Разная была война

А это о какой войне идет речь?

В далёкие благословенные годы моего детства в сознании народа была только одна война, та самая, что официально именуется Великая Отечественная, но народом простым именовалась просто - война. Не было тогда позади Афганской войны, и чеченской не было, и войной называлась только одна война. Война эта была неизбежной, как неизбежно наступление зимы после жаркого лета, войну все ожидали, от войны никуда было не деться. Одни войну ждали с робкой надеждой, что отменят колхозы, другие ждали от войны дальнейшей победной поступи социализма, третьи совсем от войны хорошего ничего не ждали и думали о том только, как бы уцелеть в грядущем страшном огненном вихре.

Я родился через пять лет после войны, и война тогда не казалась ещё далёкой историей, для моего отца и его ровесников она ещё была вроде как вчера, ну а для меня она была вроде не далее как позавчера. Оглянуться в ретроспективу более отдалённого времени мне тогда ещё было рановато, я не знал тогда ещё, в каком году взята была Казань, но вот что немцы почти у нашего дома были, я знал. Моя бабушка Агафья и моя мама могли донести мне то, что видели своими глазами - могли рассказать и о бравых ребятах сибирских дивизий, растиравшихся снегом на утреннем морозе, и о тяжёлой тревожной артиллерийской канонаде оттуда из-под Дмитрова, где надо было во чтобы то ни стало удержать рубежи, и о том, что по нашей Ярославской железной дороге пригородные электрички уже не ходили, и о том, как был у них на постое военный начальник с ромбиками в петлицах, который говорил, что отступает с самой границы и которого как-то тёмным утром позвали надолго к телефону, но когда уж вернулся, то с облегчением произнёс: «Никуда вам теперь, хозяйка, бежать не надо - немца погнали».

Не надо было тогда искать фронтовиков и ветеранов, они были везде и вокруг, у всех моих ровесников отцы были на войне. А по дорогам нашим разъезжали преимущественно ЗиС-5 и полуторки, встречались часто и американские Студебеккеры - точь-в-точь такая же техника бороздила и тяжёлые дороги войны. Вот чего только у нас в городке не было - так это танка. Ну хотя бы одного, пусть даже и не на постаменте, пусть хотя бы слабенькую бэтэшку. Но не было даже и бэтэшки, и до сих пор нет, нет даже в райцентре - в Сергиевом Посаде (но тогда он ещё по-советски назывался Загорском). Увидеть танк настоящий, да не один, можно было тогда в музее Советской Армии, зато более современные - на парадах, точнее после парадов. Опытным путём я определил самое подходящее место на Садовом кольце у Крымского моста - там танки и вся боевая техника скучивались и задерживалась по часу - и мне ужасно нравилось, когда могучая бронированная машина трогалась с места, обдавала сизым дымом, и всё вокруг дрожало от тяжёлой её поступи.

И технику военную я полюбил сразу. Газета «Пионерская правда» интереса у меня совершенно не вызывала, мне интересна была только «Красная звезда», а из журналов не «Мурзилка», но непременно «Советский воин», «Военные знания», «Старшина-сержант». Почта наша не принимала подписку на эти издания, даже на «Красную звезду», приходилось топать в газетный киоск у станции. По прочтении газеты и журналы бережно я подшивал, благодаря этому мне и сейчас несложно найти газету со словами Брежнева: «Дорогой Никита Сергеевич...».

Такое затянувшееся вступление я даю ровно только за тем, чтобы показать, что интерес мой к теме минувшей войны не ограничивался только рамками школьной программы.

Мои сверстники не воевали, воевали наши отцы, зато в войну мы играли чаще других игр. А что ещё нам оставалось делать? Компьютеров тогда ещё не было, игровых приставок тоже, телевизоры не в каждом доме ещё были, да и по баракам моих друзей жило сколько. Играть в войну особого снаряжения не надо было, любая подобранная палка могла имитировать винтовку, хотя в руки хотелось бы не винтовку, а автомат с диском, как ППШ. Играли мы не в индейцев, играли мы в только что прошедшую войну, так что кому-то надлежало на время игры стать вдруг и немцами. И ничего, не обижались, даже если на несколько минут вдруг стать и немцем, потому что солдат он ведь везде солдат, что немецкий, что русский. Но разделяясь для игры, мы называли противную сторону немцем, но никак не гитлеровцем и не фашистом. Уже детское наше сознание воспринимало историю чуточку не так, как преподносилось нам с экрана кино, по радио, из газетных публикаций. Ведь там говорилось о захватчиках, об оккупантах, о человеконенавистнической идеологии, о зверствах, а тут мы, не слишком и задумываясь, легко соглашались стать на несколько минут условным немецким солдатом. Как будто та война, реальная, была совсем другой, нежели война в официальном освещении.

К разговорам взрослых прислушивался я с детства. Не за тем вовсе, чтобы узнать что-то запретное, а с более основательными намерениями. Не ясно было мне тогда, а зачем живём мы на этом белом свете, зачем пришли в эту жизнь. Жизнь-то кругом была невесёлая, взрослые выматывались на работе, но и за полученные гроши ничего не могли в магазине найти. Зарплаты редко кому хватало до получки, ну а уж семейные неурядицы - где же их не было. Мне не понятно было, ужели только за тем мы здесь, чтобы вечно быть только в лишениях и беспросветных заботах.

О многом говорили взрослые между собой, разные были у каждого проблемы, но вот о чем только мужики не говорили меж собой - так это о войне. Но может я не помню, может это как-то прошло мимо моего внимания? Да нет же, слава Богу, жива моя мама, она в полном здравии и рассудке, хотя пошёл ей уже с сентября восемьдесят шестой. Бабушка моя Агафья отошла ко Господу на девяноста пятом, сохранив до конца здравый рассудок. Другой бабушки по отцу у меня не было, её не помнил даже мой отец, ему и полгодика тогда ещё не было. Так вот, я и спрашиваю сегодня у своей мамы, в который уже раз, а говорили ли меж собой мужики тогда о войне? Ни разу. А вспоминал ли мой отец когда-то о войне? Ни разу. В 1945 году моей маме исполнилось восемнадцать, с войны возвращались её ровесники. Я и спрашиваю, а из тех парней кто-нибудь рассказывал в компаниях о войне? Никто. Но как же так. Вон даже Серега, институтский мой друг, ухаживая за девушкой, не преминул поведать ей о пражском походе за рычагами танка (хотя какой там танк, - все мы, бауманцы, в тот славный день 21 августа сдавали последний вступительный экзамен - сочинение, а подробности того похода Серёга выведал как-то у своего чуть более старшего знакомого). А боевым-то походом, как же не блеснуть!

Не вспоминали фронтовики эту войну. А что мог хорошего о ней вспомнить муж моей крёстной, если в свои восемнадцать лет вернулся с флотской службы из Ленинграда без ноги? Да ещё и почки посекло осколками и восемь операций после этого уже в родной Мамонтовке. Жизнь уже стала даже не мила. На последнюю операцию родители собрали доктору денежку (строгое время было сталинское, но без денежки и тогда не всегда обходилось), а Николай так тогда и сказал врачу: «Доктор, ты меня или вылечи, или тут же на столе и зарежь».

Так что о войне надо было специально расспрашивать. Я и расспрашивал. Меня интересовало, а сколько кто пострелял немцев. Но ничего я на этот вопрос не услышал. Отец мой пошёл в военкомат сразу, как исполнилось семнадцать, а семнадцать ему исполнилось в ноябре сорок второго. Пошёл добровольцем и сразу по «дорогу жизни» в блокадный Ленинград, в Синявинские болота, где в денёк мартовский днём подтает, а ночью крепкий мороз. Хроническая ангина на всю жизнь оттуда. Потом был в связи, где получил тяжёлую контузию. Пристрелялся немец по нашим проводам связи, и порвало провод. Приказывает командир одному бойцу, а тот боится, - снаряды-то рвутся вокруг. «Я пойду», - вызвался мой отец и смело полез с крюками на столб за оборванными проводами. Задаются часто вопросом, а как человек идёт на решительный поступок, как идёт под смерть. Но ничего нет в этом сверхъестественного. Бывает такая решительная минута, когда понимаешь, что надо, когда размышлять уже некогда, когда надо только решительно действовать. Потому что ты мужик! Потому что надо! Тут немец аккурат под столб снарядик-то и положил. Больше недели был отец мой тогда без сознания, левая рука выбита была из связки и на всю жизнь оставалась уязвимым местом, зато правая была цела и этой правой одному налетевшему молодцу первым же ударом выбил челюсть, когда тот с дружком решил было на отца напасть, дружок сразу же повернул восвояси. И что отец взял справку о контузии? А эта справка очень бы даже пригодилась. Да только дружки знакомые подсмеиваться будут - да он же у нас контуженный.

Потом отца посадили за баранку, - фронтовым шофёром стал. Раз один уехал за грузом и по возвращении узнал, что немец ударил на днях, и вся их часть погибла. Судьба отвела, а иначе бы не познакомилась моя мама в сорок восьмом с вернувшемся только что из армии Анатолием Литвиновым.

Мой отец с удовольствием рассказывал о лендлизовских машинах, - названия Виллис, Мак, Додж три четверти были у него на устах, а насчёт фронтовых будней говорил только одно: «Им здесь хуже жилось, нас на передовой хотя бы хорошо кормили, а они здесь голодали». Припоминал он, как корабельная артиллерия накрыла немецкий бронепоезд, как ходил в патрулях по улицам Ленинграда, и на его глазах пристреливали на месте за людоедство.

Много мог бы рассказать о войне, да и не только о войне, его родной брат, а мне стало быть дядя, Николай Александрович. Он в Осоавиахиме в Мытищах на лётчика учился, а до этого на железнодорожника. Вот что паровоз при экстренном торможении даёт контрпар и колёса с кривошипом, словно упираясь, начинают крутиться обратно, - это он мне говорил, но вот что в СМЕРШе работал с сорок третьего года - об этом я только из интернета узнал. Отец говорил, что дядя штурманом был на бомбардировщике, и однажды их машина была сбита. Но чтобы сам дядя мой слово когда о войне - такого не было. Вот песни когда начинали петь за столом, а петь дядя мой любил, - тогда уж «Землянка наша в три наката».

Ну а страшно ли было на войне, я уже спрашивал у моего деда по матери Калугина Бориса Сергеевича. Хотя дед был неграмотным, но такого определения страха на войне я нигде более не встречал. Дед говорил, что постоянная неустроенность, холод, дождь, голод, смерти вокруг каждый день и каждый час, состояние безысходности и обречённости настолько притупляют сознание, что смерти уже и не боишься. И скажут тебе подниматься под убийственный огонь и поднимаешься, потому что уж скорее бы к одному концу, но только чтобы сразу, а не без рук и ног потом.

Дед мой призывался сразу же, первым же указом, год рождения у него был девятьсот пятый. Мама с бабушкой проводили его в Загорск на сборный пункт, а там вой женский стоял, потому что провожали жёны своих мужей и братьев не на войну, а на смерть, на заклание. Мои не успели расчувствоваться, потому как дед мой велел им возвращаться домой, они уже и пошли, а дед мой обернулся и вдруг крикнул им вдогонку: «А я вернусь!» Э, солдат, не поторопился ли? Но как зверю иногда даётся некий знак свыше, так иногда и человеку. Но как вернуться моему деду, если определён был он в бригаду подрывников и подрывали они мосты после отхода своих частей и были самыми последними? А как вернуться ему, если на другом берегу реки Волхова у Великого Новгорода командир полка сказал им: здесь умереть. И было их двадцать человек. Я деда ещё мальчишкой спрашивал, а какое оружие было в руках у деда. Да никакого оружия, запалы подрывные только, а на двадцать человек только три винтовки. Ну и потом кромешный ад, из которого в живых их осталось только четверо. Дед был ранен мелкими осколками в ладонь, и они так и были в руке всю жизнь.

Я только спрашиваю на сей раз у Советской власти: как же так? Как можно было отдавать такой идиотский приказ? Как было не пристрелить этого начальника на месте, как последнюю собаку? Да, война не бывает без жертв, и не все с войны возвращаются, но ежели ты оставляешь бойца, то оставь ему непременно оружие и боевые припасы, оставь ему и продовольствие. А на прощание скажи: солдат, ты понимаешь значимость момента, надо сдержать, сражайся до последнего, но когда кончатся у тебя патроны - знай, что Родине ты нужен, постарайся выжить. О твоих не беспокойся, без заботы не оставим. В 15 лет я уже читал в книжной домашней библиотечке у моего родного дяди Николая (в полковниках ГБ он уже был) о немецких человеко-торпедах. Так вот в обязанности водителя торпеды было вместе с торпедой идти на корабль противника, точно торпеду направить, но на безопасном от взрыва расстоянии торпеду непременно покинуть, и после этого с чувством исполненного воинского долга спокойно сдаваться в плен.

Но мне о том роковом для деда дне 16 августа сорок первого года не давал покоя и ещё один вопрос: а зачем тех двадцать человек нужно было непременно оставлять на смерть. Пока не догадался, и эта догадка может просто шокировать - да они же те двадцать командиром уже вычеркнуты были из списка. Не было их уже, не было для них пропитания, не было оружия, не было обмундирования, можно было их и пристрелить, да только это будет уж слишком и пусть это сделают за него немцы.

И начались для моего деда тяжёлые годы плена. Немцы в плену не угробят, так свои по головке не погладят. Знали это наши солдаты. У Сталина пленных ведь не было, были только изменники Родины. Но тут деду всё же маленькая подкрепа вдруг. Ведут их колонной как-то (в России дело ещё было) оборванных, голодных, обречённых и вдруг одна встречная женщина с ведрами деда и окликает: «Сколько же тебе годков, милок?». Удивился дед, сроду к нему женщины не приставали, но отвечает всё же - тридцать шесть. «Ещё столько же проживёшь!». Стоп! Если бы мы читали подобное из жития святого старца, то непременно закивали бы головками - ну что тут скажешь, прозорливость старца. Но это сказала мимоходом совершенно незнакомая женщина совершенно незнакомому человеку, сказала и через минуту вряд ли и помнила об этом. Но как здесь прожить, если после второго побега деда уже приготовили расстрелять. Во второй побег рванули уже грамотно, было их четверо и сумели прицепиться к товарному поезду и уехали достаточно далеко, а потом ночами аккуратно двигались на восток, днём же дремали в траве. Но в предрассветный час заметила их у дороги немка на велосипеде, ну и потом собаки. Так что выкопал для себя дед небольшую ямку, чтобы обрести покой свой в чужой земле, да обидно только, что зароют как собаку и не ведать дети будут, где искать своего отца. А как же вернусь, а как же ещё столько же проживёшь? Заметил слезу на лице солдата немецкий офицер, отошёл с думой в сторону, спросил затем через переводчика, сколько у тебя детей - двое, показал на пальцах дед. Вразумил Господь иноземца, решил он не брать на себя грех, но ничего лучшего для деда не значило это, потому как определена была ему специальная дощечка с надписью на немецком «беглец». Рано радоваться тебе, солдат, это всего лишь отсрочка приговора. Так бы рванул воздух сухой выстрел, а так добьют, а бить такого пленного должны были на каждом шагу охранники, никогда не забыть мне слова деда, что нет на свете человека хуже финна и поляка. А как же деда не добили? При смене конвоя дед рискнул табличку спрятать под подушку. За это пристрелили бы тут же. Обошлось. Один, правда, припугнул, что вдруг да и скажет конвою. Но таких, говорил дед, к утру обычно окоченевшими находили.

А бабушка моя после извещения о пропаже деда без вести, считала, что дед мой погиб. Всё же собралась однажды и поехала к одной гадалке, хотя и знала, что гадать грех. Но всё же поехала. Разложила гадалка карты, всё чёрные выпадают, смотри вот, говорит гадалка, плохие карты, смерть ходит - ходит около него, а всё-таки он живой. Ещё раз гадает. Опять чёрная карта. Опять смерть ходит - ходит возле него, а всё-таки он живой!

По закону жанра тут мне следует остановиться. Всё должно иметь свои разумные пределы. Слишком длинная статья утомляет читателя. А то нечего будет писать в части второй.