Остров сокровищ
Конечно, не следует думать, что тогдашнюю нашу жизнь составляли исключительно поп-музыка и различные увеселения. На самом деле мы много учились, сдавали экзамены, жадно читали книги, путешествовали по нашей необъятной Родине. Было много избыточного времени. Попасть в любую точку СССР, кроме самых закрытых, не составляло никакой проблемы. Тогда вполне обычным был, например, такой диалог: «Ну что, махнём на Байкал? - Давай, какие проблемы, вот только отпускные получу». Иногда возникали трудности с железнодорожными или авиационными билетами, но они, в конечном счёте, всегда решались положительно. Обходились эти поездки недорого и были вполне доступны большинству желающих. Куда мы только не ездили: и в Абхазию, и на Соловки, и на Валаам, и на Сахалин, я уж не говорю про Ленинград и Киев. Всё это, конечно, необыкновенно развивало, а главное, до сих пор остаётся физическое ощущение небывалого масштаба нашего Отечества. Помню, какое поразительное впечатление произвели на нас Соловецкие острова: ржавые и кривые пятиконечные звёзды вместо крестов на куполах храмов бывшего монастыря, Секирная гора и так далее.
Как раз примерно в это же время по «вражьим голосам» (так мы называли западные радиостанции «Голос Америки», Би-би-си и «Свободная Европа») читали главы из книги А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Мы с покойным отцом чуть ли не внутрь радиоприёмника влезали, ловя каждое слово диктора. Стоило уйти волне или появиться помехам вследствие глушения, как отец разражался такими проклятиями в адрес советской власти, что не могу почти ничего воспроизвести из-за обилия ненормативной лексики. Однажды, во время ритуала прослушивания очередной главы солженицынского бестселлера, возникла непредвиденная помеха: в открытую дверь дачного балкона влетела огромная чёрная муха и, как нарочно, принялась нарезать круги вокруг радиоприёмника, заглушая голос диктора поистине вертолётным гулом своих крыльев.
«Ах ты, тварюга кагэбистская!» - завопил отец и начал яростно размахивать сложенной газетой, безуспешно пытаясь сбить вражеский летающий объект.
Конечно же, мы мечтали иметь эту «самую правдивую и смелую книгу» в своих руках. Но как ее достать? Можно было попытаться купить на «чёрном рынке» у спекулянтов, но это сопрягалось с большим риском. В случае поимки грозил если не срок, то уж точно крах карьеры. Я ходил туда, примеривался, но так и не решился. У спекулянтов эта книга имела кодовое название «Остров Сокровищ». Однажды отец рассказал бабуле Тане о своём желании иметь «Архипелаг ГУЛАГ». Она, мягко говоря, на него накричала и заявила, что, дескать, сам антисоветчик и сына начиняешь... (Далее бабушка употребила слово, означающее вещество, о котором не принято говорить за обедом.) Мы с батей приуныли, но - что поделаешь, пришлось смириться.
Тут Татьяна Александровна поехала на какой-то симпозиум по специальной педагогике во Францию (в это время она была директором НИИ дефектологии и действительным членом Академии педагогических наук). По возвращении бабуля, загадочно улыбнувшись, достала из сумочки три небольших, но плотных томика. Мы с отцом так и ахнули - перед нами лежал вожделенный «Остров Сокровищ». «Мама, - растерянно сказал отец, - как же ты умудрилась провезти книгу, куда же ты ее запрятала?» «Вот еще, буду я их бояться! Пошла в книжный магазин, купила и положила в сумочку, вот и все», - ответила бывшая буинская комсомолка.
Книгу в семье читали по чину, главным образом по вечерам и ночам, сначала, разумеется, академик Власова. Отец нетерпеливо ждал, чуть ли не поминутно заглядывая к ней в комнату, пока она заснёт, тогда наступал его черед. Ну а я, естественно, был последним, мне книга доставалась уже под утро. Немало таких бессонных ночей провел я на «Острове Сокровищ». Обсуждали прочитанное, почему-то понижая голос, накрыв при этом телефон подушкой. Правда, иногда разгорались жаркие схватки между отцом и бабулей, которая не желала выказывать каких-то особых восторгов по поводу прочитанного. Тут уж забывали об осторожности. Отец разражался уничтожающими антикоммунистическими филиппиками, я поддакивал. Татьяна Александровна в долгу не оставалась, а мне однажды сказала, видимо, из буинского эпоса: «Папка кругом, сын молчком, не отстанет нипочём».
Отец всё время меня предупреждал: «Саша, смотри, не вздумай кому-нибудь рассказывать!» Ну разве мог я удержаться? Разумеется, я всё взахлёб пересказывал близким друзьям. Не могу забыть того особого сладкого возбуждения, которое охватывало меня при чтении «ГУЛАГа». Вероятно, что-то похожее должен испытывать человек, которого приобщили к некоему тайному учению. Выходя на улицу, после очередной бессонной ночи, я смотрел на прохожих и думал: «Несчастные, ничего-то вы не знаете!»
В Евангелии сказано: По плодам их узнаете их (Мф. 7, 16). Каков же главный плод чтения «величайшего» произведения «вермонтского затворника»? Я назвал бы его одним словом - пораженчество. Мы начали буквально во всём желать поражения нашей стране и ликовали по поводу любых её неудач. Помню, как мы злорадствовали после шахматной победы американца Роберта Фишера над советским Борисом Спасским и как огорчились, когда ярый диссидент Виктор Корчной, покинувший к тому времени СССР, проиграл «этому кремлёвскому гадёнышу» Карпову. Когда сборная СССР по хоккею с шайбой сокрушила лучших хоккеистов НХЛ со счётом 6:0, мы пытались это объяснить чем угодно («да они все допинг приняли!»), но только не силой советских спортсменов. Образно говоря, наше диссидентство пузырилось, пенилось и шипело, словно кусок карбида, брошенный в лужу.
А какое отношение к Великой Отечественной войне формировалось в нашем сознании?! Предателя и негодяя Власова, воспетого Александром Исаевичем, мы зачисляли в ряд главных героев, а о подлинном русском герое генерале Карбышеве рассказывали анекдоты. Наш цинизм доходил до того, что запотевшую бутылку водки мы называли «карбышевкой»! Александр Матросов у нас, конечно же, «полез на амбразуру пулемёта в дымину пьяный», а Зоя Космодемьянская, естественно, была просто «комсомольская дура». Лучшего слова, чем «смердяковщина», всему этому не подберёшь.
Я не утверждаю, что Солженицын сознательно планировал «пораженчество», но, тем не менее, на мой взгляд, он всё же несёт за это ответственность. Сказанное ни в коем случае не означает, что я снимаю ответственность с себя и мне подобных. Надо было самим думать, этого права нас ведь никто не лишал. Никто не мешал нам критически воспринимать прочитанное. Удивительно, что мы не обратили или не хотели обратить внимание, например, на такую деталь: на титульном листе книги, под названием, написанным заглавными буквами, прописным шрифтом набрано: «Опыт художественного исследования». Всего три слова, но как много они теперь объясняют. Ведь художество предполагает вымысел. Зададимся вопросом: а может ли вообще исследование быть художественным? Может, но только в художественном произведении, прежде всего в романе. Что же такое «Архипелаг ГУЛАГ»? Это не роман и не историческое исследование. Тогда что же? Публицистикой это тоже не назовешь. Одним словом, я не берусь определить жанр данного произведения. Но для меня очевидно следующее - подзаголовок «опыт художественного исследования» избавляет писателя от необходимости объяснять впоследствии все несообразности, несоответствия и противоречия, которые могут быть обнаружены в тексте книги. Зачем кому-то что-то объяснять, исследование-то ведь художественное!
Но есть всё же один аспект любого исследования, будь оно художественное или, тем более, научное, который не терпит никакого художества. Аспект этот - статистика, цифровые данные. В брежневскую эру над статистикой так издевались, что даже появилась крылатая фраза: «Лучше сто Пеньковских, чем один Старовский». Для сведения, Пеньковский - предатель и шпион, сотрудничавший с американской разведкой и нанесший своей деятельностью большой ущерб обороноспособности нашей страны. А Старовский в то время возглавлял Центральное статистическое управление при Совете Министров СССР. Так вот, это управление, вместо того чтобы заниматься своим простым и прямым делом - объективно анализировать цифровой материал, создавало, как говорят сегодня, виртуальную статистическую реальность, которая должна была прийтись по вкусу цековским бонзам. Но существует непреложный закон любой социальной системы: если ложь в ней становится тотальной и хронической, то система неизбежно погибает, так как на плечах лжи всегда восседает измена. Сегодня, когда на наших глазах состоялся крах советской системы, поговорка о Пеньковском и Старовском, приведённая выше, уже совсем не выглядит шуткой.
Александр Исаевич, кстати, всегда очень резко и справедливо обрушивался именно на советскую статистику. И в этой связи тем более удивительно, каким статистическим материалом он пользуется в своей знаменитой книге. Возьмем, к примеру, цифру 66,7 миллиона человек, якобы погибших в период 1917 по 1959 годы (подсчёт эмигрировавшего профессора статистики И.А. Курганова). Данная цифра, принятая нами безоговорочно на веру, послужила фундаментом, на котором было воздвигнуто наше «прочное» диссидентское здание, и оказалась определяющей в отношении ко всему советскому периоду русской истории. Наш взгляд пробегал мимо ремарки автора: «Мы, конечно, не ручаемся за цифры профессора Курганова». Мы пошли ещё дальше Солженицына, то есть приплюсовали к 66,7 миллиона человек ещё 20 миллионов погибших на войне, и у нас получилось почти 90 миллионов. Вот с этой цифрой мы и носились, как курица с яйцом. Дотошный читатель может, конечно, возразить: «Вы опровергаете цифры Солженицына, но ведь и истинных не называете». Уважаемый читатель, они есть, например, в работах историка Г.В. Вернадского, филолога и мыслителя В.В. Кожинова и других. Но я полагаю, что самым убедительным опровержением является свидетельство врагов нашего Отечества.
Никто из читающих русских людей, вероятно, не будет спорить с тем, что одним из самых неистовых и яростных русофобов всегда был и пока остаётся Збигнев Бжезинский. Этот бывший советник американского президента по национальной безопасности в своей книге «Великая шахматная доска» пишет: «Коммунистическое правление в течение трёх четвертей века причинило беспрецедентный биологический ущерб российскому народу. Огромное число наиболее одарённых и предприимчивых людей были убиты или пропали без вести в лагерях ГУЛАГа, и таких людей насчитывается несколько миллионов». Заметьте, не несколько десятков миллионов, как у Александра Исаевича, а несколько миллионов. Очевидно, что Бжезинский не может не знать о цифрах Солженицына, но почему-то их не приводит. Почему? Ответ прост - они абсолютно не соответствуют действительности. Не может быть сомнения в том, что старина Збигнев всё досконально проверил, и у него получилось несколько, то есть меньше десяти (потому что десять - это уже круглое число) миллионов.
Характерно солженицынское посвящение в начале книги: «Всем, кому не хватило жизни об этом рассказать. И да простят они мне, что я не всё увидел, не всё вспомнил, не обо всём догадался». О том, что можно ещё вольно или невольно исказить реальность, у писателя и слова нет.
Мы видели в книгах Солженицына только то, что хотели видеть. Если всё же находился человек, который пытался с критических позиций подойти к творчеству «дяди Сани» (так по соображениям конспирации мы называли автора «Острова Сокровищ» по телефону), то в лучшем случае он определялся нами, как «мрачная коммунистическая гнида», а в худшем - как «стукач и смердящий сталинист». Когда известный историк Н.Н. Яковлев (сын знаменитого маршала артиллерии Н. Яковлева), друг моего отца, написал, кажется, в «Литературной газете» статью о Солженицыне «Литературный власовец», то двери нашего дома для него надолго закрылись. Такая нетерпимость к инакомыслию в сущности ничем не отличалась от большевистской, но мы этого решительно не хотели замечать. И здесь уж не столько Солженицын виноват, сколько природа русского интеллигента, о которой так убедительно писал Ф.М. Достоевский.
Конечно, кто-то из моих сверстников может сделать возражение такого рода: «А я вот вашего Солженицына не читал и битлов ваших не слушал, и никакого влияния они на меня не оказали. Они оказали влияние на вас, ну так и пишите только о себе, а обобщать не надо». Я согласен, что делать обобщения, опираясь, прежде всего, на личный опыт, опасно. Но иного способа хоть отчасти раскрыть тему очерка я не вижу. Ни статей, ни тем более книг о нашем поколении пока ещё, насколько мне известно, не написано. Со временем, можно не сомневаться, появятся другие личные свидетельства на эту тему, тогда картина будет полнее. Так, собственно, и происходит процесс познания. Своему гипотетическому, но зримому оппоненту я возразил бы так: возможно, вы действительно не читали Солженицына и не слушали песни битлов, возможно, вы были в то время поглощены исключительно археологическими раскопками в Новгороде или Херсонесе или серьезно занимались шахматами, а консерватория была для вас вторым домом. Но это вовсе не означает, что вы в той или иной мере не подверглись воздействию тех факторов и явлений, о которых написано в моём очерке. Хорошо известно, что человек подсознательно, как губка, впитывает своё время, его токи и ритмы, его настроения и эмоции. Никуда от этого не уйти.
Да, конечно, в процессе напряжённой внутренней работы человек может впоследствии преодолеть то, что вошло в него в начале личностного становления, то есть в юности. Но это происходит намного позже, в период полной зрелости, как правило, уже после тридцати лет, и всё равно какие-то родимые пятна остаются. Если вы будете внимательно и честно всматриваться в свою подсознательную жизнь, то непременно найдёте подтверждение сказанному мной. Тут главное, как говорил старец Зосима из «Братьев Карамазовых», «самому себе не лгать». Обратите, ради эксперимента, внимание хотя бы на то, как действуют на вас музыкальные звуки, долетающие из вашего прошлого. Идёшь, например, в задумчивости, и вдруг ни с того ни с сего начинаешь насвистывать какую-нибудь шлягерную мелодию давно минувших дней. Вот это и есть то самое родимое пятно, от которого никуда не деться. В сущности, то, что я сейчас говорю, банально и хорошо известно, но почему-то, как правило, люди не очень охотно признаются в наличии этих родимых пятен. Видимо, не хочется быть как все.
Итак, для меня нет никакого сомнения в том, что каждое поколение несёт на себе свой фамильный знак, свое клеймо, причём это относится ко всем представителям данного поколения, независимо от их, пусть даже полярных, взглядов и ориентиров. «И те и другие являются людьми своего времени, при всех различиях в них больше сходства. «Реакционер и революционер ХIХ века намного ближе друг к другу, чем к кому-либо из нас», - писал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет.
Кто же всё-таки выбрал «Пепси»?
Какой же фамильный знак, какие сущностные признаки отличают моё поколение, то есть людей, родившихся приблизительно в период 1950-1955 годов?
Я использую слово «приблизительно», поскольку, когда разговор идёт о поколении, то не представляется возможным с аптекарской точностью назвать дату его возникновения. Самым существенным здесь, на мой взгляд, является то, что период наиболее активного личностного формирования моих сверстников, то есть период юности, приходится на вторую половину шестидесятых годов и на годы семидесятые. Поэтому я и называю условно наше поколение «семидесятниками».
Мы - поколение в целом материально благополучное, наше становление проходило в мирный период, когда действительно была уверенность в завтрашнем дне. Даже мамкины, несмотря на свою бедность, имели самое необходимое: в школе их нормально кормили, выдавали одежду и обувь, они проходили всеобщую диспансеризацию, ездили каждое лето в пионерские лагеря, могли бесплатно заниматься в кружках и секциях, о которых нынешняя детвора понятия не имеет. По окончании школы многие из таких кухаркиных детей без всяких репетиторов, бесплатно поступали в вузы, хорошо учились и получали стипендию, которая позволяла на пару недель «смотаться» в Крым. Нищета и брошенность в их нынешнем понимании были тогда исключены. Я не могу себе представить маму Мамкина в то время, стоящую со своим выводком с протянутой рукой при выходе из станции метро, а сегодня такая картина типична. Не находится пока нового Короленко, чтобы написать «Дети подземелья-II».
Но любая ситуация, как известно, не однозначна. С одной стороны, мы имели возможность нормально, последовательно развиваться, с другой - благополучие и стабильность, выпавшие на нашу долю, не воспитали в нас крепкого характера. Я имею в виду не характер того или иного отдельного человека. Речь идет о характере поколения, а это нечто иное. Мне кажется, что характер любого поколения зависит, прежде всего, от того, совершило оно или нет поступок. Поступок поколения и поступок отдельного человека - разные вещи. Поступок поколения, по всей видимости, раскрывает какие-то дополнительные возможности личности, открывает для неё сверхличные источники бытия. Поступок поколения - вещь мистическая. Посмотрите на ветеранов Великой Отечественной войны, их объединяет не просто ностальгия по прошлому (это есть и у нас), но прежде всего ощущение непреходящей сопричастности к общему великому делу. В несколько меньшей степени это может быть отнесено и к детям-подросткам военных лет. Они тоже связаны общим поступком: вместе голодали и тушили зажигалки, вместе на токарных станках, до потери сознания, вытачивали снарядную победу советской армии. Отхлебнули они и от горькой чаши сиротства. А многие из них стали кошевыми, тюлениными и шевцовыми. Здесь даже человек с природно слабым характером мог, как говорится, прыгнуть выше головы благодаря другим. У нас же, наоборот, человек с сильным от природы характером не находит отзвука и опоры в поступке поколения, ибо этого поступка просто нет. Но нашим дедам и отцам не следует кичиться своим более сильным характером. Это не столько их личная заслуга, сколько веление того времени. Окажись мы или идущие за нами поколения в тех же обстоятельствах, убеждён - показали бы себя не хуже. На это прямо указывают героизм и стойкость наших мальчишек, проявленные в нынешних войнах. Нам не хватает характера, так как на долю нашего поколения не выпала возможность совершения поступка. Но это не основание для комплекса неполноценности. Вот мой первый вывод.
Одним из самых существенных факторов, повлиявших на нас, стало следующее обстоятельство: мы фактически первое послереволюционное поколение, подвергшееся широкому и целеустремлённому воздействию западной культуры. Причём, на мой взгляд, то воздействие было в известном смысле опаснее нынешнего. Запад мы тогда могли созерцать только издали, не имея возможности по-настоящему к нему прикоснуться. Это был соблазн в полном смысле слова. Помните, как в детском стишке: «И покажут, и помажут, а покушать не дадут». Всё это будоражило наше сознание, порождая в нём фантазии, не имеющие ничего общего с реальной жизнью. Вспомните, какой «лом» (так тогда говорили) был на Московский кинофестиваль, каким счастьем светились лица тех, кому юркая женская рука из специального окошечка, где выдавалась так называемая «бронь», протягивала вожделенный синеватый кусочек бумаги. Достать билеты обычным путём, в общей билетной кассе на внеконкурсные, то есть лучшие западные фильмы было нереально. Вот и приходилось либо покупать у спекулянтов (кстати, помните Лёху Торчка, так он и здесь неизменно появлялся со своим «Спекуль-привет») за «бешеные» деньги (представляете, от червонца до четвертака за билет), либо - «по блату» в бронированном окошечке. Не могу до сих пор забыть, какое горе я испытал, когда не удалось попасть в кинотеатр «Ударник» на фильм Копполы «Крестный отец».
Всё западное нам тогда казалось безусловно лучше нашего, хотя, конечно, далеко не каждый готов был в этом признаться открыто.
Конечно, велись нескончаемые кухонные споры о советской и западной жизни. В нашей компании по части антисоветчины мне, пожалуй, равных не находилось. Полемика нередко переходила за цивилизованные рамки. Но вот что знаменательно - те, кто тогда особенно рьяно отстаивал чистоту социалистических идей («не нравится тебе здесь жить, Шумский, отваливай на свой Запад!»), сегодня преуспевающие бизнесмены, а некоторые из них совсем покинули отечество и живут кто в Швейцарии, кто на Гавайях.
На мой взгляд все мы, то есть представители одного поколения, оказались западниками, я бы даже сказал жёстче - западнопоклонниками. У кого-то данное свойство проявилось раньше, у кого-то позже, но суть от этого не меняется. Кто-то боролся с этим качеством, кто-то нет - в данном случае не важно. Значительно важнее то, что у нашего поколения, судя по всему, нет иммунитета против Запада, того самого иммунитета, который, как говорится, приобретается только с молоком матери. Поэтому, как ни печально констатировать, вряд ли «семидесятническая» среда в состоянии произвести на свет политиков, способных последовательно отстаивать национальные интересы. Поинтересуйтесь в этой связи возрастом большинства из тех, кто сегодня постоянно мелькает на телеэкранах, определяет бюджеты, предлагает за 500 дней решить все экономические проблемы страны, производит веерные отключения электроэнергии и тому подобное, и вам всё будет ясно. Я полагаю, что дело здесь не столько в каких-то сознательных действиях отдельных людей, граничащих с предательством, сколько в психологии поколения в целом. Ведь «мальчиши-плохиши» есть в любом поколении, но вот оседлать жизнь они в состоянии лишь тогда, когда имеют под собой благоприятную почву. И поэтому никто из моих сверстников, независимо от политических взглядов, не имеет права сказать, что совершенно непричастен к происходящему сегодня в России.
Ожидаю вопрос вдумчивого читателя: «У вас же получается явное противоречие. Вы сначала отвергаете теорию «потерянных поколений», а затем рисуете картину самого что ни на есть настоящего потерянного поколения: и характера у него нет, и западнопоклонничество его неотъемлемая черта. Где же хорошее, положительное, позволяющее не причислять ваше поколение к категории потерянных?»
Вопрос сложный, но я попытаюсь на него ответить, хотя, возможно, мой ответ кого-то и не удовлетворит. Прежде всего я полагаю, что само по себе осознание собственных пороков, слабостей характера, изъянов душевного и духовного развития уже есть начало выздоровления и доказательство того, что «клиент скорее жив, чем мёртв». Кстати, поколения наших дедов и отцов к такому осознанию оказались не готовы, и едва ли не главной причиной этой неготовности стал как раз их сильный характер, оборотной стороной которого были самостность, самодостаточность и происходящее отсюда ощущение собственной непогрешимости. Для тех поколений типичным является следующее рассуждение: «А зачем и в чём я буду каяться, я столько перенёс, Бог меня простит, а изливать душу какому-то там молодому попу я не намерен».
К сожалению, бывает так, что доблесть, проявленная в юности, потом незаметно переходит в старческое чванство. Немногочисленные опыты старших поколений объективно осознать себя во времени и дать более или менее правильную самооценку, на мой взгляд, не увенчались успехом, за исключением, пожалуй, В.В. Кожинова.
Всем известна мысль о том, что наши достоинства есть во многом продолжение наших недостатков. Не может быть в природе идеального поколения. Недостаток характера у моего поколения имеет своим продолжением достоинство, заключающееся прежде всего в более широком и сложном взгляде на мир, в тонкости и терпимости, в способности к рефлексии, предполагающей сомнения в своей непогрешимости. Нам значительно легче, чем отцам и дедам, переступить порог храма, мы не боимся быть смешными, у нас есть самоирония, мы способны слушать другие голоса и вступать в диалог с ними, в нас нет такой степени кичливости и чванства. Даже «новые русские» из моего поколения зачастую какие-то неуверенные в себе, грустные, словно у них совесть не на месте. Остается ещё в нас что-то детски-подростковое, незавершённое, неустоявшееся, и это, наверное, всё-таки неплохо.
Наше западнопоклонничество тоже имеет, как ни странно, свою положительную сторону, если рассматривать его в контексте реальной жизни, а не в лабораторной изолированности. При нехватке практических контактов с Западом и искажённом представлении о его реальной повседневной жизни, мы в то же время очень хорошо изучили культуру как Старого, так и Нового Света. Сколько прекрасных книг мы прочли! Надо особенно подчеркнуть, что в советское время публиковалась действительно очень хорошая западная литература. Сколько философских трактатов мы проштудировали! А помните многочасовые очереди на морозе, которые мы выстаивали только для того, чтобы попасть в Пушкинский музей и своими глазами увидеть кувшинки Манэ или вангоговские виноградники?! По-моему, уже стало общим местом мнение о том, что средний русский интеллигент знает западную культуру гораздо лучше «среднего европейца» и тем более американца. И само по себе это знание дорогого стоит.
Конечно, грустно, что моё поколение уже постепенно «бледнеет в сумрачной дали», но радостно видеть «новое младое племя», которое «меж тем на солнце расцвело». Его часто и несправедливо ругают: то они прагматики и рационалисты, то наркоманы и эгоисты, то не патриоты, презирающие Родину. Не верьте этим наветам. В оценке молодого «перестроечного» поколения ключевой стала рекламная фраза: «поколение, которое выбрало «Пепси»». Совершенно неверная мысль. Здесь наше поколение хитрит и хочет, как говорится, перевести стрелки. Это мы когда-то сознательно выбрали «Пепси» и передали его молодому поколению. За это «Пепси» мы готовы были в своё время продать Родину, а они с этим напитком родились, он появился в их руках почти одновременно с младенческой пустышкой и поэтому никакого особого восхищения вызвать у них не может. Я уверен, что у наших «девяностников» уже выработаны ферменты настоящего иммунитета, который убережёт их от бездумного усвоения чужого. Я не сомневаюсь, что их ждёт своя уникальная судьба, и, Бог даст, может быть, на склоне лет мы ещё полюбуемся ею. Есть все признаки нетщетности нашей надежды.
Ещё ни одно поколение в истории России не подвергалось столь тотальному искушению сразу всем, что только можно себе представить: и деньгами, и властью, и вседозволенностью. Словно угадывая их судьбу, пел в конце восьмидесятых их старший брат Виктор Цой: «Весь мир идёт на меня войной». Но сильные искушения не даются слабым. Я верю, что их подвигом и станет преодоление невиданного в человеческой истории искушения. А нам, хоть бы на излёте жизни, прикоснуться к их великому делу.
Возможно, кто-то упрекнёт меня за излишне широкие обобщения. Действительно, любые обобщения всегда в той или иной степени ущербны. Высвечивая некую сущность явления, они неизбежно не учитывают то трепетное, мимолётно-неповторимое, нечто неопределимое и всё время ускользающее от наших категорий и понятий, но тем не менее очень важное, составляющее, быть может, самую сокровенную тайну «живой жизни». Обобщения всегда, к сожалению, лишены аромата того времени, которое они обобщают. Но без них невозможно познание действительности. Тут содержится своеобразный парадокс - «живая жизнь» без обобщения незаметно превращается в сознании в дремучий лес бессвязных рефлексий, где человек рискует совсем заблудиться. А обобщение, игнорирующее «живую жизнь», уподобляется железобетонному доту, из пулеметных прорезей которого тянет сырым могильным холодом.
В своём очерке я пытался в меру своих сил совместить два подхода. Насколько мне это удалось, судить читателю.
Впервые опубликовано в журнале «Россия Православная», 2005 год
