В едином христианском мире, который строился из великого множества народов (или «язы΄ков»), как нерасчленимое целое, где каждый человек должен ощущать свою глубинную причастность к общему делу, мы наблюдаем целый букет церквей, ересей, империй. Причем все эти исторические образования в своем обособлении друг от друга, порой достигали противоположных полюсов. Сила частностей приобретала исключительное значение. Христианские страны постоянно воевали друг с другом, по политическим мотивам склонялись к расколам или к жестокому преследованию еретиков.
Между тем любое христианское общество, в первую очередь, концентрирует свое внимание на воспитании чувств, соответствующих требованиям понимания спасения. Этому воспитанию подвержены все слои или сословия, пусть и в разной степени интенсивности. Каждая христианская община, вне зависимости от своей численности, как бы осенена светом, исходящим от идеала. Вот почему святой, светоч, светлейший, светоносный - родственные между собой понятия в любом уголке раздробленного христианского мира. Поклонение Воскресшему Богу настаивает на преодолении страстей, призывает к обузданию инстинктов. Все эти усилия приносятся ради соответствия человека Образу Божию.
Христианин, несущий в себе этот Образ, вполне естественно, пытается стать неотъемлемой частью целого, тяготеющего к Духу Святому. Так созидается церковь, которая далеко не сразу обретает материальные формы каменных сооружений, небесные и земные иерархии, особые ритуалы и таинства. Каждый человек в подобном обществе - будто кирпичик в стене, который точно подогнан к соседним кирпичикам, несет на себе определенную нагрузку. Но православные, католические и протестантские храмы, увенчанные распятием, сильно отличаются друг от друга, запечатлевая в себе разный состав чувств тех людей, кто возводил эти храмы и кто шел под их своды, чтобы вознести молитву.
Строительство даже крохотной часовенки требует определенного времени и мобилизации людей, не говоря уже о многообразных материалах и приспособлениях. Государство со своими границами, армиями, крепостями, символами веры и гербами, судебной системой и столицей как раз и представляет собой набор механизмов и прочих приспособлений, необходимых для преображения общества в величественный собор. Государственное строительство обретает черты святого дела, героической тяжбы с чарами и соблазнами.
В последние два века новейшей истории получили распространение постхристианские учения, которые пытались организовать человеческие общества без мечты о спасении. В тоталитарных государствах люди также объединены общностью надежд и чаяний, все «смотрят в одну сторону». Но вместо религиозно-этического идеала над ними довлеет апология преступлений, чинимых из необходимости радикального передела мира. Вместо Христа над обществом, превращенном в безликую массу, возвышается кумир или фетиш (диктатор или доллар), как панацея от всех бед и как истина в последней инстанции. Сравнение общества, занятого храмовоздвижением, с обществом, облепившем колосса-идола, вполне уместно по той простой причине, что люди всех эпох хотят попасть в будущее, но представляют еще не наступившие времена далеко неодинаково; отчего по-разному спорят со временем. Постхристианские тоталитарные общества, включая тирании либерализма, возникли вследствие горьких неудач построения государства-церкви, в котором бы каждый индивид ощущал себя частицей бессмертного целого.
Стратегия Третьего Рима, организующая и мобилизующая народ православный не решение действительно великих исторических задач, не может не вызывать в русской душе чувства преклонения и восхищения перед давно ушедшими в мир иной поколениями. Всего лишь несколько сот тысяч человек, разбросанных на необозримом пространстве лесистой части «равнины» образовали как бы мощный вал, который своим неудержимым натиском, то отодвигал необжитые пределы Севера, то накатывался на южные степи, властно вовлекая в свое бурление и кипение все новые области и народности.
Правитель, осознающий себя государем всея Руси, т.е. личностью самим Промыслом поставленной возглавлять гигантское храмовоздвижение, принимает на себя тяжкое обязательство последовательно, неутомимо направлять энергию своих подданных на противопоставление радостного душеспасительного подвига тлену и пеплу.
Иван III венчает собой пятивековое движение христиан Русской земли к высотам и пикам святотческой культуры. Это движение к жизни нравственной, упорядоченной встречало на своем пути множество препятствий, попадало в тупики и ловушки, но в итоге затопляло собой любую преграду, претерпевало любое насилие. Иван III - отнюдь не «голубь сизокрылый», ему приходилось «расталкивать» Запад и Восток, казнить интриганов и вероотступников, с огнем и мечом идти на своих соседей. Но его правление принципиально отличается от действий вотчинника и выдает горячее стремление монарха возвыситься до преемника византийских императоров, стать достойным наследником тысячелетней традиции Вселенской православной церкви. Первый русский государь бывал жесток вследствие прискорбной необходимости, а не по собственному почину. Он воспринимал власть, как испытание судьбы, как тягло, как железную необходимость быть примером для своего окружения. В отличие от праведников-монахов, ему приходилось быть архитектором здания государственности, дипломатом, полководцем, смиренно предоставлять своей заморской супруге роль полновластной соправительницы, изживать свой провинциализм и свою невежественность и выводить своих подданных на кремнистый одинокий путь - путь народа-богоносца. Население страны отличалось сословно-этнической неоднородностью. Предания седой старины сплетались с текущими заботами и упованиями на будущее в «гордиевы узлы», постоянно проверяющие правителя на приверженность избранному пути и на благоразумие.
Монашеству Руси была присуща тяга к предельным испытаниям своей воли: монахи отличались беспощадностью по отношению к самим себе и склонялись к самоуничижению, воссоздавая стиль жизни, первой волны отшельников Византийской империи. Родовитая знать, наоборот, стремилась к выпячиванию своих заслуг, прекрасно помнила о многовековом иге и предпочитала двигаться вслед за сильным. К счастью, Иван III, в качестве предводителя правящего слоя, культивировал чувство меры и чувство прекрасного. Вырастая из одежд удельного князя, он становился монархом, вменяемым к мудрым советам близких и дорогих ему людей. Он настойчиво учился видеть чужие проступки не в том, что ему не нравилось лично, а в том, что объективно споспешествовало Злу и вредило государственному строительству. С великим трудом и горькими оплошностями, он переиначивал свою непомерную гордыню в чувство собственного достоинства, а ослепляющий гнев умел гасить рассудительностью. Его тщеславие претерпевало столь сильную возгонку, что оборачивалось радением за всю страну, ради благополучия которой не жалко и жизнь положить.
Аристократизм оптимистичен в своей основе, ибо предполагает, что человек способен улучшаться, исправляться и возвышаться над собой прежним. Аристократизм взнуздывает во властителе разрушительные и пагубные страсти, придает его мышлению чеканную форму, постулирует необходимость насилия лишь в качестве чрезвычайной меры и влечет к себе образами или идеями совершенства.
В определенной степени можно утверждать, что Иван III совершил подвиг самоотречения. Московский князь, воспитанный в качестве данника Орды, имел все основания стать мелким тираном. Ему потребовалось преодолеть искус подражания татарским ханам, привыкшим решать все политические вопросы внезапными набегами и карательными рейдами. Он выдавливал из себя мстительность и ярость, столь характерные для атаманов разбойных шаек и предводителей партизанских отрядов. Конечно, во многом это преображение произошло благодаря присутствию в Москве Софьи Палеолог и ее Двора. Но свет, источаемый узкой группой ромейских аристократов, мог остаться и незамеченным московским князем. В этом случае Московии грозила участь заурядного государства, обреченного раствориться в бурном историческом потоке. Достаточно вспомнить судьбу Хазарии, Булгарского царства, самой Золотой Орды или соседней Литвы. Да мало ли исторических образований возникало и набухало на просторах «равнины», но не одно из них не преследовало столь великих целей, какие оформились в эпоху правления Ивана III.
Аристократия всегда представляет собой довольно узкую группу людей наиболее пригодных для властвования. Она замыкает верхний ярус иерархического общества, придерживающего определенного религиозно-этического идеала. Аристократы, как дивные злаки и цветы, произрастают из вязкого слоя военной и родовой знати на широком государственном поле, которое обычно зовется империей. В ХV веке в Московии сложились благоприятные условия для возникновения такой социальной группы. Приток в Москву потомков удельных князей и бояр из соседних княжеств, а также из юго-западной Руси, рыцарей из Европы, татарских мурз породил интенсивный плавильно-агломерационный процесс. «Технологами» этого процесса выступили ромейские аристократы во главе с Софьей.
Максим Грек создал в одном из московских монастырей, где обосновался в качестве смиренного насельника, подлинный публицистический клуб, в который входили как представители церковной иерархии, так и родовой знати. Там зарождался опыт дискуссий и полемик, уважительного отношения к оппонентам; дискурсы приобретали навыки аккумуляции различных идей и кристаллизации конструктивных воззрений на текущие события политической, церковной, хозяйственной жизни.
Князь Кассиан, наоборот, отдалился от Москвы и основал в окрестностях старинного города Мышкин монастырь, демонстрируя тем самым стремление к консолидации усилий со знаменитыми заволжскими старцами ради прояснения путей, ведущих на высшие уровни бытия - к горнему Иерусалиму. Это был очень важный и смелый поступок, потому что старцы активно осуждали флорентийскую унию и настороженно относились к Софье и ее окружению. В Москве, особенно среди посадских, тоже недолюбливали чужаков, зачастую просто потому, что они разительно выделялись своими роскошными одеяниями, предметами роскоши, своей ученостью и учтивостью.
В северо-восточной Руси успели сложиться свои устои и привычки, которым горсть ромейских аристократов пыталась придать определенную огранку. Но привнесенные ими церемонии, касающиеся не только торжественных случаев, но даже будничных трапез, нередко ввергали в полное замешательство московское боярство. Знать зачастую просто не знала как себя вести правильно в тех или иных случаях: кто- то нес сущий вздор или держался мужланом, пытаясь придерживаться отношений, к которым привыкли удельные князья, общаясь с правителем Москвы. Оказываясь в положении «неотесанного хама», родовитые люди не могли не сердиться на новые порядки и правила. Ромеи-аристократы явились в Москву со «своим уставом».
«Если они такие умные, опытные и просвещенные, то почему дали погибнуть своей державе?» - Спрашивали наиболее скептично настроенные к чужакам.
И ни от кого не слышали внятного ответа.
Сбросив с себя татарское иго, московское общество тщилось обрести и культурную самостоятельность и тем самым, выйти из тени великой, но исчезнувшей христианской империи. Сам факт гибели Византии многих настораживал: значит, сильно грешили, раз остались без Божьей помощи!
Обособленность ромеев в Москве во многом обуславливалась и языковыми барьерами. Эмигранты могли изъясняться на греческом, латинском, итальянском и лишь некоторые были знакомы с церковно-славянским языком. То, что каждому московиту давалось легче легкого и с первых лет жизни - навыки разговорной речи, обнаруживало зияющие пробелы у эрудированных, интеллектуально развитых и утонченных аристократов, а также их прислуги. Эти пробелы заполнялись очень медленно по разным причинам, но однозначно воспринимались за проявление высокомерия со стороны пришельцев. Отнюдь не случайно многие эмигранты приняли монашеский постриг: лишь среди духовенства они обнаруживали немало лиц, которые неплохо знали греческий и были осведомлены о святоотеческой культуре. Византийским вельможам, оставшимся при Дворе, было легче общаться с приглашенными итальянскими мастерами, заезжими легионерами, нежели с местным населением.
Многообещающая завязь аристократизма к сожалению не получила достаточных возможностей для своего расцвета в волжско-окском треугольнике. Ромеи задавали основной тон и фон религиозной и политической жизни на протяжении всего лишь нескольких десятилетий. Их было слишком мало и становилось все меньше и меньше. Ведь монахи не могли давать потомства. А московиты, впоследствии заместившие в верхних ярусах власти приезжих аристократов, охотнее следовали своим установившимся традициям и привычкам, нежели всевозможным усложнениям и ограничениям, которые пытались утвердить в холодном краю средиземноморцы. Потомки Комнинов, Палеологов и других аристократических родов Византии будут занимать и в последующие века видное место в русском обществе, но всего лишь как единичные вкрапления, не определяющие облик и самочувствие целого.
Между тем направленность созидательных перемен, преследующих цель - построение государства-церкви никуда не исчезла со смертью Софьи и Ивана III. Никто из влиятельных московитов уже не сомневался в благотворном воздействии на все общество личности монарха, примиряющего и скрепляющего различные социальные слои и группы. Предметом жарких споров могли быть индивидуальные особенности идеального самодержца, но реальное положение дел все расставляло на свои места без учета мнений фантазеров и полемистов.
Один гениальный немецкий поэт как-то признался, что свободен в написании лишь первой строки, а каждая последующая строка уже подчиняется избранному мотиву или определенной логике развития событий. Если творческая личность чувствует, что «кто-то водит руку» то поэма или сонет получаются завершенными и содержат в себе определенное обаяние присущее высокохудожественным произведениям. А если этого чувства нет, то поэту приходится своевольничать, идти самому в неведомое, испытывая всевозможные страхи, чтобы в итоге обнаружить тупик, а на бумаге остается всего лишь набор слов, точнее скопление разрозненных частиц, не объединенным общим замыслом.
Так и общество не может чувствовать себя абсолютно свободным от действий и надежд предыдущих поколений. Все исторические предпосылки складывались в пользу появления в ХVI веке великого московского монарха. Когда общество как бы попадает «в струю» исторического потока, то поведение людей во многом предопределяется свершениями или провалами предыдущих поколений. Изменить личную судьбу еще как-то возможно, но судьбу народа и страны уже вряд ли получится.
Вспомним, как Домициан последовательно и напористо сражался с распространением христианства в Римской империи, прекрасно понимая то, что ни о каком чаемом им возрождении культа императора как «господина и бога» (dominus et deus) не может быть и речи.
Вспомним и другого императора (Юлиана Отступника), который после обращения империи в христианскую веру решил вернуться к языческим ритуалам. То есть на уровне индивидуальных волевых решений все это возможно, но реставрации лишь несколько тормозят поступь перемен для всего общества. Феномены возникновения великих личностей также берут свои истоки в прожитом и прошлом. Великие личности не появляются только потому, что этого кому-то очень захотелось.
Иван IV родился здоровым ребенком и уже мальчиком проникся сознанием своей исключительной мисcии для cудеб страны. Однако, он рано остался сиротой. Его воспитание было отнюдь не аристократическим. Видимо, к тому времени влиятельных ромеев в Москве практически не осталось. Да, и вообще не нашлось не одного человека, который мог бы взвалить на себя бремя забот, связанных со столь деликатным и архиважным делом, как воспитание правителя, выстраданного чередой предыдущих поколений и призванного Промыслом к возрождению христианской империи во всей ее славе и могуществе. С наследником трона обращались как с куклой во время торжественных церемоний, а в будни просто не обращали на него никакого внимания. Он рос в царских палатах, под защитой законов о династическом правлении, но по существу был неприкаянным беспризорником. Следует отдать должное царственному мальчику, отроку, юноше: он занимался самообразованием, самовоспитанием, потому что прекрасно знал, для какой роли рожден. Ведь он был рожден правителем заново возводимой Византии и должен сочетать в себе мудрость и милосердие, жертвенность служения и твердость указующей длани. Деяния выдающихся константинопольских императоров были хорошо известны в то время в Москве. Ивану IV многое предстояло совершить вне зависимости от его личных качеств, желаний и сокровенных надежд.
Могла ли Мария Стюарт не претендовать на английский престол, являясь законной наследницей того престола? И она претендовала, располагая всего лишь горстью преданных ей дворян. То есть образ мыслей, стиль поведения людей, предназначенных для властвования по праву своего рождения, был предопределен, даже если сулил гибель августейшим особам.
Иван IV в торжественной обстановке венчался на царство, чтобы отсечь вероятные поползновения авантюристов на власть в стране. Трудно переоценить значимость преемственности в правлении вообще. Но еще более важны - священные символы власти в возводимом государстве-церкви. Соответственно обострялась необходимость канонизации строителей св. Руси и первых русских князей, приобщившихся к христианству. Оформлялся свой пантеон праведников и Божьих угодников, достойных всемерного почитания.
Молодому царю требовалось упредить распространение турецкого влияния на степные просторы «равнины». Ведь еще в последней четверти ХV века Османская Порта заключила дружественный союз с крымскими ханами, и с тех пор неуклонно наращивала свое присутствие на побережье Черного моря. К союзу с Портой склонялись Астраханское и Казанское ханства, традиционно промышляющие разбоем и работорговлей пленников. В любой момент Порта могла установить свой контроль над всей степной зоной « равнины» и стать для Московии «соседом ближним».
Что касается предприимчивых новгородцев, то они лучше чувствовали себя в качестве потенциального участника ганзейского союза, нежели в качестве земли, присоединенной к Московии. Выгоды торговых операций гораздо сильнее будоражили их воображение, нежели задачи созидания православной империи. Но страшная экзекуция, которой подверг Иван IV новгородцев, свидетельствует скорее о возрождении карательных рейдов золотоордынских ханов, чем о традициях милостивого правления кесарей ромейских.
Стены Грановитой палаты, конечно, не запечатлели на себе горестно-недоуменные вздохи московского властителя: «Кто я?» - Но такие вздохи, вперемешку со всхлипами отчаявшегося человека, который не мог себе позволить выглядеть на людях слабым и нерешительным, несомненно, были. Чем нетерпеливее царь всматривался в будущее, тем более расплывчатым оно представлялось ему. Царь нуждался в точке опоры, в «священном камне» с начертанными символами на шероховатой твердой поверхности.
Удивительно затейливый храмовый комплекс, возведенный на краю Красной площади в центре столицы, представляет собой каменный макет царства, сложенного из разноликих земель. О многослойной символике красочного сооружения написано предостаточно и не будем снова повторять уже многажды высказанные характеристики, но в контексте этого эссе уместно остановиться на неопределенности названия примечательнейшего архитектурного ансамбля, который со временем станет визитной карточкой страны. Не слишком погрешу против истины, если замечу, что в волжско-окском треугольнике не так уж много сооружений, которые бы имели столь широкий набор названий семантически не связанных друг с другом.
Покровский собор продолжает традицию владимирских князей возводить на лучших площадях своих стольных городов храмы, посвященные женскому божеству. Правление Ивана III также было отмечено строительством импозантного, многоглавого Успенского собора, расположенного на территории московского кремля. Благоговейное отношение к Покровам Пресвятой Богородицы со времен Андрея Боголюбского питало надежду русских князей на заступничество и поддержку небесных сфер во всех крупных начинаниях. Храм возводили не только талантливые зодчие (Барма и Постник), подмастерья и подсобники, но и жертвователи и молитвенники; возводил и монарх, ответственный за все провалы и достижения на подвластных ему землях. Участвовали в богоугодном деле ангелы и херувимы и сама Богородица, милосердно наделившая людей способностью к плодоношению и созиданию прекрасного. Характерно, что четыре угловые церковки ориентированные на все стороны света замыкают собой весь архитектурный ансамбль. Идея сплочения пестрого в этническом отношении народа православного под многоцветным куполом Московского государства была реализована самым убедительным образом.
Казанский собор был возведен в честь знаменательной победы Ивана IV над крупнейшим ханством, возникшим вследствие распада Золотой Орды. Эта победа произошла в дни праздника Покрова, одного из самых любимых на Руси. Однако, Казань не являлась православным городом. Этот храм стал символом победы над татарами, которые на протяжении трех веков слыли непобедимыми воинами. Лишь в середине ХVI века наступил перелом в расстановке сил. Но победитель ханства сам был наполовину татарином (по материнской линии) и не хотел противопоставлять московитов мусульманам с волжских берегов. Он дальновидно стремился вплетать всякое лыко в строку русской истории. Вот почему магометанские и христианские мотивы столь органично слились в каменной симфонии собора, который всем своим обликом настаивал на результативности сотрудничества двух рас и двух религий. Казани как бы предоставлялось лучшее место в Москве. А московиты обретут в Казани икону, которая станет наиболее почитаемой во всех центральных русских областях. Татарский язык будет звучать в столичном кремле столь же часто, как и русский.
Так преодолевалась вековая рознь, и утверждалось нерасторжимое союзничество. Казанский собор был бесконечно дорог царю. Иван IV покорил крупнейшее волжское ханство примерно в том же возрасте, в каком Мехмет Завоеватель въехал в побежденный Константинополь на белом слоне. Но, если турецкий султан переделал Софийский собор в магометанскую мечеть, низведя всех оставшихся в живых православных греков до людей низшей расы, то Иван IV ничего не переиначивал и не искажал и никого не унижал. Он воздвиг в честь победы нетленную красоту из камня, желая скрепить московитов и татар в единое целое. Не случайно в годы его правления на православных церквях появятся кресты с характерным полумесяцем возле своего основания, а татары составят не менее половины от всего служилого сословия.
Если Византия заключила унию с Ватиканом (1439 год) и безвозвратно погибла, то союз православной Московии с мусульманскими народами -бывшими поработителями сделает русское государство только могущественнее. Вот на что рассчитывал Иван 1У.
Храм Василия Блаженного - это намоленное место, в котором витает дух раба Божьего, известного юродивого, не боявшегося говорить правду в глаза всем московитам. Этот оборванец слышал божественный зов и был ведом поразительными прозрениями и откровениями. Самый неимущий из нищих, бездомный и неприкаянный страдалец благодаря храму возвысился в Слове и величие над всеми остальными людьми; знатными, богатыми, влиятельными, которые впоследствии станут всего лишь жалким прахом. «Последний человек» в суетной жизни утвердился в ранге «первого» перед вратами вечности.
Архитектурный ансамбль стянул в единый пучок, казалось бы, несовместимые между собой феномены, обрел полифоничность и таинственную глубину. Многообразие наименований возникло не сразу, но все они появились и закрепились в народном сознании еще в эпоху правления Ивана IV. Неопределенность характеристик системо образующего храма, являющегося символом государства, иллюстрирует в первую очередь, расколотое сознания у монарха и его ближайшего окружения. Если строителям св. Руси было присуще целомудрие (цельность натуры неуклонно восходящей к религиозно-этическому идеалу), то Иван IV был буквально раздираем взаимоисключающими побуждениями. На этом прискорбном факте следует остановиться подробнее.
В годы правления Ивана III внутри правящего слоя сложилась аристократическая система взаимоотношений, благодаря которой определенный круг людей имел возможность обсуждать и влиять на принимаемые решения государственной важности. В этот круг входили как представители высшего московского боярства, так и ромейские аристократы, включая Софью Палеолог. Основатель Московского государства располагал в своих действиях мощной интеллектуальной поддержкой, благодаря которой его ошибочные поступки смягчались и сглаживались; ведь мудрость можно трактовать, как способность преображать неизбежное Зло в Добро, недостатки в достоинства, а испытания судьбы - в повод для громких побед.
На протяжении всего ХVI века аристократическая форма правления сохранялась в своих основных чертах. Высший круг боярства руководил страной в первое 20-летие жизни Ивана IV. Череда Земских соборов, имевших место в том веке, также подразумевала наличие участников лишь из числа первого служилого сословия и иерархов церкви. Но, увы, драгоценное содержание с каждым десятилетием выхолащивалось из аристократической формы правления страной. Пока наследник трона подрастал, в Москве не осталось в живых не только эмигрантов-ромеев, но и тех, кто считал себя их учениками и последователями. Из мальчика-куклы Иван IV вырос в честолюбивого, деятельного царя, который имел за плечами самое безалаберное воспитание: вокруг него соперничали две группировки, ослепленные взаимными обидами и лишенные чувства почтения к молодому монарху, да, и вообще к кому-либо.
Нет ничего экстраординарного в том, что государь стал перехватывать у боярства властные полномочия. В ту эпоху чуть ли не в каждом христианском государстве шла потаенная тяжба между королями и различными влиятельными группировками. Если прибегнуть к квазинаучной терминологии, то этот болезненный процесс можно охарактеризовать, как определение уровня компетенции государя, его Двора, вассалов, церкви. Тишь да гладь возможны только на кладбище, а в бурно меняющемся мире остановить «прекрасное мгновение» удается лишь на короткий срок.
Мнение многих историков о том, что невзгоды личной жизни (ранее сиротство, смерть любимой жены, «наглость знати») превратили Ивана IV из благородного человека с отзывчивым сердцем в ожесточенного тирана, страдающего приступами паранойи, справедливы лишь отчасти. Нельзя исключить и другие допущения. Например, метания, сопровождавшиеся жестокими казнями, экстравагантными поступками государя свидетельствует скорее о том, что царь пытался прояснить для себя - что же представляет собой страна, которой ему необходимо править?
Вроде бы ответ был очевиден: Московия - это новая Византия, Третий Рим; это Святая Русь - то место, где путь ко спасению наиболее благоприятен в силу совокупности внешних условий... Возможно, из глухих заволжских лесов страна такой и виделась, но по дипломатическим каналам до монарха доходили суждения и оценки европейских правителей иного рода. Несмотря на то, что еще в 1472 году Софья Палеолог со своим Двором переехала в Москву, а вслед за ней потянулись другие ромеи, итальянские мастера, прусские рыцари, в европейских странах упрямо продолжали считать Русью лишь территорию, от Карпат до Двины и Днепра, и пребывающую под властью Польши и Литвы. А далее на восток простиралась Татария, бескрайняя Азия. В сознании католиков-европейцев погибшая Византия безвозвратно погрузилась в пучину «темных веков», а Московия, в качестве Третьего Рима была некой неправдоподобной выдумкой. Если до волжско-окского треугольника постоянно докатывались новые идеи, концепции, товары, мастера-кудесники, то в обратном направлении везли разве что пушнину («мягкую рухлядь»). Никого в Европе идеи Третьего Рима не волновали и не воодушевляли.
Вопреки всеевропейскому мнению Иван 1У самим ходом истории был предназначен для завершения векового строительства, столь успешно начатого дедом. Он сознавал свою великую миссию, на которой настаивали и мощи праведников, незримо подпирающих растущее здание церкви. Ему хотелось уподобиться выдающимся византийским императорам, и это стремление иногда толкало его на труднообъяснимые с позиций здравого смысла поступки.
Конечно, Иван IV был много наслышан об Иоанне Кантакузене, который отказался от императорского трона, чтобы возглавить греческую церковь в век (ХIV в) изнурительного противоборства с Ватиканом за доминирование в христианском мире. Московский государь также отказывается от власти, замыкается в Александровской слободе в скромном монастыре. Создает из опричников нечто вроде религиозного ордена, призванного искоренять Зло и утверждать Добро. Но искоренение Зла зачастую понуждает царя со товарищи сходить со стези добродетели. И лишь искреннее раскаяние в свершенных насилиях приносит целительное искупление мятущейся христианской душе. Конечно, И. Кантакузен избегал подобных поступков. Но не из-за чистоплюйства ли иерархов церкви, да царедворцев сама Византия была окончательно растерзана соседями? Оглядываясь на прошлое христианской империи, московский царь не хотел копировать ее судьбу. Иван IV взошел на трон, когда страна находилась на подъеме. Перед ним стояла задача создания прочного государства, а не удержание того, что было достигнуто выдающимися предшественниками.
Если турки водрузили зеленое знамя ислама над Константинополем, то московский правитель сделал волжские ханства составными частями своего царства. Т.е при создании своей империи он стремился синтезировать и воплощать на практике исторические достижения других стран, вне зависимости от их вероисповедания. Всматриваясь в прошлое Византии, он неизбежно обнаруживал на территории некогда великой христианской империи свою современницу, Османскую Порту - насквозь милитаризованный султанат, широким фронтом наступающий на католическую Европу. Вне всяких сомнений, Иван IV был наслышан о государственном строе в Порте, который сложился еще при Мехмете Завоевателе и Сулеймане Великолепном. Султаны создали систему воспитания образцовых воинов и чиновников, которых выращивали из мальчиков, оторванных в раннем детстве от православных семей. Многолетняя подготовка и тщательный отбор из множества кандидатов позволяли турецким повелителям осуществлять постоянную ротацию правящего слоя, который всем своим благополучием (статус, имущество) зависел от велений властителя. Дисциплина, самоотверженность, состязательность, преданность власти со стороны янычар, пашей, визирей сделали Порту самой боеспособной державой в средиземноморье.
Иван IV творчески переосмыслил этот опыт. Настаивая на интегративной функции создаваемой империи, он крестил покоренного казанского хана и поставил его государем всея Руси. Затем заменил своего ставленника на другого крещеного татарина, на сей раз касимовского хана, а сам оставался главой своеобразного религиозного ордена опричников - воителей Христовых, способных в своем служебном и религиозном рвении превзойти турецких чиновников и янычар.
Мечтая о возрождении христианской империи, Иван IV фактически стремился сравняться в могуществе с Османской Портой, перенимая у последней систему отбора людей, не отягощенных клановыми связями и всецело преданных только одному человеку - подлинному правителю страны. Если в Византии ключевым фактором управления выступало Слово, постулирующее наличие морального авторитета на вершине власти, то в Порте культивировалась изощренная система состязательности и насилия, которая не нуждалась в аристократии и которая превращала общество в идеально функционирующий механизм.
Нелегкое продвижение к великой цели нередко выхолащивает притягательность этой цели или преисполняет иным смыслом понесенные жертвы и лишения. Иван IV видел себя, то новым византийским императором, то правителем, ничем не уступающим турецкому султану. Возможно, его влекли к себе и другие ассоциации и аллюзии. Так, первоначально отряд опричников состоял из 1000 человек. Но именно столько же телохранителей служило у Чингисхана. Юноши представляли собой весь цвет монгольской военной знати, олицетворяя нерушимый союз прославленных степных родов и Потрясателя Вселенной.
Образ государства - церкви не обретал четкости. Строя империю, он невольно воссоздавал контуры распавшейся Золотой Орды. Только в новой Орде существенно сместились религиозные акценты: магометанство перестало быть вероисповеданием правящего слоя, а православие - уделом угнетенных слоев страны. Не складывалась и личность государя в качестве мудрого и милосердного правителя, справедливого вершителя людских судеб. Ростки аристократизма, привнесенные в ХV веке ромеями, окончательно были вытоптаны. Эпилог аристократической эпохи составил сам царь, переписываясь с беглецом - князем Курбским.
С юных лет царь мечтал вызывать в подданных благоговейный трепет, а вверг свое ближайшее окружение в состояние неизбывного ужаса. Путь великого преображения из захолустья в христианскую империю, заданный блистательной четой (Иван III и Софья) оказался непосилен для царя, которого воспринимали то ли жестоким султаном, то ли эксцентричным ханом.
