«Благословенно Царство...»
Два священника, человек двадцать людей. Началась Божественная Литургия.
Постепенно умиротворяются, приходят в гармонию чувства. Тревоги отступают. Пробуждается надежда. Сначала обычная земная надежда на лучшее. На разрешение проблем, земное счастье и благополучие.
Литургия идет. Она как сама жизнь, поступательно ведет человека от возраста к возрасту, от младенческой простоты до зрелой мудрости.
Сначала о земном: «Плодов земных... заступления Божией благодатью...» Пока живет, человек нуждается в устроении своих дел. Эти прошения повторяются, повторяются...
Прошение и о том, что кажется еще очень далеко, нереально, не с тобой.
«Кончины христианской, непостыдной, мирной...»
Зачем кончины? Неудобная, колючая мысль. Жизнь зовет жить. И все-таки душа призадумывается о конце. И внимает тогда глубже и трепетней Голосу Вечности - Божественной Литургии.
Душа еще на земле, она только ищет Бога. Ищет у Него заступления, помощи в жизни.
Песнью нежной, песнью иных миров, как бы издалека начинает звучать Херувимская. Вершина духовной поэзии, призывающая сейчас не думать о земном. Она зовет в горние миры, к славящим Бога херувимам и серафимам. Слова ее так красивы, мотив ее такой возвышенный, что душа погружается в пение и отступает все земное. Душа будто пришла туда, и мысль о конце уже не кажется страшной, ведь там радость.
Надежда ширится, становится все сильней. Надежда не знает времени, как и вечность. С человеком она на земле, и с душой уходит за ее пределы.
Надежда овладевает душой все больше. Она уводит душу от земных предметов, сегодняшних тревог, туда, где свет и покой. Она говорит, что все это временное, что все пройдет, и все для того, чтобы твоя душа повзрослела, возмужала, стала стойкой в вере.
«Верую» - гимн веры. Язык между человеком и вечностью - это вера. А вера около святой иконы много сильней, и ближе вечность. У святой иконы душа верит сильней. Чудотворная икона - она как дверь в горний мир.
«Отче наш».
«...И остави на долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим...» Испытание совести.
Святая святых - встреча души с Богом.
В присутствии святой иконы Литургия особая. Живая икона приносит с собой совершенно особую атмосферу. Животворную, благостную.
Как описать обычными словами святость чудотворной иконы? Это созвучие чувств, которые можно передать разве сравнением.
Это то, что испытываешь паломником на Святой Земле. Радость, у которой - это ясно чувствуешь душой - нет конца. Ясно и сильно я ощутила ее, когда на Благовещенье очень рано пришла к еще закрытому храму Благовещения в Назарете; храм открыли, и я пошла к колодцу, где Деве явился Ангел. Греки дали цветы для украшения колодца.
Это глубокое умиротворение и совершенно особое чувство течения времени, которое я испытала на Соловках. Я тогда была в числе молодежи, добровольно работавшей в монастыре. Когда-то там было, кажется, 32 престола. Все были осквернены большевиками, и теперь постепенно их ремонтируют и освящают. Множество народу работало «во славу Божию» в храме Святителя Филиппа. Храму лет триста, в лагерные времена он стал лазаретом, под окнами находили человеческие кости.
За два дня до освящения, мне поручили вымыть окна в алтаре. Я начала рано, носила воду из озера. Когда я входила в алтарь с ведрами, отмывала стекла, ко мне приходило уверенное чувство тишины, глубокого душевного покоя и мира. В молодости этого не ищешь. Напротив, нравится бурление жизни. Но это было совсем не похожее ни на что, что в реальной жизни. Это покорило и запомнилось на всю жизнь.
Я все носила ведра, натирала стекла, и вдруг вспомнила: ведь, поди, полдень, на трапезу пора. Двое мужчин внесли Престол и стали его устанавливать. Я спросила их, сколько времени.
- Девять вечера, - сказал один.
Я изумилась:
- Как девять вечера! Сейчас полдень. Я начала часа три назад.
Он повернул ко мне бородатое лицо с лучистыми глазами и сказал:
- Так здесь Царствие Божие. Здесь времени нет.
Когда он сказал, я поразилась тому, как исключительно верно незнакомый человек передал мои собственные чувства.
Через день церковь освятил Патриарх Алексий и подарил каждому из нас икону Святителя Филиппа. У одного паломника она сразу замироточила. Я уехала через два дня, так ее и не повидав. Уже в поезде в Кеми в плацкарт вошел молодой человек, занял место напротив меня и бережно поставил на столик икону. Это был тот самый паломник, которого я тщетно искала на Соловках, и та самая мироточивая икона.
Еще это обновление, расцвет, которого ждешь, особенно в детстве, с приходом весны.
Набухают на деревьях клейкие почки... сходит снег, пробуждается природа.... приходит воодушевление... Пробуждается для новой жизни и поет твоя душа.
Какой бы груз ты не принес - тяготы, страхи, унылый дух, даже отчаяние - если пришел искренно, все оставишь тут. Я услышала недавно от священника американца слова «spiritual shower» («духовный душ»). Унесешь мирное состояние духа, покой, радость. Свой душевный мир понесешь в неспокойную, мятущуюся, полную скорбей жизнь.
***
Просвещение прорубило русским «окно в Европу». Прозрение прорубает русским окно назад в Россию. Окно это - Церковь.
«И вот мы, - продолжал батюшка, - маленькая горсточка православных людей, куда икона не поедет, в какой-либо приход, везде русские, везде свои, везде слышится наша речь. И когда вы находите какую-то общину, какой-то храм, ваше сердце радуется. Потому что на минуту вы соединяетесь с вашей родиной. А наша родина православная...»
Когда он говорил, одна женщина утирала глаза. Казалось бы, живет в райском месте, ухожена и хорошо одета... Среди наших людей, правдами и неправдами зацепившихся за Америку, бытует понятие «домашняя болезнь».
Тоска по дому вдали от дома.
«Старожилы», уехавшие 10-15 лет назад, отмучавшиеся «домашней болезнью», уверенно наставляют новичков. Мол, нужно съездить лет через пять и «от шока как рукой снимет». У кого-то снимает. При этом что-то происходит с людьми. Мимикрирует ткань души: отрицание родины не проходит бесследно.
Другие никогда не выздоравливают. Но семья уже здесь, а, следовательно, и жизнь здесь. Растут дети; их нужно любить, растить, выводить в жизнь; здесь работа, у кого-то карьера; дом, машина в долг. Атрибутика хорошей, сытой жизни. Корабль под названием «Я» прочно встал на якорь в чужой гавани.
Вот десять-пятнадцать лет пролетело. Время быстро идет.
У меня на глазах одна преуспевшая в Америке мать пыталась пробудить в сыне «чувство родины». В шесть лет она его привезла, а сейчас ему двадцать три. Хороший американский юноша. Спокойный, вежливый. «Мама, - говорит он ей. - Когда я приезжаю на Киев, там все такое... красивое. Там красивые... church buildings... my grandparents are nice people... But when I come back home... здесь свои улицы, свои дома, свои люди... Мама, I love my home».
Дети вырастают и убегают в американскую жизнь. Все краски жизни ужимаются до стен гостиной, в которой сидит стареющий обыватель. Выписывает чек банку. Это последний, тридцать лет он их писал; отмучился. Можно подойти и обнять камин. «Это теперь все мое...» Тоска зеленая!
А может ему хочется на Байкал. Махнуть с ветерком и костра дымком. Но его единственная близость к Байкалу - это русский магазин, где продают одноименный напиток.
И вроде бы живет хорошо, но в улыбке мелькает грусть. Летает на родину редко. Но он любит входить по трапу в самолет. Когда вжимает в кресло при взлете, он даже ощутит иногда влагу в глазах. Пересекая океан, думает о многом. Может даже прильнуть к иллюминатору, рассматривать, щурясь, квадратики земли под крылом: а где граница?
Один мой товарищ мне говорил: «Куда я приезжаю? Да никуда. Снимаю квартиру. Хожу к друзьям. Кто-то умер, кто-то спился, кого-то от бандита не отличишь». Придет на могилу к матери, к отцу. Здесь вздыхает свободно. Здесь все знакомо, все как раньше. Память балует прошлой жизнью. Здесь можно расслабиться, успокоиться, побыть самим собой.
Только когда познакомился он со старым священником, у которого много духовных чад, как-то просветлел. Даже остепенился, обрел твердую почву. Душой он опять здесь в России. Все как бы встало на свои места.
Он приехал в Америку, когда ему было чуть за двадцать. Горячая голова. Коренной петербуржец, чемпион страны по гребле. Ушел в информатику, потом в медицину, защитился. Профессионал, очень серьезный человек. В России знал ветер и волю. А на чужбине как потух. Сжался. Многие так.
Не сговариваясь, он и я приехали на Иринарховский Крестный ход. Он нес тяжелый образ преподобного Иринарха-затворника. В Крестном ходу он был мне ближе всех. Его там звали Сашка-американец, хотя по своему твердому духу он, потомок гвардейских гусар, правнук офицера императорской яхты «Штандарт» - глубоко русский человек.
Мы «приземлились» на западе. Мы уже какие-то другие. Повидали мир, познали в сравнении, что в чужих странах хорошо, что плохо. В сухом остатке - в гостях хорошо, а дома лучше.
На наших глазах уходили последние свидетели мира и духа Российской Империи. Они дали нам иное видение России.
На Россию мы смотрим родным взглядом. Но он другой.
Попрощались на развилке старой русской дороги. Его в Америке срочно ждали дела, а мы уходили дальше. Он сказал мне, перефразируя писателя Эдуарда Тополя:
- Ехали в чудесную страну Америку, из варварства в 21-й век, а приехали в холодную страну, которая называется Эмиграцией. В которой каждый живет как на льдине. Иногда льдины сбиваются вместе, и получается Брайтон Бич. Но это все равно жизнь на льдине.
И добавил от себя, прищуренно глядя в туманную даль убегающей среди перелесков российской дороги:
- И где церковь становится отдушиной и окном назад в Россию, которой тоже практически больше нет. Но есть надежда на ее возрождение по Воле Божьей.
***
После службы батюшка призывал ки-вестян выделить в своем доме комнату, где бы устроить часовню. Церковь на чужбине - это спасение.
С комнатки, с подвала началась не одна русская церковь.
Первая беженская церковь была в Югославии. Ее главной святыней стала Курская Коренная икона. К ней приходил молиться югославский король Александр. При огромном стечении духовенства и русских людей, у алтаря той церкви похоронили генерала Врангеля. «Я слышу благовест... Боже, спаси Армию!» - были слова предсмертные слова генерала.
В войну Курскую Коренную носили по домам. Были страшные бомбежки. Дома, которые она посещала, бомбы не касались. Или падали мимо, или падали и не взрывались. Об этом мне рассказывали очевидцы.
Тогда русские приносили свои беженские последние гроши, и первую церковь построили за 39 дней. Теперь другая реальность. На русских счетах в иностранных банках миллиарды долларов. Но церкви строить не спешат.
В США жила русская пара. В девяностых он владел известным банком, начинал вместе с известными российскими олигархами. О них говорили, что они вывезли крупную сумму партийных денег. Жили они вольно, широко, были предметом зависти для многих. Однажды его спросили, скучает ли он по России, в которую не может въехать уже столько лет.
- Скучаю? - ответил он с мертвящим взглядом, с нотой отвращения в голосе. - Я ненавижу ее. Как ненавижу и свою мать.
Какие церкви могут строить эти люди?
Что общего между экс-банкиром и простым солдатом первой мировой, которого знала в лицо вся старая эмиграция в Нью-Йорке? Солдат работал на тяжелых строительных работах, но каждое воскресенье появлялся у церкви и распространял фотографии царских военных, царей, русских героев, напечатанные на свои деньги. Он старался ради России, чтобы старые не забывали, а молодые знали, какой была Россия, которую он беззаветно любил.
Разница в том и есть, что бедный трудяга-солдат мог построить церковь. А бывший банкир нет. Все больше убеждаешься в прописной истине - дело не в кошельке, а в духе.
На юге Флориды раскинулся вдоль побережья город Майами. После кубинской революции сюда выехала вся кубинская элита. Здесь часто слышится певучая испанская речь. Православная церковь в Майами, из которой приезжает служить в Ки Вест священник американец отец Даниил, построили царские карлики. Те самые карлики, которые веками были шутами, с которыми устраивали жестокие игрища вроде ледяного дома в царствование Анны Иоанновны. И вот эти карлики калеки, которых собирали по деревням в большую труппу, уехали на гастроли в Америку. Грянула революция, и карлики остались. Гастролировали по Америке, постарели и осели в теплом Майами.
Когда отец Даниил, женатый на внучке белых эмигрантов, отец семерых детей, пришел молодым священником в этот храм, он увидел карлицу, читающую шестипсалмие. Проникся и остался на всю жизнь.
А он очень высокий. Среди карликов - настоящий «Гулливер в стране лилипутов». Но лилипуты и вдохновили его стать миссионером. Он основал православную миссию на Таити, на Карибах и здесь, в Ки Весте.
В черной рясе, с длинной седой бородой, с акцентом говорящий по-русски, этот человек противостоит безмятежному духу острова. Все тут зовет в мир. А он говорит о бренности земного бытия. Он смотрит в суть. Он призывает: думайте о душе, сколько поколений обманули острова.
А все вокруг располагает к беззаботности. Острова манят жить сегодня, сейчас. Спеши жить! Лови момент! Жизнь коротка...
***
Шаг за порог - и просыпается жажда жить и наслаждаться.
Водные мотоциклы на полном ходу таранят океан. Поодаль режет ветер красочный парашют. Байдарки целой ватагой уходят в поход.
Один русский путешественник написал о Ки-Весте: «...Важно уловить настроение города, и в Ки Вест - оно нечто среднее между Нассау и Тирасполем. Как ни парадоксально такое звучит, но у меня сразу же возникли знакомые ощущения - безмятежность от патриархальности захолустья и мгновенный восторг от сверкающего шика богатого курорта. С первых минут пребывания в Ки Вест я словно погрузился в размеренно текущую жизнь провинции и одновременно уловил неповторимый ритм непрекращающегося праздника счастливого безделья...
Здесь всё буквально пропитано близостью океана и, куда ни повернуть, - непременно упрёшься или в Мексиканский залив, или окажешься на берегу, омываемым волнами Атлантики. Океан с тобой - неразрывная часть души и счастливый покой...
Удивительное дело - за всё время пребывания в Ки Вест, мне ни разу не пришлось столкнуться ни с раздражительностью, ни, тем более, с проявлением даже самой малой злобы. Столь подкупающе-доброжелательная аура, пропитывающая здесь буквально всё, выглядела просто непостижимой...»
Объятые духом островного городка, счастливые, опьяненные коктейлем из солнца, океанского бриза и едва уловимого аромата тропических растений, мы вошли в дом-музей Эрнста Хемингуэя.
Здесь цитадель его таланта, один из очагов американской культуры. Тут все необычно.
Дом и флигель утопают в тропическом саду. Пальмы-громадины разрослись в два-три этажа. Они обвиты лианами. Магнолию облепили кремовые цветы-кувшинки. Деревья, которых мы никогда не видали, красочные кустарники и кусты. Живая стена из бамбука.
Территорию дома патрулируют десятки кошек. Рядом с домом кошачье кладбище, где можно узнать, когда жила такая и такая мурка. Все эти кошки - потомки тех самых кошек, которых любил, кормил и гладил сам писатель. Чтобы кошки могли наслаждаться тропическими ночами, на улице устроены большие «спальные клетки».
Главный дом - целая гасиенда в два этажа, «во вкусе умной старины», как писал Пушкин. Все спокойно и выверено, удобно и для хозяев, и для гостей. Писатель создавал свои шедевры в двухэтажном флигеле.
По лестнице на второй этаж подымаемся в его кабинет. Там все скупо, сжато, четко. Рядом крошечная спаленка. Из окна - вид на большой домашний бассейн. Тропический дух места подчеркивают красочные керамические задумчивые слоны. Они охраняют покой ослепительно голубого водоема.
Кто бы мог подумать, что здесь, среди пальм и лиан, американский классик с увлечением читал о Бежине Луге, о «Малиновой воде», о Хоре и Калиныче. Обладатель нобелевской премии по литературе, Хемингуэй считал себя учеником Тургенева.
Мысли большого автора сжаты в красную книжку «Как быть писателем». На лавочке, между ослепительно голубым бассейном и погребом, мы узнали, что Хемингуэй был любителем русской классики. Достоевского он ругал за грубое пренебрежение языком, недолюбливал Чехова, критиковал Толстого и обожал Тургенева. Считал его большим мастером, виртуозом прозы.
Чувствую себя желанной гостьей в доме Хемингуэя. Ведь его портрету, его слонам у бассейна, его старинной вазе в саду, из которой все время льется вода, могу рассказать о своей давней поездке в Спасское-Лутовиново - родовое гнездо Тургеневых.
Сошла в Орле, полтора часа ехала на электричке до станции Бастыево, несколько километров шла пешком. Шла колхозными яблочными садами. Сильно пахло спелыми яблоками. Бродила в барском доме-музее, гуляла в саду, зашла далеко в поле, среди клевера и васильков слушала стрекотание и жужжание шмелей и стрекоз. Ходила к дубу, которому умирающий Тургенев послал свой последний привет: «Если будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, дубу моему поклонитесь, которые я уже, вероятно, никогда не увижу».
Меня тронули самоотверженные люди, которые стараются сохранить дух Тургеневской усадьбы. Это женщины с мозолистыми руками, выживающие своими огородами, рассказывают о себе, что они тут многие - потомки крепостных Тургеневых. Энтузиасты, они ходят по окрестным деревням, на собственные скудные средства покупают у стариков предметы старинной утвари, многое, что было растащено после революции из окрестных усадеб, и что крупицами еще сохранилось. Не в свои дома несут - приносят в музей.
Своим делом жизни считают сохранить и передать. С горечью, разочарованием, рассказывали, как к приезду Ельцина приехали из Орла и заасфальтировали въездную дорогу в усадьбу и дорожки в саду. Асфальт убил гармоничный дух дворянского гнезда.
Здесь живой дух дома. Особенно эти кошки, потомки любимцев Хемингуэя. Они то и дело показываются то здесь, то там, смотрят на тебя, ластятся о твои ноги. Фотография томной породистой красавицы - внучки писателя; она присела на лестнице в дедушкином доме. Все это дает ощущение неразрывности связей, бережное отношение к истории.
Несколько раз я возвращалась в столовую в колониальном стиле. Окна-двери от комаров закрывает тонкая сетка. Из кухни дорожка ведет в погреб, обвитый зеленью. В нем когда-то пахло льдом и свежей рыбой. Хемингуэй был такой же страстный рыбак, как Тургенев охотник. Об этом говорят фотографии писателя. Одна из них - Хемингуэй на лодке рядом с только что выловленной барракудой размером с акулу.
Окончание следует
на фото - дом Хемингуэя во Флориде.
