Все русское рассеяние - это в некотором приближении и есть крестный ход.
Но не крестный ход радости, а крестный ход скорби,
Промыслом Божиим переложенный на пользу многим народам.
- Смотри, смотри!!!
Пересиливаю сон, открываю глаза. Здоровенная птица, человеку по пояс, клюв трубой, невозмутимо уселась на обочине и глазеет на проезжающие автомобили.
- Пеликанище зарю встречает!
У дороги мелькнула огромная гипсовая ракушка, окруженная фонтанчиками.
Въехали на мост. Знаменитый мост через океан и гряду островов Florida Keys.
Вокруг открылась панорама света, воды, тающей зари и золотистого блеска восходящего солнца. Нас окутала свежая влага флоридского февраля.
Въезжаем в вязкий туман и едем по нему много миль. Сначала не видно ни зги, а потом слегка развидняется. Вода стелится до горизонта с обеих сторон. Дорога вьется по узким островам: суша и мосты сменяют друг друга. Вода совсем близко: справа плещется Мексиканский залив, слева уходит мелкой рябью в бесконечную даль Атлантический океан.
Florida Keys - это маленькие острова, сидящие по горло в воде, плоские, как перевернутые тарелки, плавающие в океане, ощетинившиеся зеленью. Самые крупные из них цивилизация заковала в бетон и асфальт. А малютки высовываются из воды поодаль. Там, среди вечно зеленого лесного царства, пестуются стаи птиц. Что они видят в нас, людях? Вероятно, суету сует да пахнущий жареным асфальт, на котором приятно греть лапы.
Мы мчимся то по земле, то по морю. Впереди двести километров островов. Вдруг справа на старом ржавом заброшенном мосту из тумана вытягивается птичья рота. Пернатые сидят чинно. Их около сотни: чаек, пеликанов, уток и каких-то неведомых нам птиц.
Для пернатых круглый год открыт роскошный санаторий с изысканной кухней. На мили вокруг сочная рыбка, богатый улов - рыбное царство-государство. Иная птаха лениво потянется, выберет рыбку и спикирует прямо к ней. Пообедает, искупается, и снова прохаживается по настилу.
Едем дальше. Налево малюсенький островок, все пространство которого занимает одна-единственная маленькая пальма. Идеальное место для птичьей дачи. Деревья растут везде, даже в воде. Тропический кустарник облепил берег фиолетовым цветом. То там, то здесь в зарослях черкнут спелой желтизной дикие апельсины. И справа, и слева вода смыкается с горизонтом.
Въезжаем в один из городков. Вдоль дороги выстроились пальмы, белые лодки и трактиры, зазывающие свежим уловом. Видим громадную железную креветку у одного морского клуба, рыбу-барракуду у другого. Все вокруг настраивает на легкий морской лад.
Вокруг нас вода. Мы мчимся по крупицам земли.
Мы ехали всю ночь. Пересекли всю Флориду, часа три назад миновали Майами. Пронеслись по гати через кишащие аллигаторами болота; по ним плавают на плоских моторных лодках, похожих на лоханки. По цепи островов и рифов мчимся к границе с Кубой - самой южной точке Соединенных Штатов, «родине заката».
Там завершит свой путь чудотворная святыня.
***
Для моего мужа это первый в жизни Крестный ход. Тем более для него яркий, что недавно ему исполнилось тридцать три года. C упорством сибиряка, он едет, не останавливаясь, ночь напролет, за рулем уже восьмой час.
А мне приходилось ходить среди крестоходного люда по российским дорогам. И утро там было совсем другое. Подымались с пением птиц. Звенело кадило, струился ладан, начиналась полунощница под отрытым небом. Единым духом в утренней молитве сливались две тысячи человек.
Из котелков разливали в железные чашки обжигающий чай. Мы оживленно пили и грели замерзшие руки. До сих пор могу почувствовать жар в руках среди холодного утра и травяных ароматов русского поля.
«А в прошлом году тысяч десять народу шло. Первый день было ничего, а в ночь как зарядил ливень с грозой, не прекращался неделю. Дождь, ветер, слякоть, вода в туфлях хлюпает. Холод, а куртки мало у кого были; выходили-то в жару. Ох, как тяжко было идти. И когда стали унывать, игумен сказал: «За то, что вы добровольно терпите эти тяготы в Крестном ходу и его не оставляете, Господь поможет на трудных путях вашим детям». А к концу такое солнце было, такая радость!»
В таких разговорах, неспешно глотая чай, люди сосредотачивались. Готовились к еще одному трудному дню.
Бывавшие в крестных ходах рассказывали новичкам, что «крестные ходы меняют жизнь, потому что общая молитва - она сильная». Тогда я слушала с сомнением. А потом убедилась: действительно, оживляется жизнь, меняется к лучшему, выходит на верную колею.
«А все почему, - объясняла мне какая-то женщина. Я не помню, кто она, но помню ее слова, - Крестный ход - он грехи в себя вбирает. Потому как тяжело тебе станет - ты не жалуйся. Иди во славу Божию. Твои ноги молодые, а ты погляди-ка вон на калек. Тяжко станет - обернись, погляди, как калека ползет. Ползут, а лица-то у них гляди-кось как сияют. Боль, тяга - она смиряет. Телу тяжело, а душа вперед как птица летит!»
Крестный ход растягивался на несколько километров. Шли по вымершим деревням, ночевали на полу в полуразрушенных церквах или на земле в палатках. Шли молодые и старые; шли инвалиды, некоторые на колясках; шли молоденькие мамы с младенцами; бежали, всех обгоняя, дети.
Пять дней шли по полям. Среди дня зной становился невыносимым, солнце палило уже сгоревшие лица, мозоли набухали и причиняли боль. Но народу только прибавлялось и ощущение общей радости росло. Казалось, сами поля и древние эти дороги приветствуют нас.
В деревнях нас угощали. На улице стояли длинные столы: в больших мисках смородина, бутыли с парным молоком, малосольные огурцы и молодая вареная картошка, посыпанная укропчиком; колодезная прохладная вода - как живая роса. Где пирогов напекут, где сырников огромную миску поставят. На всех не хватит, а в Крестном ходу делятся, отщипывают кусочки. И как-то хватает на всех.
Не хлебу мы улыбались, а братству русского духа. На ходу ели, говорили: «Спаси Господи!» А нам отвечали радостно: «Во славу Божию!» Не останавливаясь, мы шли дальше. Жители деревень нас провожали, а некоторые присоединялись и шли с нами до конца.
А я потеряла рюкзак. Но спала в ту холодную ночь тепло и крепко. Братья и сестры мои из Крестного хода - еще вчера незнакомые люди - принесли мне столько теплых носок, свитеров и спальников, что я уснула на сене, у самого амвона, в полувосстановленном храме без окон, как в теплой люльке... Это в последнюю ночь, а в первую ночь мне пришлось среди ночи уступить свой спальник женщине, которая пошла в Крестный ход в одном ситцевом платье.
Две тысячи крестоходного люда, мы шли бодро и пели молитвы с верой, что эти молитвы освящают родные пути-дороги. Мы видели выдолбленные кощунниками на фреске Глаза Бога Саваофа; в церкви имения князей Барятинских - изумительной красоты фрески, наполовину счищенные колхозниками на известку для курей. Подошли к руинам древнего монастыря, куда Петр I заточил мятежную царевну Софью. Там в тридцатые годы алтарь выложили могильными плитами и устроили танцплощадку. Отслужили большой молебен возле руин.
Люди верили, что истертыми ногами заметают следы русской революции. А когда «Отче наш» одновременно поют две тысячи человек - это не просто слова. В этом сила!
Перед нами было русское небо, березки, в полях нам подпевали жаворонки...
***
Здесь совсем иное. Не наше небо, не наши птицы, чужие берега.
Нас двое на дороге, за нами никого, никого впереди. Святая икона здесь проехала вчера.
В России ее несли бы на руках, за ней шли бы десятки тысяч людей. А здесь участников Крестного хода не сотни и не тысячи.
Их всего четверо: священник и трое молодых людей, правнуков белых эмигрантов. Один из них назвал поездку с иконой «духовным шоком». Они три месяца в пути, едут от церкви к церкви, в одной служат молебен, в другой обедню. Посещают больницы, заходят в дома к тяжело больным. Несколько тысяч километров, восемьдесят церквей. Святая икона, в красиво расшитом чехле из голубого бархата, едет на груди у священника.
Мы едем вслед. Читаем вслух подробный эмигрантский рассказ:
«В 13-м столетии, в страшную годину татарского погрома, когда вся почти Русь лежала в развалинах, Курская область не избежала общей участи русских городов: вся она пришла в полное запустение, и ее главный город Курск, разоренный полчищами Батыя, превратился в дикое, пустынное место, заросшее дремучим лесом и населенное дикими зверями. Жители уцелевшего от погрома города Рыльска часто ходили сюда на охоту для ловли зверей. Один из охотников зашел однажды на берега реки Тускари, недалеко от разоренного Курска. Высматривая здесь добычу, случайно заметил он лежавшую на земле при корне дерева икону, обращенную ликом вниз к земле... При этом явлении иконы совершилось и первое чудо от нее. Едва только охотник-зверолов поднял святую икону от земли, как тотчас из того места, на котором она лежала, с силою забил чистый и многоводный источник. Это было 8 (21) сентября 1295 года...» (10)
Узнаем о монголах и поляках; древних князьях, воинах и святых, через жизнь которых таинственно и ярко прошла святая икона. Цари молились перед ней, чествовали Божию Матерь через драгоценное украшение Ее чудесного образа. Святыня указывала им путь. За нею идет шесть веков истории и славы еще до того, как она впереди Белой Армии, с русским рассеянием, ушла в изгнание.
Этот путь для меня - как бы продолжение Иринарховского крестного хода под Ростовом Великим. Впереди шли игумен с монахами. Они несли тяжелый образ преподобного Иринарха-затворника, который медным крестом осенил Минина и Пожарского - благословил освободить Москву. Мы вышли с той самой дорожки, на которой герои приняли благословение.
С иконой, к которой теперь спешим, Минин и князь Пожарский встретились в Кремле, освободив ее из польского плена. Взятая Лжедмитрием в Курске, в стане самозванца она прибыла в Москву. В критический момент истории святая икона оказалась в эпицентре событий и оставалась в Москве в царских палатах все девять лет до окончания Смутного времени.
«Не было тогда никого милее народу русскому, как род Романовых, - пишет историк Костомаров. - Уж издавна он был в любви народной. Была добрая память о первой супруге Ивана Васильевича, Анастасии, которую народ за ее добродетели почитал чуть ли не святою. Помнили и не забыли ее доброго брата Никиту Романовича и соболезновали о его детях, которых Борис Годунов перемучил и перетомил. Уважали Митрополита Филарета, бывшего боярина Федора Никитича, который находился в плену в Польше и казался русским истинным мучеником за правое дело».(7)
Вскоре после коронации икону торжественно проводили в Курск. Царь Михаил Федорович велел построить для нее собор. Огромный собор ради маленькой иконы - Знаменский. Царь установил с нею ежегодный крестный ход. Три века он шел - очень живой, многолюдный. Самый многолюдный Крестный ход Российской Империи.
А когда через триста лет икона ушла из России и стала ходить чужими дорогами, перед нею в Брюсселе отпели, а в Нью-Йорке прославили последнего царя...
К одному из ее разошедшихся по всему свету списков, прикреплен золотой медальон с кусочком ваты. Он находится в Иоанно-Предтеческой церкви в городе Вашингтоне. Мгла веков покрыла икону густой тенью. Известный иконописец архимандрит Киприян, ушедший юным кадетом из России, на свой страх и риск отер святыню восстановительным раствором. Икона засияла, а на ватке остался налет семи веков, пыль истории...
Икона-легенда, историческая реликвия, древняя святыня - Курская Коренная икона Божией Матери «Знамение» освещает нелегкий, часто скорбный путь русских вне России.
***
Не видели эти дороги ни царей, ни крестных ходов. У них своя история и свой дух.
Флоридская земля очень живописна.
Мы присоединились к Крестному ходу там, где высадился Колумб и спрятаны пиратские клады. Там, над кишащими аллигаторами озерцами, вьют гнезда белые цапли. Тянется океанский берег, за которым зорко следит прибрежный патруль пеликаньих стай. В тени вечно зеленых апельсиновых плантаций, к океанской свежести воздуха примешивается тонкий аромат цветущего цитруса и выглядывают из-за фермерских домов томные павлины.
Ряды и ряды апельсиновых деревьев, как солдаты грозной цитрусовой армии, стоят наготове, густо увешанные спелыми оранжевыми бомбами, на вкус медовыми. Рядом шуршат на ветру высокие мандариновые деревья - генералы. Взбираешься за лучшими мандаринами до самой верхушки, качаясь, подобно ленивцу, на тонкой ветке. В соседнем дворе видишь павлина с душой морехода. У хозяйской моторной лодки он распушает переливчатый хвост. А лодка в ответ молчит и невежливо пахнет соляркой.
Флорида разнообразна. Тут неподалеку проходят известные автомобильные гонки, стоит в воздухе рев скоростных машин. Это нарезают круги будущие чемпионы. Раз в год слетаются на фестиваль группы мотоциклистов-байкеров и заполоняют дороги. Гудя как эскадрильи бомбардировщиков, с повязками на лбу, байкеры излучают непоколебимое чувство собственного достоинства. Именно здесь, в консервативном штате Флорида, а не среди небоскребов Нью-Йорка, Чикаго или Лос-Анжелеса, - настоящая Америка, «американа».
На флоридском базаре отдыхает по пятницам старый морской волк. Он продает рыбу. Когда мы, два обителя суши, робко подходим к его увенчанной выцветшей морской фуражкой персоне, он смотрит мимо нас и немножко вверх. Все, что не качается в такт его мыслям о море, как бы, не существует. За ним висит плакат; он его сам написал. «Сладкий вкус американской креветки надолго останется у вас во рту после того, как горький вкус иностранной креветки исчезнет». Случилось, что у меня не хватало денег. Он мне дал полкило хорошего шримпа бесплатно и сказал: «Поверь старому человеку. Деньги в жизни - это не самое главное». Он всю жизнь боролся с океаном. И в глазах у него - непоколебимое спокойствие.
А Флорида бывает и опасна. Среди ночи вдруг услышишь в зарослях около канала шорох, отчаянный крик лисы и стальное хрюканье голодного аллигатора... При утреннем беге отскочишь от обочины, вдруг заметив свернувшуюся клубком нежно-розовую змею... А однажды мы бросились стремглав к берегу, когда вдруг показались из океанской волны две бычьи акулы, одна плыла к нам, а другая в пяти метрах села на мель...
Пальмы смотрят исподлобья на высокие сосны. А тонкие сосны снисходительно взирают на своих разлаписных товарок и мечтают о снегах и северном раздолье.
***
Святая икона едет по Флориде от храма к храму.
В Орландо, неподалеку от «мира сказки» Disney Land с огромными Мики-Маусами и живыми касатками, русский храм в честь св.Оптинских старцев расположился в комнате чьего-то дома. А в американском городе Санкт-Петербурге, основанном в XIX веке русским гвардейским офицером Петром Дементьевым - настоящий храм в честь св.Андрея Стратилата.
Мы поехали за иконой неожиданно для самих себя. От городка к городку, мы следуем за нею все дальше на юг...
В конечной точке своего путешествия мы узнаем, что острова зовут «Ракушечной Республикой». И какая-нибудь разлапистая старушка-раковина, которую достанут со дна океана, прошуметь может очень о многом.
Florida Keys окружены сотнями потопленных кораблей. Несколько столетий назад здесь пряталось большое пиратское гнездо. Испанские галеоны, груженные золотыми слитками, недавно еще украшавшими индейские города, крались по горизонту, пытались незаметно пройти опасные воды. Многие из них обильно поросли ракушками на морском дне. Пиратское гнездо гудело, как растревоженный улей. Эти острова слыли как бы пиратской провинцией. А негласной столицей пиратов был похожий на черепаху остров Тортуга, недалеко от Кубы.
Флорида отрывается нам еще одной гранью - гранью нашего детства, приключенческими романами. Всплывают в памяти имена пиратов, эпизоды из зачитанных в детстве до дыр «Острова сокровищ», «Хроники капитана Блада», «Одиссеи капитана Блада». Вплывают в памяти имена пиратов. С живым интересом мы смотрим по сторонам...
Чем дальше вглубь островов, тем свободней дышится, все больше птиц. Стая пеликанов летит и зорко смотрит в волну. Вдруг вожак стремглав рушится в воду, взбивает вокруг себя пену, и с рыбой медленно отрывается от волны и взмывает в воздух. На мели собрались чайки, наперебой кричат.
С обеих сторон пальмовые кущи и забавные островки-малютки, на них выросло по предприимчивой пальме, а может, по пальме-альтруисту, потому что на них могут отдыхать птицы. Все выше подымается солнце, растопляет туман.
Островной воздух не поддается сравнению. Мало сказать, что он морской и свежий. Близко к тропикам он лишен соленой суровости. Он очень легкий, теплый, пьянящий кислородом. Мы наслаждаемся и ищем подходящее слово...
- Бальзамический воздух!
Вдоль дороги колышутся кокосовые пальмы. Незрелые кокосы букетами гроздятся наверху под развесистыми лапами. Теплынь.
***
А в России теперь февральские морозы, снегири в лесах с снежку купаются, через неделю Масленица. Не будь революции, быть бы иконе сейчас в Курске. Продолжались бы с нею крестные ходы за века проторенными дорогами. А тут - кокосы, пеликаны...
Крестный ход, пришедший теперь и в Ракушечную республику, ходит чужими дорогами уже девяносто лет. Прямое следствие русской революции и далекий ее отголосок, он как бы вышел из известной картины Ильи Репина.
...Однажды художнику пришло озарение, и он взялся за новую картину. Вдохновенно искал типы, делал эскизы, ни с кем не делился задуманным. В 1882 году, ровно за 35 лет до «великой октябрьской», «Крестный ход в Курской губернии» был закончен. Картину, над которой Репин работал три года, невзлюбили, признали реакционной, запретили к репродукции.
Ее сюжет самый обычный: идет Крестный ход. Обливаясь потом, толстые купцы несут тяжелый, облепленный цветами, киот. За ними важная, чванливая помещица с иконой в руках. Огромная толпа, все русский народ. Тянутся крестьяне, калеки, дамы, военные. Полицейский наводит порядок, свирепо замахнулся на кого-то нагайкой.
Вместо благоговейной радости, которую чувствуешь в крестном ходу, смятение, неспокойствие. Там нет русского «всем миром», нет единения. Каждый идет как бы сам по себе и заботится о своем месте в жизни, под этим палящим солнцем.
Шагают мимо вырубленного ими самими леса, изнывая от жары. На пригорке, где шумела вековая дубрава, жалкие обрубки. Это реальность пореформенной России. Крестьяне оставались в крепостной зависимости два года после реформы, и помещики поспешили вырубить на продажу свои леса. Древесина лежала и гнила, а Россия стала выглядеть как сирота. Об этом писали в журналах 1880-х годов.
Я часто бываю в Третьяковской галерее, люблю подолгу рассматривать картины. «Крестный ход» всегда обходила стороной. Эта картина какая-то утрированная, неправдоподобная, точно Репин не любил Россию, что так выпятил ее язвы. В ней нет общего молитвеннего духа, нет благоговения, она совершенно не передает атмосферу настоящего крестного хода.
Репин с детства ходил с матерью на богомолья и, конечно же, впитал их дух. Как большой художник, он обладал особой проницательностью, которая позволяла ему видеть суть и будущее происходящих процессов.
Картина «Крестный ход» - пророческая картина, как и «Бесы» Достоевского. Под видом людей шагают язвы, ползут страхи, извиваются страсти, смердят грехи. Эта гротескная толпа рисует разложение народа, духовный упадок России. Репин откровенно обнажил то, о чем принято молчать.
Примерно пятнадцатью годами раньше, Святитель Игнатий Брянчанинов сказал о духе своего времени: «Дух времени таков и отступление от Православно-христианской веры начало распространяться в таком сильном размере, безнравственность так всеобща и так укоренилась, что возвращение к христианству представляется невозможным... Христианство соделывается невидимым для нас, удаляется от нас, когда мы покушаемся убить его распутною жизнью, принятием разных лжеучений, когда мы покушаемся смесить христианство со служением миру...» (7)
***
Курскую Коренную икону, обретенную при корне старого дуба, несут мимо вырубленной дубравы. Насиженные дубы - быть может, ровесники того самого дуба - уничтожены бессмысленно, уродливо и жалко. Вместо вековой дубравы, дававшей тень и прохладу, жмутся к земле хмурые пни.
Вырубили родную древность, обильно рождавшую духовный плод.
Эти безотрадные пни - ростки грядущей беды. Но участники Крестного хода не придают этому никакого значения. Им казалось, это вечно, незыблемо и никуда не уйдет. Понимание, что разрушение отеческой веры разрушит весь склад жизни, вековые устои, размоет и сам смысл жизни, к ним придет потом.
Как сейчас слышу скрипучий голос незабвенного для меня, покойного князя Оболенского. Предводитель большого рода Оболенских, ровесник Гражданской войны, он очень любил Россию, обильно помогал русским сиротам-инвалидам, но был исполнен желчью к ее недавнему прошлому и настоящему.
- Помнишь «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том..»? - спросил он как-то.
Я кивнула и начала читать наизусть. Князь Оболенский отрицательно покачал головой и по-старчески ухмыльнулся.
- Не так, - проскрипел низким басом. И с желчной горечью проговорил: «У Лукоморья дуб срубили... златую цепь в ломбард снесли... а русский дух прогнали вон... Вот так переделала белая эмиграция».
Он был высокопоставленный чиновник в Госдепе США. Человек широкой культуры, он владел девятью языками, но порой любил ввернуть крепкое словцо.
В своей грубой косности стих элементарно точен. Древо русской государственности подрубили они сами. Золотую цепь родовой памяти в ломбард снесли еще за полвека до большевиков.
О дворянском нигилизме в отношении родовых ценностей ярко пишет барон Николай Егорович Врангель [1] - отец двух известных сыновей - белого генерала Петра Врангеля и талантливого искусcтвоведа Николая Врангеля.
Мало ценили свое родное, безжалостно расставались с дедовской стариной. Уничтожавшим и распродававшим русские ценности большевикам было с кого взять пример.
Два века самобичевались, называли своих русских то медведями, то свиньями, все старались стоять ближе к «просвещенным» народам. Сами в себе развили комплекс неполноценности перед западом.
Не разобрались между истинным просвещением и западным «ухищрением». Эпоха просвещения [2], на самом деле стала началом апостасии. Подмена понятий продолжается и сейчас. Например, либералов, отступников и бунтарей представляют более прогрессивными и благородными, нежели патриотически здоровых и полезных государству консерваторов.
Что тяга к «просвещению» наделает в России много беды, предупреждал еще историк XVIII века князь Щербатов. [3]
Показателен пример графов Чернышевых. Дед-граф блистал отменным умом, дружил с Вольтером и открыл Российскую Академию Наук. Он был масон. И сын его, богатый вельможа и известный чудак александровского времени, был масон. У внука и внучек-графинь вместо образов в детских висели портреты Вольтера. И вот молодая поросль, юный граф Захар Чернышев и его родная сестра Александрина, жена создателя русской конституции Никиты Муравьева - на декабристской каторге в Сибири. Окутанные дымкой жертвы, их имена станут символами грядущей революции. Их назовут «искрой», их именами и пылкими устремлениями будут оправдываться чрезвычайки, лагеря, большевистские теории и дела. По странной закономерности, теперь портреты декабристов повесят в алтаре [4] вместо икон, и станут в советское время учить нас, детей, чуть ли не молиться на них. Где теперь, рассеянные по свету, их потомки, графов Чернышевых, Муравьевых?..
Не ценили свое высокое. К родной вере относились свысока. В среде фамильной знати бытовал обычай после Крестного хода, когда идет Пасхальная служба, устраивать роскошный прием. Оставаться в храме и славить Христа - как бы удел простонародья. У части белой эмиграции - потомков русской знати - обычай этот жив и поныне.
Крестный Ход - святой ход. Как почка весной, в нем душа набухает для новой жизни. Живыми соками наполняется, новыми силами - и не знаешь, откуда они. Всю жизнь передумаешь, пока пять дней идешь. Натираешь мозоли на ногах, а душевные мозоли исцеляются.
В Крестном ходу душа трепещет, ибо чувствует, что впереди нас идущих идет Сам Господь.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя... (11)
Эти стихи в крестном ходу воплощаются в реальность. Исходил в самом прямом смысле - ногами перехожих странников, кто с образками протоптал дороги с севера до юга, кто пешком год нес Благодатный Огонь со Святой Земли в свою рязанскую деревню. И доносил!
Репинский же «Крестный ход», хотя внешне и имеет все атрибуты крестного хода, по сути им не является. Это предвестник общественных шатаний и мятежей. Они идут точно к какому-то краю, к обрыву. Посеяли разрушение и идут жать плоды. Из выкорчеванной России идут в революцию.
***
Но мне видится, что в картине скрыто предстоящее возрождение.
Они идут к страданию для перерождения. Одни погибнут. Однако кровь не прольется безславно. Она даст России новый духовный плод - множество новомучеников.
Других ждут «американские горки» беженской судьбы. У самого обрыва часть из них сядет на корабли и навсегда лишится родины.
Для многих изгнание станет спасением от безверия, точно также, как у сосланных в Сибирь декабристов угасли их утопические заблуждения и укрепилась вера во Христа. Бывший масон, выбранный декабристами «диктатором восстания», князь Сергей Трубецкой, вернулся через тридцать лет каторги «добродушным и кротким, молчаливым и глубоко смиренным». Он умер перед Священным Писанием, на полях которого написал: «Как же я благословляю десницу Божию... показавшую мне, в чем заключается истинное достоинство человека и цель человеческой жизни...» (9)
Возможно, это случайность. Но икона на картине - не в руках священника, не в руках монахини. Икону несет помещица. Третьяков, покупая картину для своей картинной галереи, был недоволен, просил Репина вместо помещицы написать молодую девушку с иконой. Репин уклонился.
Даже большевики стращали детей «белобандитами» с помещичьим лицом. Не раз в детстве в пионерских газетах я видела карикатуры: толстый помещик, чванливая помещица, с крючковатым носом царский генерал. От детей белых эмигрантов, стариков, я узнала совсем другие истории. Например, как крупная в прошлом помещица из рода князей Волконских, жена капитана первого ранга, полная, сама больная, ухаживала в Нью-Йорке за умирающим от рака простым матросом-американцем. Но факт остается фактом: у эмиграции «помещичье лицо».
Помещица у Репина - образ будущей русской эмиграции. Всем своим видом она выпячивает пороки своего сословия. Но, несмотря на это, она крепко держит икону. И не какую-нибудь другую, а именно Курскую Коренную.
Курская Коренная икона сопутствовала отступавшей Белой армии, поднимала ее дух. С ними и уплыла.
Уплывали против сердца. Как митрополит Антоний Храповицкий, будуший глава будущей Православной Церкви Заграницей. Он не собирался покидать Россию. На уходящем корабле служил напутственный молебен. Корабль неожиданно отплыл...
Страхом пытки и смерти они были буквально выжаты за пределы страны. Теперь все, что не ценили в России и, следовательно, потеряли, станет во главу угла на чужбине.
Окажется с западом и мера разная. Русская душа и ближнему, и дальнему мерит ведром, а западная - где уж! - стопочкой отмерит. «Вежливости много, - в Париже писал Иван Шмелев, - а родной души нет». А главное, грозная реальность беззащитной беженской доли охладит пыл преклонения перед западным «просвещением», обратит их взор на глубокую и складную разумность старой русской жизни.
Вместо ассимиляции родится совершенно невиданное в мировой истории явление - русская эмиграция. Она сыграет большую роль в развитии чужих стран, но и во втором поколении эмиграция останется русской, и будет держаться своего угла и своих людей.
А «русским углом» была церковь. Сами старики эмигранты говорят, что без церкви не было бы Зарубежной России. Чтобы не потерять себя в жестком чужом мире, они должны держаться своего русского корня.
Обретенная при корне дуба Курская Коренная икона - из глубинки России, из ее березовой глуши - осенит высшим смыслом бытия разбросанных по чужбине русских людей. Древняя святыня буквально станет корнем объединения и духовным знаменем Зарубежной Руси.
Продолжение следует
Ссылки из текста:
[1] «После освобождения крестьян и оскудения дворянства, началась стремительная и бездумная распродажа произведений искусства, обмен культурных ценностей на деньги. Чтобы продолжать прежнее существование, помещикам нужны были средства, и поэтому на продажу шло все - поместья, земли, городские усадьбы. Почему при этом уничтожались или просто-напросто выбрасывались произведения искусства, объяснить никто не пытался. Причина была в том, что, несмотря на приобретенную нами внешнюю оболочку культуры, мы оставались варварами. И так как культуры у нас не было, то, рассуждая о прогрессе и мечтая об улучшении жизни, мы не в состоянии были постичь, что за этими понятиями - прогресс и улучшение жизни - стояло. В этом отношении мы и сейчас ненамного изменились.
И дочь Петра Великого, пышная и красивая Елизавета... , и считавшая себя европейски образованной Екатерина, называемая всеми Великой, любили роскошь. И хотя ни та, ни другая в искусстве ничего не понимали, тем не менее благодаря их притязаниям работы великих мастеров начали стекаться в Россию. Высшие слои русского общества из подражания двору скупали все подряд- бронзу, фарфор, картины, словом, все, что попадалось под руку, и таким образом в России постепенно накопилось много ценных вещей. Потом появились русские художники, Левицкий, Боровиковский, Рокотов и некоторые другие. Их было немного, но все они были талантливы, и их работы заполнили лавки толкучего рынка. Кулаки, небогатые буржуа и просто гоняющиеся за наживой люди, которые превратили купленные ими особняки в фабрики, были счастливы получить хоть какие-то деньги за ненужную им мебель и произведения искусства, наполнявшие эти особняки. Из городских усадеб, приобретенных этими людьми, словно ненужная рухлядь, выбрасывалась старая мебель, вместо нее появлялась новая, модная, громоздкая и уродливая - уродливая бронза, купленная у Кумберга, ужасная живопись, купленная у Кузина в Гостином дворе, и массового производства мебель из орехового дерева, покрытая лаком. Я вспоминаю одну богатую, образованную даму, которая, заказав в Гостином дворе комплект модной мебели, приказала старую, Екатерининского времени, вынести во двор и сжечь. Случай этот был далеко не единственный.
Как-то я пришел с визитом к графу Клейнмихелю в его дом на набережной Невы; войдя в гостиную, я увидел, что вся мебель собрана в этой комнате в большую кучу - одних кушеток там было четыре штуки, XVIII века прекрасная мебель из лимонного дерева с золотыми инкрустациями. На вопрос, почему в комнате такой беспорядок, приятель ответил, что купил более современную мебель и от старой, как он выразился, рухляди желает теперь избавиться. Посредник предложил ему всего сто рублей, в то время как он сам хотел бы получить за нее три сотни. Эту мебель купил у него я для моего брата Миши; он как раз и хотел обставить свое поместье в Торосове, в Петергофском уезде, такой мебелью. В 1914 году антиквары предлагали за эту мебель уже 50 000 рублей и, скорее всего, заплатили бы вдвое больше. Хотел бы я знать, за какую цену продали ее господа-большевики, изъявшие эту мебель и предварительно убившие моего племянника.
Из потемкинского дома на Миллионной графом Голицыным-Остерманом-Толстым, унаследовавшим его, были целиком проданы интерьеры всех комнат вместе с картинами Левицкого и Боровиковского, среди которых были портреты предков графа. Продано все это было некому антиквару Смирнову, бывшему старьевщику, за сто рублей (...) Такого рода историй множество. (...) Все, что не было уничтожено доморощенными средствами, оказалось на рынке у продавцов, ничего не понимавших в искусстве и сбывавших его за гроши. Живопись продавалась каретами, и за карету живописи, включая и изделия из мрамора, просили 75 рублей. (...)
Иногда мне казалось, что я и был единственным, кто покупал портретную живопись, не считая тех, кто «по случаю» скупал портреты своих предков. Цена портретов была фиксированной: женский стоил 5 рублей, мужской - 3 рубля. Три рубля, впрочем, платили в том случае, если изображаемое лицо было в форме и с орденами, портрет без наград стоил на рубль дешевле. У этого торговца я приобрел превосходный портрет Батюшкова работы Кипренского (воспроизведен в книге «Кипренский в частных собраниях», а также в книге великого князя Николая Михайловича «Исторические портреты») и портрет Беклешева кисти Боровиковского, портрет Аракчеева Лампи-старшего (репродукция в июльско-сентябрьском выпуске журнала «Старые годы» за 1911 г.); женский портрет Людерса (репродукция в том же выпуске) и портрет моего дедушки Ганнибала, подаренный нами Пушкинскому Дому, а также неизвестный портрет Пушкина, подаренный мною в Пушкинский музей, и многое другое.
Я упомянул тех, кто скупал «предков». Таких было довольно много, и часть их могла бы найти портреты своих настоящих родных, но им было лень искать и они удовлетворялись подменными родственниками. Так, князь Голицын, известный под именем Фирса, дядя жены моего брата Георгия и мальчик со знаменитой потемкинской «Улыбки», очень остроумный и странный человек, скупал для своего дома «предков» тоннами. «Какое это имеет значение, - говорил он. - Лишь бы дети и внуки принимали их за своих старших родственников, любили их и уважали». Однажды после большого званого обеда гости начали расспрашивать, кто есть кто на этих семейных портретах. «Это, - начал князь, глянув на меня и подмигнув, - моя бабушка. Даже и сейчас не могу смотреть на нее без слез. Как я любил ее!» И он принялся описывать ее. «А этот мужчина...» - и опять пошли описания да воспоминания. «Это удивительно, - сказала одна из дам, - насколько вы похожи на этого господина». И все согласились. «Да, хорошая кровь никуда не исчезает, - сказал Голицын, стараясь не смеяться. - Сидорова с Голицыным не спутаешь».
Портреты влиятельных сановников прошедших веков приобретались в основном сыновьями священников и людьми с незначительным социальным положением; они честно служили, становились дворянами, дослуживались до назначения в Государственный совет, и живопись начинала служить им свидетельством их родовитости. Некоторые из этих новорожденных дворян мне были знакомы; в кабинете одного из них висел портрет Румянцева-Задунайского, выдаваемого хозяином за своего дедушку.
Но иногда случалось и совершенно противоположное. Я часто покупал портреты совершенно неизвестных мне людей либо потому, что они были написаны каким-нибудь известным художником, либо, что было справедливо для большинства моих покупок, мне они просто нравились. Я никогда не гонялся за именами. Однажды я купил портрет уродливого, безобразно-ужасного старика. Ко мне зашел мой двоюродный брат, страстно увлекавшийся родословной нашей семьи. Он посмотрел на портрет и начал громко возмущаться: «Не стыдно тебе держать у себя в квартире портрет этого буржуа, который, судя по лицу, был к тому же и пьяницей, наша родословная, в конце концов, столь обширна, что кто-нибудь непременно подумает, что он тоже один из Врангелей».
Спустя много лет у нас гостил мой брат, дипломат, который давно не посещал Россию. Он был рассеянным и уже немолодым человеком, ему было за 80, и он был старше меня почти на двадцать лет. «Откуда у тебя портрет дедушки Александра Ивановича?» «Где? У меня нет его». Он кивнул на портрет буржуа: «Я его помню очень хорошо». Эту сцену я пересказал матери моего племянника. «Я знаю этот портрет, - сказала она. - У меня сохранилась его миниатюрная копия, которую оставил мне отец. Это наш дедушка». (3)
[2] Согласно традиционному взгляду, в XVIII веке Россия «прошла сложный путь исторического развития, впитала передовые идеи западноевропейского Просвещения; был заложен прочный фундамент русской культуры». В 1714 году, при спуске на воду военного корабля, Петр I предсказывает, что отныне и Россия, преодолев «нерадение предков», встает на путь развития наук: «...я чувствую некоторое по сердце моем предуведение, что оные науки убегут когда-нибудь из Англии, Франции и Германии и перейдут для обитания между нами на многие века...» Эпо́ха Просвеще́ния - одна из ключевых эпох в истории европейской культуры, связанная с развитием научной, философской и общественной мысли. Захватив конец 17 века, она протянулась до начала 19 века. В основе философии Просвещения лежали рационализм и свободомыслие, критика существовавших в то время традиционных институтов, обычаев и морали. Просветители поколебали влияние церкви и авторитет аристократии.
[3] «Взирая на нынешнее состояние отечества моего с таковым оком, каковое может иметь человек, воспитанный по строгим древним правилам, у коего страсти уже летами в ослабление пришли, а довольное испытание подало потребное просвещение, дабы судить о вещах, не могу я не удивиться, в коль краткое время повредилися повсюдно нравы в России. Воистину могу я сказать, что если, вступя позже других народов в путь просвещения, и нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов; мы подлинно в людскости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шегами шествовали к поправлению наших внешностей, но тогда же гораздо с вящей скоростию бежали к повреждению наших нравов и достигли даже до того, что вера и божественный закон в сердцах наших истребились, тайны божественные в презрение впали. Гражданские узаконении презираемы стали. ...Толь совершенное истребление всех благих нравов, грозящее падением государству, конечно должно какие основательные причины иметь, которые во первых я подщуса открыть, а потом показать и самую историю, как нравы час от часу повреждались, даже как дошли до настоящей развратности...» (13)
[4] В старинной Михайло-Архангельской церкви г.Читы, которую посещали жены декабристов, где венчались декабристы Ивашев с Камиллой ле Дантю и Анненков с Полиной Гебль, в советское время находился музей декабристов. В алтаре церкви висели портреты жен декабристов.
Продолжение следует
Литература
1. Волошин М. А. Пути России: стихотворения и поэмы. М., 1992.
2. Врангель Н.Е. Воспоминания: от крепостного права до большевиков. Берлин, 1924.
3. Дамаскин (Христенсен), иером. Не от мира сего: Жизнь и учение отца Серафима Роуза / Пер. с англ. - Платина; М.: Братство преп.Германа Аляскинского; Русский паломник, 1995.
4. Девятова С. Православные старцы XX века. - <Электронный ресурс> http://www.wco.ru/biblio/books/deviat2/Main.htm
5. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. // Полн. собр. соч.: в 30-тит. т.14. Л., 1976.
6. Костомаров Н.И. Повесть об освобождении Москвы от поляков в 1612 году и избрание царя Михаила // Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. М., 1989.
7. Святитель Игнатий (Брянчанинов). О необходимости собора по нынешнему состоянию Российской Православной Церкви. // Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., 2002. Т. 3.
8. Святитель Иоанн Шанхайский. Духовное состояние русской эмиграции. Доклад Всезарубежному Собору 1938 г. - <Электронный ресурс> http://www.ruskline.ru/author/sh/shanhajskij_ioann/
9. Сергеев М. Несчастью верная сестра. Иркутск, 1992.
10. Сказания о земной жизни Пресвятой Богородицы. Свято-Троицкий Монастырь, Джорданвилль, Нью-Йорк. 1974.
11. Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1957.
12. Щербатов М. М. О повреждении нравов в России. М., 1908.
