тянущая и сосущая боль, как будто кто-то наматывает твои внутренности на кулак, вытягивает их из тебя, перемещалась ближе к сердцу. "Вот, – подумалось, – шарахнет какой-нибудь инфаркт или инсульт, и не найдут тебя здесь никогда. Пора, пора, видно, таблетки с собой возить!"
Теперь уж я бесцельно перемещался по лесу, заботясь больше не о ягодах, а как бы не заплутаться, поскольку оставшегося времени может запросто не хватить на поиски пути к станции. И заночуешь ты в лесу первый раз в жизни, горе-ягодник!
Я, было, вспомнил про солнце, по которому выходят на дорогу, и с ужасом увидел, что его нет на небесном своде. Я не заметил, когда оно исчезло в набежавшей хмари. В лесу стало сумрачно и удивительно тихо. В затаившейся тишине было не по себе не слышать хоть какого-то писка, скрипа или отголоска – птахи, дерева, ветра. Все молчало… Где-то далеко-далеко мой слух уловил приближение зловещего раската. "Боже мой! Неужели гроза?"… Но лес молчал, больше ни одним вздохом, ни одним стоном не напоминая о стихии.
Понемногу я стал успокаиваться, возвращаясь в состояние, в котором пребывал полчаса назад. Мне казалось, я поймал верное направление, идя вверх и встречая на пути отдельные необранные кустики ягод.
И все же, что я мог сделать для отца и не сделал? Он приехал обследоваться и ложиться в больницу, прихватив с собой узелок с пожитками, за два дня до моего юбилея. Мне не хотелось ударить в грязь лицом перед коллегами, хорошо подготовиться, но с его приездом у меня словно оказались связанными руки, когда я почти весь рабочий день "прогулял" с ним в больнице. Я пенял ему, что приехал без предупреждения: и сегодня то одного знакомого нет на месте, то другого, кто мог бы оперативно решить вопрос с госпитализацией, а он хлопал глазами и не совсем понимал, в чем я его укорял…
В тот день его не положили в больницу, дав две недели на подготовку, и он вынужден был возвращаться домой. Почему я не настоял, чтобы он заночевал у нас, почему я не отвез его на машине или хотя бы проводил до вокзала?! Прикрылся производственной необходимостью… Юбилеем…
–Иди, сынок, тебя уж наверно хватились на работе, а я домой поеду. Не беспокойся, доеду, – говорил он, отказываясь брать предложенный мною ключ от квартиры.
Я пытался искупить вину перед ним, заглушить угрызения совести позднее, когда в июле он лег в больницу. Я приходил к нему каждый день, не считаясь с делами и работой. Я приносил ему лесной земляники, но она не радовала его, не представляя для него ценности. Его глаза на немного оживали и теплели, когда я передавал ему обнадеживающие заверения врачей, как стало понятно позднее, приукрашивавшие его действительное положение.
Почему я не смог, ограничившись разовыми покупками редких и дорогостоящих лекарств, продлить его жизнь? Разве негде было найти денег, нечего было продать? Неужели жизнь человека дешевле вещей?
Да, я осенью звонил каждый день, справляясь о его здоровье, радуясь каждой обнадеживающей вести. Но что – звонок, слова – разве ему это тогда было важнее?
Еще до того, как слег, он собирался приехать погостить у меня. Сославшись на подготовку к свадьбе племянницы, пришедшейся на эти дни, я просил сестру объяснить папе, чтобы он приехал попозднее, когда управимся с делами. Иначе, действительно, будет не до него в том смысле, что, занятые свадьбой, мы не сможем уделить ему должного внимания. Вроде бы все правильно и объяснимо с житейской точки зрения. Но…
В другое время приехать он не смог – слёг и через месяц с небольшим умер – в последний день года, века и даже тысячелетия…
За три дня до Нового года я был в родном городе в командировке. Должен был побыть там еще один день, но уехал досрочно – вызвали на работу в связи с намечавшимся визитом Президента страны. Что же для меня было важнее в те дни? Разве бы меня не поняли, заикнись я об этом?
Тяжело, страшно тяжело и горько находиться рядом с умирающим человеком, когда знаешь, что помочь ты уже не в силах…
Спозаранку, не зажигая света, в темноте мы с ним попрощались… навсегда. Он хотел повернуться на диване, да не удержался (как и в седле жизни…) и упал на пол. Я без усилий поднял его высушенное болезнью теплое тело. Он тогда сказал:
– Прощай, сынок, наверно я был плохим отцом…
Спазмы сдавили мне горло. Я понял, что жить ему осталось немного, но и предположить не мог, что всего три дня…
В тяжком раздумье я и не заметил, как выбрался на край леса. Впереди среди сумрачной чащобы вековых елей засветилась порубка.
За все это время ягоды мало-помалу добавлялись, и сейчас к трем часам дня их набралось полведра.
Я узнал место, куда вышел. Отсюда до станции час ходу, значит, пару часов я еще имел в запасе. "Были бы ягоды, – думал я, – за оставшееся время можно здорово дополнить ведерко, выправив неблагоприятно сложившуюся сегодня "ягодную ситуацию". Да только где они?
И в тот момент, когда я вышел на порубку, кусты черники, сотканные сплошным сине-зеленым ковром, повели меня от леса вглубь этой огромной поляны.
Конечно, они были мелки, но на кустах, почти лишенных листочков из-за того, что кто-то раньше здорово "поработал" механической машинкой, их было видимо-невидимо. Ягоды были тверды и не давились в руках. По этой причине, а также из-за отсутствия листиков их приходилось срывать целыми горстями.
Работа моя пошла так споро, что в течение часа я наполовину засыпал незаполненную часть ведра.
А ягоды все не кончались, их становилось больше и больше. На самой порубке, в тени поднимающейся молодой поросли, они были крупнее и слаще.
Открылось второе дыхание. Я уже почувствовал тяжесть полного ведра, которое часом позже понесу на станцию. Я стоял на дороге, пересекающей по диагонали вырубку – той самой, по которой шел сюда, но, не доходя до поляны, свернул в лес.
Я выпрямился во весь рост и застыл, пораженный красотой необыкновенной. Углубившись в переживания, я и не заметил, как возвращалось солнце. И сейчас оно, невидимое мне за высоким лесом, залило своим теплым ласковым светом противоположную уступчатую стену ельника. Вся прелесть состояла в том, что его ласкающим светом было залито все пространство вечереющего леса: и поляна, и еловые чащи, и молодой подлесок справа… Лучи света шли сплошными террасами, свешиваясь с неба, откуда – одному Богу известно, и создавали неповторимое очарование праздника с музыкой леса и мелодией слабого ветерка.
Я только сейчас услышал, как ожили птахи: зачирикали, запрыгали с ветки на ветку, как будто и не прекращали никогда своих ублажающих душу концертов. До чего же все-таки прекрасна жизнь, до чего же хорошо закатное солнце, его вечерние, не несущие зноя, лучи! До чего чист, настоянный на ягодах, воздух леса! Славится жизнь!
Я высыпал очередную кружку черники, и она растеклась по ведру вровень с его верхним обручем. Набрал-таки! Еще стаканчик для вершка и домой, где уж скоро начнут выглядывать в окно, встречая меня, мои домочадцы.
Не ударил в грязь лицом! Есть еще у меня сноровка! И снова мне сегодня твердить, как молитву, сочиняемую на ходу благодарность лесу:" Спасибо, родной, спасибо, дорогой, что одарил меня своими богатствами, не поскупился! Спасибо за твою чистую душу и до скорой встречи…" А ягод-то… Ягод-то! – Все больше и больше… Как мало иногда человеку надо! Были бы живы-здоровы родные, радовала бы работа, выходили бы мои книги, слагались бы новые стихи…
Хотелось бы жить широко, открыто, страстно, азартно! А для этого – среди множества разных запросов – росли бы также ягоды и грибы…
Поздно вечером, укладываясь спать, дочка, словно заговорщик, сузив глаза, шепотом спросила: "Завтра снова поедешь в лес? На праздничную полянку?"
– На праздничную…
