Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Черняев Н.И. Из записной книжки русского монархиста // Мирный труд. -1904.- N1-9; 1905. -N1-4, 6-7) подготовил профессор А. Д. Каплин. Постраничная сноска по техническим причинам заменена на концевую.
+ + +
LVI
Можно ли искать каких-нибудь указаний на русский монархизм, как русский политический инстинкт, у Тургенева? Определенных политических убеждений у знаменитого романиста, как известно, не было, но Самодержавию, во всяком случае, он не сочувствовал. Он не касался его в своих сочинениях прямо, но по намекам, разбросанным в них, нужно думать, что Тургенев плохо понимал и невысоко ценил основные начала русского царизма.
Уяснить себе его точку зрения на политические и социальные вопросы положительно невозможно.
Из «Призраков» видно, что Древний Рим и Юлий Цезарь отталкивали его от себя и возбуждали невыразимый ужас, как нечто в высшей степени грубое и грозное.
Ужас и отвращение возбуждал в Тургеневе и бунт Стеньки Разина, столь любезный нашим анархистам.
«Человек в серых очках» показывает, как относился Тургенев к декабрьскому перевороту во Франции 1851 г.
Известно изречение Тургенева: «Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права или принципов французской революции 1789 г.».
Только искусство и красота привязывали Тургенева к жизни, история человечества представлялась ему толкучим рынком («Призраки») - торжищем, где продавец и покупатель равно обманывают друг друга, где все так шумно, громко - и все так бедно и дрянно («Довольно»).
Политическая и социальная история народов не привлекала Тургенева. Его мало интересовала политика, он не возлагал никаких надежд на более светлое будущее человечества. По его мнению, как оно выражено в XIV главе «Довольно», в истории во все времена и доныне следует видеть «те же самые грубые приманки, на которые так же легко попадается многоголовый зверь - людская толпа, - те же ухватки власти, те же привычки рабства, ту же естественность неправды - словом, то же хлопотливое беганье белки в том же старом, неподновленном колесе, то же легковерие и ту же жестокость, ту же потребность золота, грязи, те же пошлые удовольствия, те же безсмысленные страдания». Затем, после этого перечня, следует сопоставление «Ричарда III» Шекспира с более современным типом тирана, под которым, очевидно, нужно разуметь Наполеона III.
Пессимизм Тургенева возбуждал в современном ему обществе недоумение и создал знаменитому романисту то нравственное одиночество, которым он так тяготился. Тургенев жаждал рукоплесканий и популярности, особенно среди молодежи, а «Отцы и дети», «Дым», «Пунин и Бабурин» и «Новь» возбуждали только шумные споры и самые противоположные нарекания.
Тургенев выставлял себя постепенцем и либералом конституционно-монархической закваски[i]. Но в чем выразились его симпатии к конституционной монархии? Разве только в осуждении резких выходок Добролюбова против Кавура и в убеждении, что нам, русским, не подобает иронизировать над такими конституционными министрами, как Кавур, ибо мы еще не доросли даже до конституции.
Тургенев ничего не сделал для русского политического самосознания и для русской политической мысли. Он не отличался ни гражданским мужеством, ни политической дальновидностью, ни верным пониманием отечественной старины, но он был истинным художником и не мог не касаться того, чем стоит и держится Россия - Самодержавия. Он упоминал о нем редко, мимоходом, тоном завзятого западника и отщепенца, но тем не менее и у него можно найти несколько мест, весьма ценных для изучения русского монархизма как чувства и настроения. Укажем на некоторые из этих мест в виде примеров.
Говоря в «Литературных воспоминаниях» о пожаре на море, происшедшем в мае 1838 года на пароходе «Николай I», на котором Тургенев впервые поехал за границу, он мастерски передает впечатление, произведенное на пассажиров вестью о пожаре. «Совершенно справедливо, что ничто не равняется трагизму пожара на море или крушения, кроме их комизма». Перечисляя все подмеченные проявления трагического и комического, Тургенев рассказывает, между прочим, о таком эпизоде: «Какой-то генерал с угрюмо растерянным взором не переставал кричать: «Нужно послать курьера к государю! К нему послали курьера, когда был бунт военных поселений, где я был, и это спасло хоть некоторых из нас!» Генерал, конечно, заговаривался и под влиянием ужаса, как казалось, пред неминуемой и страшной смертью, был близок к умопомешательству, но характерно, что даже при таких обстоятельствах проявилась его непоколебимая вера в могущество Императора Николая I! Как типично, что он даже в открытом море хотел спасти себя и других посылкою курьера к Государю! Слова генерала, конечно, были похожи на бред, но в них отражалось обычное политическое настроение старика.
Таким же ироническим тоном, как о генерале, говорит Тургенев в «Старых портретах» и об отставном гвардии сержанте и довольно богатом помещике Алексее Сергеиче, одном из своих привлекательнейших героев. Алексей Сергеич, конечно, юмористический тип, но какой честностью, какой добротой и каким теплом веет от этого обломка «времен очаковских и покоренья Крыма»! Тургенев рассказывает о нем с улыбкой, несколько высокомерной, но с явным сочувствием. Да и нельзя не любить милого Алексея Сергеича.
Одной из его особенностей было благоговейное отношение к Екатерине Великой.
В усадьбе дяди Евгения Онегина висели
Царей портреты на стенах, -
а в доме Алексея Сергеича «в гостиной на почетном месте висел портрет Императрицы Екатерины II во весь рост, копия с известного портрета Лампи, предмет особого поклонения, можно сказать, обожания хозяина». «Об Императрице Екатерине он говорил не иначе как с восторгом и возвышенным, несколько книжным слогом: «Полубог был, не человек! -Ты, сударик, посмотри только на улыбку сию, - прибавлял он, почтительно указывая на лампиевский портрет, - и сам согласишься: полубог! Я в жизни своей столь счастлив был, что удостоился улицезреть сию улыбку, и вовек она не изгладится из сердца моего!» О своей встрече с Екатериною Великою Алексей Сергеич вспоминал как о самом крупном событии своей жизни, как о волшебном сне. «Стоял он однажды во внутреннем карауле, во дворце - а было ему лет шестнадцать. И вот, проходит императрица мимо его - он отдает честь... «а она, - с умилением восклицал Алексей Сергеич, - улыбнувшись на юность мою и на усердие мое, изволила дать мне ручку свою поцеловать, и по щеке потрепать, и расспросить: кто я? откуда? какой фамилии? а потом... - Тут голос старика обыкновенно прерывался, - потом приказала моей матушке от своего имени поклониться и поблагодарить ее за то, что так хорошо воспитывает детей своих. И был ли я при сем на небе или на земле - и как и куда она изволила удалиться, в горния ли воспарила, в другие ли покои последовала... по сие время не знаю!»
Очень хорош в бытовом отношении и рассказ Тургенева о князе Л., проживавшем у Алексея Сергеича. Хорош и анекдот Алексея Сергеича о Екатерине II и лейб-медике Роджерсоне.
Как и следовало ожидать, он не позволял себе ни малейшего намека на слабости великой царицы.
«- Ну а Потемкин? - спросил я однажды.
Алексей Сергеич принял важный вид.
- Потемкин, Григорий Александрович, был муж государственный, богослов, екатерининский воспитанник, чадо ее, так надо сказать... Но довольно о сем, сударик!»
Дальше второй половины XVIII века Тургенев в русскую старину не углублялся, но в рассказе «Отчаянный» он влагает в уста П. следующее замечание по поводу Полтева-отца: «Сердца он был доброго, обращения приветливого, не без некоторой величавости: я всегда себе таким воображал царя Михаила Феодоровича».
[i] См. Ответ «иногороднему обывателю», некролог Н. И. Тургенева и Застольное слово 1879 г.
