Посвящается светлой памяти мамы, Валентины Алексеевны Кондратьевой
Начало учебного года в сентябре 43-го было необычным. Школа, в которую нас перевели, была далеко от дома: надо было дойти до конца Уланского переулка, затем пройти весь Сретенский бульвар и, повернув налево, дойти до конца улицы Мархлевского (теперь Милютинского переулка), до разбомбленных домов на углу с Кировской (Мясницкой). Здание школы не понравилось, какое-то оно было неуклюже большое, внутри темное, с классными комнатами разного размера. Говорили, что раньше здесь была мужская гимназия, теперь же стала мужская школа, классы без девочек казались какими-то неполноценными. Плохим было и то, что учиться мы стали в третью смену, где то с 5 вечера, осенью-зимой приходили в школу в темноте и уходили в темноте. Хорошим было только то, что нам на большой перемене стали раздавать по большому бублику с маком. Вначале это было действительно хорошо: дежурному по классу давали коробку с этими бубликами и он раздавал их каждому, проходя между партами. Затем начался какой-то беспредел. Три второгодника, наглых, глуповатых и физически сильных, объединились и установили, как они говорили, «новый порядок». Они заявили, что так раздавать бублики долго и теперь они организуют раздачу «на шарап» - поставят коробку на учительский стол, и каждый будет брать свой бублик. В результате у стола возникала свалка (а в классе было до 40 человек), и кому-то бублик не доставался, зато организаторы нового порядка хватали по 2 - 3 бублика. Я свой бублик всегда брал, но «новый порядок» меня возмутил, однако когда я пытался об этом сказать в классе, то никто меня не поддержал, даже те, кто всегда оказывался обделенным. Мне их было жалко и, зная, что сами они побоятся об этом сказать, я попросил классного руководителя быть при раздаче бубликов. Она пришла в класс и всем сказала, что Кондратьев не доволен порядком раздачи бубликов и, к моему удивлению, предложила тем, кто этот порядок ввел, сделать так, чтобы в классе «стало хорошо» и ей не мешали отдыхать в большую перемену. После её ухода я получил первый урок, как теперь говорят, «борьбы за права человека». Не успела она выйти, как на меня сзади накинули чье-то пальто, повалили на пол и стали бить, свет в классе погасили, стало совсем темно, и кто меня бьет, я мог только догадываться. А потом это и не скрывалось, «нашарапники» сказали, что ещё устроят мне «темную», если буду выступать. Долго ждать не пришлось, на следующий день, когда принесли бублики и я пытался остановить этот «на шарап», меня ударил один из организаторов «нового порядка». Я мальчишка рослый, сильный, но никогда ни с кем не дрался. А здесь, получив удар в лицо, сразу сунул кулаком в нос напавшему. У того кровь струёй, все ребята и я замерли, а тут как раз в класс входит учительница: «Кондратьев, ты жаловался на него, а теперь избил до крови. Вон из класса! Иди к директору и скажи, что я тебя выгнала за то, что ты устроил кровавую, как фашист, войну». Я понял, что объяснять ей «что и почему» бесполезно и пошел к директору. Директор был из демобилизованных по ранению, он выслушал весь мой рассказ, начиная с первых «нашарапов», за что я «пустил кровь», я не оправдывался, правда, сказал, что не знал, что у меня такой сильный, до крови удар. Вопреки моим ожиданиям директор сказал: «Молодец, слабых надо защищать, а за правду бороться». Он отпустил меня домой и сказал, чтобы я с завтрашнего дня приходил в другой, параллельный класс, он даст соответствующее распоряжение учителям.
Слова директора запали в мою душу и стали уроком: если я и раньше чувствовал, что слабых надо защищать, а за правду бороться, то теперь это чувство превратилось в уверенность, что надо действовать, когда видишь несправедливость.
В актовом зале школы на стенде было сделано что-то вроде стенной газеты, верхний её угол наискось пересекала черная, а правый - красная лента. Под заголовком «Их отцы и братья погибли, защищая Родину» перечислялись фамилии школьников и указывались классы, в которых они учатся. В списке были десятки фамилий, и список этот пополнялся. В конце лозунги: «Наше дело правое. Победа будет за нами!», «Да здравствует Великий Сталин». Я никогда не понимал, почему победа будет «за нами», а не «с нами»: если за мной, за моей спиной, то, стало быть, у тех, кто идет сзади, и я от них ухожу, то есть я отступаю. Мне приходилось решать навязчивый вопрос: то ли другие не понимают этого противоречия, то ли здесь всё нормально, и просто я «не такой, как все?». И, конечно, «товарищ Сталин», про него говорили все радиопередачи и в киножурналах перед каждым фильмом, его имя и портреты были всюду, где только можно было что-то написать и изобразить, его именем назывались танки, паровозы... и т.д. и т.п. до нелепости. Я всё думал, знает ли он об этом или нет. Если знает, то какай он «мудрый», если всё это допускает? А если не знает, то какой он «великий»? Я не видел, что бы кто-то из моих сверстников задавался этими вопросами и уже понимал, что обсуждать такие вопросы с ними опасно. Так, наверное, во мне формировался «диссидент».
На октябрьские праздники в 43-ем году я получил еще один важный урок. У меня была замечательная крестная мать - тетя Шура, сестра моей мамы. В начале 20-х годов, еще совсем юной, она закончила курсы стенографии и машинописи и была приглашена работать в аппарат ЦК ВКП(б) на Старой площади. Имея хорошие способности и будучи трудолюбивой, она быстро поднималась по служебной лестнице, задержкой было только то, что она упорно отказывалась вступать в партию; она была верующей и не хотела заключать сделку с совестью. Так или иначе, перед уходом на пенсию она была помощником заведующего отделом секретариата Политбюро, через неё проходила вся почта, поступающая от граждан в ЦК, и она на каждое письма писала краткий реферат (о чем письмо) и определяла его дальнейший путь. В годы войны она нередко печатала тексты под диктовку Сталина и других вождей. Она работала честно и не отказывалась от тех благ, которые ей перепадали за труд в ЦК. Это её дом разбомбили в 41-ом году в Староконюшенном переулке, ХОЗУ ЦК позаботилось и её сразу же поселили в рядом расположенный большой «циковский» дом, правда, пока еще в квартиру эвакуированных. Она всегда пользовалась «спецбуфетом» и помню, как я на велосипеде подъезжал к подъезду дома ЦК со стороны Ипатьевского переулка, и она выносила бидончик молока для родившегося у брата после войны первенца, она же помогла ему купить детский горшок - всё это для «простых» было недосягаемо в те годы. И конечно, благодаря ей её сын и внук и мой брат с детьми всегда были обеспечены дачей в «циковском» поселке со спецстоловой и спецмагазином на Сходне или в Кратово. Московские «спец» распространялось на дефицитные товары (на 3-ем этаже ГУМа), на подписные издания, билеты в театры. В 43-ем тетя Шура взяла меня с собой на «спец»концерт для сотрудников аппарата ЦК по случаю годовщины Октябрьской революции. В главном здании ЦК на Старой площади после тщательной проверки документов и пригласительного билета (он у тети Шуры был на двоих) нас допустили до эскалатора, который опустил нас в какой-то очень большой, очень светлый, с искусственными пальмами, зал. Для меня это была фантастика, к тому же там стояли накрытые столы и можно было подойти и взять любой бутерброд, пирожок, конфету, напиток.... Только недавно я был задержан за «попытку кражи соли» в детской столовой, когда взял с другого стола солонку посолить свой суп, поскольку солонка на моем столе была пустая. И вдруг - «бери, не хочу». Вспомнились мамины рассказы о бочонке с икрой в спецдетдоме в голодающей Москве и умершая от голода на моих глазах соседка маминой крестной, и рассказы одного двоюродного брата о «жирующих коммунистах» в блокадном Ленинграде, другого брата - о голодных красноармейцах под Ржевом и многое другое из мифа об «единстве партии и народа». Стало как-то горько, выступающие на сцене всеми и мной тоже любимые артисты, Андреев и Бернес из недавно вышедшего кинофильма»Два бойца», Канделаки и другие воспринимались как клоуны, пришедшие на кормушку. Этот контраст фактически стал реальным уроком социологии, тогда же я неосознанно почувствовал, что в жизни, и большой и малой, существуют свои сильные и наглые организаторы системы «нашарапа», что нужно их знать, чтобы умело сдерживать или, по крайней мере, держаться от них в стороне ибо и без них можно обойтись (не имея партбилета - чем и горжусь - я стал доктором наук, профессором, судебно-психиатрическим экспертом высшей квалификационной категории, руководителем экспертного отделения Института им. Сербского, Заслуженным врачом России, объездил весь мир, включая США и Японию).
Весной 44-го года неожиданно в краткосрочный отпуск приехал мой родной брат, а с ним два лейтенанта, его командиры. Брату еще не было и 20 лет, а его командирам- чуть больше, но у всех уже были боевые ордена - орден Славы у брата, ордена Красной Звезды и Боевого Красного Знамени и другие награды у приехавших с ним однополчан. Ситуацию я понял так: командирам брата дали кратковременный отпуск, им хотелось побывать в Москве, но в Москве у них никого не было, чтобы остановиться, вот они и взяли с собой москвича, который гарантировал им ночевку. Мама была безумно рада этой встрече, всячески пыталась угодить командирам брата, а меня, когда они возвращались домой, посылала с трехлитровым бидончиком за пивом для них. Надо сказать, что к этому времени в Москве стало открываться много пивных «забегаловок». В моем Уланском переулке от Сретенского бульвара до дома N 7, в котором мы жили, каких-нибудь метров 100, но на этом пути было открыто 3 таких «забегаловки», в которых можно было стоя выпить водки, разливное жигулевское пиво, закусить чем-то съедобным- и все без карточек, правда, по коммерческой цене. Как же тщательно гости, прямо таки по-щегольски, наряжались перед выходом в город! На улицах был еще морозец, лежал снег, а они выходили в легких полуботиночках и так их перед выходом начищали, что в комнате становилось светлее. Я радовался за них, хотел, чтобы они остались у нас дома, играли во дворе в футбол, танцевали с девушками, но... Но вскоре пришло от брата письмо о гибели его старших товарищей в Польше при освобождении г. Люблина. Короткое, но очень теплое общение с ними оставило в моем сердце чувство родственной связи.
Известие об их гибели сделало меня каким-то ещё более серьезным: то был ещё один урок по классу зрелости личности.
До, после и во время войны два раза в год в нашей квартире, в комнате тетушки традиционно собирались все родственники по линии отца: отмечали в июне бабушкины, а в сентябре- тетушкины именины. За столом случайных гостей не бывало, и поэтому разговоры велись откровенные, на самые наболевшие темы. Иногда меня просили пойти постоять во дворе у окна квартиры и постучать в стекло, если кто будет прислушиваться к разговорам в комнате. О необходимости быть бдительным и опасаться подслушивающих шпионов наставляли многочисленные плакаты на стенах домов и заборах, заставки перед каждым кинофильмом. Все они были направлены против наших общих врагов - фашистов. Но, как я вскоре понял, не только их надо было опасаться, когда говорили о массовых репрессиях и конкретно о тех тетушкиных знакомых, которые приходили к ней раньше и были арестованы - я их знал, они сидели за этим же столом. Здесь говорили и о нашем отступлении в начале войны, обсуждали причины, искали виновных. Было ясно, что все эти разговоры не для посторонних ушей.
Уже тогда, в годы войны я понял, что Сталин хоть и большой и сильный, но не такой уж добрый и мудрый каким его непрестанно изображали. Эти разговоры тоже были важными уроками жизни.
Ещё один урок «политологии». У нас по отцовской линии был какой-то дальний родственник, принадлежащий к партийной верхушке. Он с нашей семьей не общался - мы беспартийные, ну и никто из нашей семьи к нему не навязывался, хотя мы знали, что он живет в Доме Правительства («Дом на Набережной»), в котором всякие спецмагазины, другие «спец»-»спец» и даже свой «спецтеатр». Я знал, как его зовут, но никогда не видел, даже на фотокарточке. И вот, где-то вначале 1944 года, я шел по своему Уланскому переулку и остановился почитать газету (в те годы разные официальные газеты наклеивали на специальных стендах - тогда мало кто мог выписать газету на свой домашний адрес). И вдруг вижу некролог на этого партдеятеля. Я знал, что бабушке будет интересно узнать, что о нем написали в газете и решил вырезать для неё этот некролог. Не успел я закончить эту «операцию», как тут же был схвачен за руку. Вроде бы мой переулок был пустой и откуда взялся этот тип, не могу представить до сих пор. Но помню злорадное выражение его лица, он завернул мою руку за спину и сказал, что я вредитель, и он отведет меня в милицию. Я пытался что-то ему объяснить, но он не слушал: «Все вы гады такие, сволочи фашистские». Так я в одиннадцать лет оказался «политзадержанным». Он, этот тип, передал меня начальнику отделения милиции, назвав «вредителем». Начальник стал составлять протокол допроса. Я объяснил ему всё как есть: хотел вырезать некролог для бабушки на её родственника, а то она из дома уже не выходит и прочитать газету ей негде, а на завтра на это место всё равно будет наклеена новая газета. Узнав, что у нас есть городской телефон, позвонил, поговорил с мамой и бабушкой и велел маме взять паспорт и прийти за мной в милицию. Когда она пришла, меня выставили в какую-то полутемную без окон комнату, а мама стала объясняться с начальником, я испугался, что её могут за меня арестовать. Дело в том, что задержавший меня тип написал докладную о своей проявленной бдительности и начальник должен был как-то письменно на неё отреагировать, иначе «закрыть дело» было нельзя. Мама связалась по телефону с Ольгой Афанасьевной, объяснила ей ситуацию и передала трубку начальнику. Благодаря заверениям известной революционерки, что она знает меня и я никакой не вредитель, начальник сказал, что меня отпустит. Как рассказала потом мама, он долго писал какое-то объяснение, заставлял маму что-то подписывать, а потом позвал меня, дал какие-то наставления и отпустил домой.
Вот, подумал я, как из мухи делается слон, но для роста политслона нужен спецмухолов. Это тоже был урок, урок политологии.
Муж моей двоюродной тетушки, служивший до войны на Черном море, не раз приезжал в Москву в командировку и останавливался у нас переночевать (тогда он был контр-адмиралом, а после войны, в 1950 - 1956гг., командующим военно-морскими силами Польши - его звали И.Г. Шиллинговский). У него были какие-то встречи в Москве, и когда он уходил по делам, то оставлял свой пистолет у нас дома. Я это заметил, и у меня началось мучительное душевное противостояние: я всегда мечтал взять в руки настоящее боевое, с патронами, оружие- и вот оно передо мной. Но как взять без разрешения? Я вынимал пистолет из кобуры, вытаскивал магазин с патронами, чтобы без них нажать на курок (то была моя мечта!) и останавливался: а вдруг в стволе остался патрон и будет выстрел. Борьба между «очень хочется, но нельзя» с победой «раз нельзя, значит - нет» была важным уроком: я же понимал, что, не умея обращаться с оружием, мог сделать случайный выстрел. Как потом адмирал будет объяснять пропажу патрона? Как он посмотрит на меня? - мне страшно было и представить - ведь идёт война.
На начало лета 44-го года маме удалось поместить меня в пионерский лагерь, хотя в пионеры никто никогда меня не принимал. Таких «пионеров» было много, на это внимание не обращалось, не важно, принимали тебя в пионеры или нет, главное, чтобы умел пионерский галстук завязывать. Лагерь был у Учинского водохранилища, но купаться в нем не разрешали - санитарная зона. Мне не понравилось, что всюду надо было ходить строем и с песнями, всё «делать, как все» и было мало свободного времени. Единственное, что было для меня интересно, это зенитная батарея, охранявшая плотину водохранилища. Я умудрялся ходить к этой батарее почти каждый день и останавливался пред щитом «Стой! Опасная зона. Проход запрещен». Меня заметили, кто-то из командиров спросил, зачем я сюда хожу, ответил, что интересуюсь военной техникой. Мы познакомились, я похвастался, что у меня отец- врач ПВО Москвы. Так или иначе, меня допустили даже посмотреть на учебный залп. После того как при мне грохнул этот залп, я вдруг почувствовал, что интерес к военной технике удовлетворен полностью, что он ушел от меня. Я даже удивился этому: всегда так активно рвался посмотреть-потрогать военное оружие и вдруг, получив максимум в исполнении этого желания в момент оглушающего залпа- всё прошло.
Где-то подсознательно я почувствовал, что это тоже урок для моей жизни, я его не смог сформулировать, но понял: на высоте достижения желаемого интерес к нему пропадает (как во время еды у голодного: «всё, насытился, больше не хочу»).
В середине июля 44-го года в Москве объявили, что будут показывать пленных немцев, что их поведут по Садовому кольцу. Я пришел заранее, чтобы встать в ближайшем ряду. Колонны немцев сопровождали всадники с обнаженными шашками и конвоиры с винтовками наперевес. Сначала шли генералы, кто с потупленным взглядом в землю, кто с нагло-задиристым выражением лица, но все они были как-то отрешены от происходящего и никак не реагировали на народ. Надо сказать, что народ смотрел на них молча, никто их не проклинал и не оскорблял. Колонны были длинными, шли они долго. Потом среди пленных я всё чаще стал замечать таких же молодых, как мой брат и приезжавшие с ним лейтенанты. Я как-то осознал, что они ровесники, что недавно ходили в школу, учили одну и ту же математику, географию, читали одни и те же книги, сказки Андерсена, приключения Жюль Верна и Майн Рида, играли по одним и тем же правилам в футбол и волейбол - но как всё пошло по-разному! А могли бы быть друзьями, вместе играть в тот же футбол или волейбол, а не стрелять друг в друга.
Эти размышления стали для меня первыми уроками о судьбах человеческих. Спустя много лет я рассказал об этом старшему двоюродному брату Вячеславу, который к тому времени уже написал свою повесть «Сашка», там тоже были ровесники, наш красноармеец вел на допрос пленного немецкого солдата, за время долгого пути становилось всё яснее, что они могли быть не врагами, а товарищами. Так или иначе, этот урок заставил меня много раз пересматривать в «Хронике» документальный фильм о марше пленных немцев по Москве и я всегда «изучал» их лица. Урок есть урок, и хорошо, когда он наглядный.
Мой брат в 1945 году был на 1-ом Белорусском фронте, он брал Берлин. Конечно, чувствовалось, что война кончается, и тем обиднее было за тех, кто погибал в это время. Мне уже исполнилось 12 лет, я впервые начал подрабатывать. Я всегда стеснялся просить у мамы деньги на кино, на мороженое, на всякую интересную трофейную мелочевку, что стали продавать в магазинах, я видел, как маме было тяжело «крутиться». У нас во дворе знали, что я «рукастый»: могу подключить дверной звонок, вставить замок, починить кран, исправить проводку. Конкурентов у меня не было, да и конкурировать было некому - война еще шла, а те, кто вернулся, были инвалидами. Так вот, я стал зарабатывать и мог позволить себе ежедневно бегать в «Хронику», события развивались быстро, фронтовые сюжеты каждый раз были новыми. Зееловские высоты с мощными прожекторами на них и вот бои в Берлине. Когда они начались, со мной стала ходить мама, она знала, что брат в Берлине, и всё хотела его увидеть. Раз она даже закричала: «Володя, Володя! Ты видел?». Пришлось пересматривать этот фильм, но то оказался не Володя. До самого дня победы мы с мамой ежедневно ходили в «Хронику» смотреть на уличные бои в Берлине.
Я с детства знал Законы Моисея и заповеди Христа о почитании родителей и за годы войны понял, как это мудро и справедливо. Весь описываемый период до и во время войны я был с мамой (а ей всего было 40 - 45 лет) и я всегда «болел» за неё. На Рождественскую службу в январе 42-го года мы пошли в храм Ильи Пророка (что у метро «Кропоткинская» в Обыденском переулке). Шли в полной темноте, снег тогда не убирали, были огромные сугробы, мама поскользнулась и упала на меня. Как она испугалась за меня! Но, думаю, я испугался за неё ещё больше и считал невозможным пожаловаться на боль в ноге.
Словом, уроки войны научили меня осознанию того, что самое светлое и дорогое в жизни - это мать. С этим чувством я и пишу эти строки.
И последний для меня урок Великой войны. Ещё с довоенных времен мама ходила за моей бабушкой (её матерью) в Староконюшенный переулок, чтобы проводить её в церковь, и почти всегда брала меня с собой. Так я, наверное, лет с трех оказался прихожанином храма Илии Пророка. В один прекрасный день, слушая богослужение, я, шестилетний, стоял у отрытого окна и любовался на стрижей-ласточек, стремительно летающих в ярко-голубом небе. И вот, когда хор запел Херувимскую молитву, я вдруг почувствовал то, что иным словом как «благодать» ни тогда, ни в последующие годы жизни описать оказалось невозможным [спустя десятилетия, занимаясь как профессионал проблемами душевной и духовной жизни, я встретил такие обозначения этого переживания: «религиозное чувство», «чувство со-бытия с Богом», понимаемое как чувство восстановления («ре») связи («лигио») с Богом].
Благодаря этому чувству со-бытия всю последующую жизнь я никогда не был одинок, даже в реальном одиночестве. Спасибо маме!
Помню панику в церкви перед войной, когда подошло время сносить храм. Дело в том, что он располагался недалеко от строящегося на месте ранее взорванного храма Христа Спасителя Дворца Советов - символа победившего коммунизма. Уже был возведен огромной высоты стальной каркас этого дворца, и к окончанию стройки по определению не могло быть рядом православного храма. Прихожане писали коллективные письма с просьбами сохранить храм, но, как я тогда понял, это было небезопасно, говорили, что первых из числа подписавшихся, арестовали. Казалось, всё предопределено - святыня будет уничтожена....
Но на всё воля Божия. Началась война, стройка символа победившего коммунизма прекратилась, и стальной каркас дворца начали разбирать - был нужен металл для нужд обороны Москвы. Храм покрыли светомаскировкой, и он сохранился. Это тоже чудо: вокруг храма, там, где теперь большой сквер и новые дома, всё было уничтожено немецкими бомбами. Конечно, фашисты метили не в храм, а в Кремль, который совсем рядом, но промахивались, и к окончанию войны вокруг церкви стояли пустые огрызки от прежних жилых домов. А в храм все больше стало приходить молящихся, в том числе и в военной форме.
Знаменательное событие для храма Илии Пророка произошло 15 июня 1944 года. По распоряжению Патриарха сюда из храма Воскресения в Сокольниках (в котором много лет хозяйничали обновленцы) была перенесена почитаемая как чудотворная икона Божией Матери «Нечаянная Радость». С тех пор настоятель храма Илии Пророка протоиерей Александр Толгский постоянно служил молебны перед этой иконой.
Прошло 70 лет, но я совершенно явственно вижу те чудесные преображения, которые были у иконы «Нечаянная Радость»: к ней (точнее, не к ней, иконе, а к Самой Деве Марии) подходили в слезах матери и жены воинов Отечественной Войны и, приложившись к святыне, отходили, озаренные надеждой и уверенностью в получении нечаянной радости.
Конечно, на меня это производило огромное впечатление, и было самым главным уроком за всю войну.
В День Победы в храме, наверное, было больше военных, чем обычных прихожан. Я не видел разве что генералов, но пришли полковники, майоры и, конечно, масса рядовых и сержантов, все с орденами и медалями, а многие с нашивками на груди, свидетельствующими о полученных на фронте ранениях.
После благодарственного молебна многие сразу пошли на Красную площадь. Там было так же многолюдно, как в храме. Раздавались крики «Ура!», «Мы победили!», военных подхватывали и подбрасывали вверх, а потом обнимали и расцеловывали. А какой был восторг, когда начался салют!
Мы, москвичи, к концу войны уже стали привыкать к салютам, их бывало по нескольку за один вечер... Но такого салюта, как в тот день, я больше нигде и никогда не видел: по кругу, наверное, над Садовым кольцом, летали тихоходные самолеты (их видно не было - уже стемнело), и с них почти беспрерывно стреляли разноцветными ракетами, в небе над всеми нами создавался огромный, фантастически живой купол... и снова крики «Ура!», «С Победой!», объятия и поцелуи.
Конечно, я много раз в разных кинофильмах видел сцены ликования на Красной площади в День Победы, но мне кажется, что ни одному режиссеру не удалось воссоздать тот дух национальной гордости, который тогда объединил победителе й со своим народом. Я этой мыслью поделился со своим братом, фронтовиком, военным писателем Вячеславом Кондратьевым, и он мне сказал, что такое глубинное духовное переживание не может быть во всей полноте репродуцировано никаким искусством.
И те случаи духовного преображения у иконы «Нечаянная Радость» в храме Илии Пророка, которые я сейчас вспоминаю, тоже не могут быть сыграны даже самыми великими артистами. Наглядные уроки силы духа ненавязчиво и естественно были восприняты моей душей.
P.S. Всё пережитое в годы войны, что сейчас вновь предстало передо мной, заставляет как-то по-иному посмотреть на своих ровесников по тому времени: 8 - 12-летних мальчишек. Мы, взрослые, недооцениваем их инициативу, возможности, самостоятельность в действиях и в суждениях и способность извлекать уроки из жизни. Я очень благодарен судьбе за эти военные уроки и, конечно, своим родителям, научившим меня видеть, слышать, чувствовать и понимать.
70 лет спустя
Глядя на уроки жизни мальчишки-москвича, полученные им в годы войны, я осознаю, что они создали тот фундамент моей личности, на котором сформировалось чувство долга заботиться не только о своей личной матери, но и обо всем, что включает в себя понятие Родина-Мать. Её тревоги, страдания и горести, её заботы о нашем благополучии и нравственной силе, и её радости за нас, членов её большой семьи, - всё это стало и моими тревогами, страданиями, заботой и радостью. Из тех далеких лет пришло чувство единения со своим Отечеством, видение его настоящего и будущего.
Всё написанное я посвящаю светлой памяти моей мамы - Кондратьевой Валентине Алексеевне.
Федор Викторович Кондратьев, рождения 17 февраля 1933 года
1. Re: Мальчишка-москвич в годы войны. Уроки жизни