Выступление на XV ежегодной научно-практической международной конференции, посвящённой творческому наследию Ю.П. Кузнецова в Литературном институте им. А.М. Горького 18-19 мая 1921 г.
Вот уже пятнадцатый раз, ежегодно мы собираемся на эти встречи, научные конференции, по наследию поэта Юрия Кузнецова (1941–2003 гг.). Точнее – он нас собирает для того, чтобы мы поразмышляли о том, как нам теперь быть и жить дальше. Конечно, эти конференции стали возможными благодаря усилиям и беспокойству конкретных людей. Прежде всего – Батимы Кузнецовой, таких подвижников как Евгений Богачков. Благодаря таким авторитетным учреждениям, как Институт мировой литературы, мой родной Литературный институт, который я окончил в 1982 году. Это – видимая сторона наших конференций. Но есть иная, незримая их причина, которую мы, обращающиеся к наследию поэта, лишь исполняем. Дело в том, что изначально, уже с книги «Во мне и рядом – даль» (1974 г.) стало ясно, что в русскую литературу пришёл большой национальный поэт. Не один из его поколения, а единственный, находящийся в Пушкинской традиции – быть эхом народа: «И неподкупный голос мой был эхом русского народа» (А.С. Пушкин).
Поэт, успев заявить о себе в относительно благополучное время, пришёл накануне и в начале трагических потрясений в нашей стране и мировых цивилизационных потрясений, смысл и значение которых нам ещё не вполне ясен. Он, разумеется, знал о том, что несёт в себе, знал и об этих наших встречах, когда ещё молодым человеком писал:
После смерти, когда обращаться
Вам уж незачем будет ко мне,
Будет долго вопить и шататься
Моя память на этой земле.
В его поэзии оказались воплощёнными такие духовно-мировоззренческие представления, которые дают ключ для понимания того, что происходит в мире, в стране и с нами. Ведь истинный поэт, тем более большой поэт, постигает главные вопросы нашего бытия: что есть этот мир и человек в этом мире? Постигает тайну человеческого бытия. Постигает заново, несмотря на своих предшественников, но находясь с ними в духовной преемственности. Юрий Кузнецов явил нам уникальный, единственный в своём роде пример нашего народного и человеческого возвращения к своей истинной вере, к духовной природе человека, загромождённой социальными представлениями и, разумеется «передовыми» учениями, умаляющими и удушающими человека. Во всём мире, конечно. От беспощадных признаний до поэм о Христе.
Кто на веру из нас не тяжёл!
Кто по деду из нас не безбожник!
Всякий сброд через хату прошёл,
В нашей хате растёт подорожник.
До таких классических стихотворений как «Кубанка», вроде бы, простых по форме, но поразительных по своей глубине проникновения в духовную природу человека.
И теперь, когда прошло время, перед нами предстал во всей глубине и значимости этот бесценный опыт поэта Юрия Кузнецова. Стало ясно и то, что те дискуссии, которые велись вокруг его поэмы о Христе, определялись, главным образом, недостаточным знанием нами Священного Писания. Да и многим ли из нас довелось и удалось читать Евангелие и вообще Священное Писание с юности? Совсем немногим. А потому, когда было разрешено и велено верить, немногие осознали, что таких вот социально-коллективных, групповых возвращений к вере не бывает. А если они предпринимаются, то, в конечном счёте, направлены на дискредитацию и веры, и земной Церкви. И многие писатели в это время, бросив своё трудное дело, побежали в храм, словно, не ведая о том, что, говоря словами А. Блока, «истинное искусство в своих стремлениях не совпадает с религией». Скажу словами евангельской мудрости, объясняющей все эти наши невразумительные полемики: «И кто не берёт креста своего, и следует за Мною; тот не достоин Меня» (Евангелие от Матфея, 10; 38).Заметим, креста своего, а не Его креста. То есть, мы следуем Христу, только исполняя своё, Богом данное предназначение. И никак не иначе. И это не то, что понимали, но так жили и творили наши великие предшественники: «Свой крест несу я без роптанья» (М. Лермонтов), «И крест свой бережно несу» (А. Блок). На «Крестный путь» вышел и Юрий Кузнецов. Но понятно, что ему, выросшему с «инфантильным поколеньем», в среде, где преобладали позитивистские и материалистические воззрения было ох как непросто. В отличие от его предшественников.
Замечательный историк, недавно ушедший из жизни Александр Николаевич Боханов в своей книге «Царь Иоанн Грозный» отмечал поражавший его факт из его научной практики, что очень многие историки, изучая Россию, Библии в руках не держали: «По опыту личного и многолетнего общения с историками разных возрастов и званий, автор с полным основанием может утверждать, что многие, очень многие историки никогда Библии в руках не держали. Не говоря уже о том, чтобы её постигать. При этом они, изучали историю России – православный мир, православное государствоустроение, не желая знать и понимать, что духовная составляющая является фокусом, центром этого мира… Секулярно-позитивистская наука совершенно беспомощна здесь, а потому априори недостоверна». («Царь Иоанн Грозный». М., ФИВ, 2015).Это – об исторической науке. И уж тем более позитивистское, материалистическое сознание не может постичь творения духа, вершинные произведения русской литературы.
Всё это я к тому, что проблемы веры в наследии Юрия Кузнецова не существует. Есть проблема, скорее, нашего безверия. Слабого знания Библии. Нежелания и неумения знать то, что Библия – это не исторический источник. Она – не о том, что было когда-то, а о том, что и как бывает всегда с человеком в его земной жизни…
Теперь, когда прошло время, открывается пророческая сущность творчества и наследия Юрия Кузнецова. Когда случился пожар в Соборе Парижской Богоматери, я был поражён тем, что за сорок лет до этого Юрий Кузнецов, по сути, его предвидел в стихотворении «Для того, кто по-прежнему молод/ Я во сне напоил лошадей./ Мы поскачем во Францию-город/ На руины великих идей».(«На руинах великих идей». В кн. «Трагические судьбы русских писателей», М., «Звонница-МГ», 2020).
Великие поэты знают о своём пророческом даре. «Пророк» А.С. Пушкина («Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился»). А в письме к П.А. Вяземскому прямо признавался: «Я пророк в своём отечестве». «С тех пор как вечный Судия мне дал всеведенье пророка» (М.Ю. Лермонтов). «Открой мои книги: там сказано всё, что свершится. Да был я пророком, пока это сердце молилось» (А.А. Блок). Знал об этом своём пророческом даре и Юрий Кузнецов. А потому, только обыденному, позитивистскому сознанию могут показаться эпатажными такие строчки, как «Звать меня Кузнецов. Я один …». У поэтов – всё совсем иначе. Когда молодой А.Блок в 1900 году, ещё даже не поступивший в университет писал стихотворение «Смеялись бедные невежды», это тоже могло тогда казаться самонадеянностью. Но всё свершилось именно по писаному:
…Мне самому и дик и странен
Тот свет, который я зажёг,
Я сам своей стрелою ранен,
Сам перед новым изнемог.
Идите мимо – погибаю,
Глумитесь над моей тоской.
Мой мир переживёт. Я знаю,
Меня и страшный смех людской.
Поэзия Юрия Кузнецова изначально давала повод рассматривать себя не только в соотношении с обыденностью и реальностью, но с мировыми цивилизационными процессами. В свете русской литературной традиции. А потому основные представления о мироустройстве предстают в его творчестве в своём исконном и истинном виде, которые оказались заслонёнными всевозможными соображениями:
Все три Рима – вот моё богатство!
Вот моё святое божество!
А свобода, равенство и братство –
Призраки и больше ничего.
И заметим – все три Рима, а не третий Рим… Или в стихотворении «Уроки французского». Это вам не «Уроки французского» В.Г. Распутина:
Кровь голубая на помост хлестала…
Ликуй толпа! Сжимай своё кольцо!
Но, говорят, Антуанетта встала
И голову швырнула им в лицо.
Я был плохим учеником, признаться;
В истории так много тёмных мет.
Но из свободы, равенства и братства
Я вынес только королевский жест.
Пожалуй, главное в наследии Ю. Кузнецова – это трудные думы о судьбе мира, о нашем дальнейшем человеческом существовании, что связано даже не с угрозой мировой войны, не с экологическими проблемами, а с состоянием самого человека, утратой им своей духовной сущности. Как, скажем, в стихотворении «Предчувствие»:
Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши.
Всюду рыщет нечистая сила.
В морду первому встречному дал от души,
И заныла рука, и заныла.
Всё грозней небеса, всё темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа – к перемене народа.
А это неизбежно сопровождается неким угрожающим сбросом цивилизации:
Гори огонь! Дымись библиотека
Развейся пепел по сырой земле.
Я в будущем увидел человека
С печатью вырожденья на челе.
В написанном чернилами и кровью
Немало есть для сердца и ума,
Но не сулит духовного здоровья
Кровосмешенье слова и письма.
Юрий Кузнецов, может быть, один из первых и немногих прозрел то, что человеческая цивилизация вступает в некий новый период своего бытия, катастрофический период, связанный с утратой человеком своей духовной природы и сущности. Связанный с торжеством обыкновенного сатанизма, которому пока не поставлены преграды. Да что там, если в вечной книге, в Библии, в Священном писании, выгорают строки, если соль теряет свою силу:
От вечной книги дым валит,
В ней выгорают строки.
Мир покосился, но стоит…
Ещё не вышли сроки.
Если же говорить о литературной традиции, о преемственности Юрия Кузнецова в русской литературе, то, конечно же, это – Александр Блок. Тут – и схожесть, так сказать, творческих методов в поисках цельности этого мира, и схожесть революционных эпох, в которых довелось жить поэтам. С абсолютным преобладанием революционного, а не традиционного типа сознания. Неслучайно Юрий Поликарпович так часто приезжал в Блоковские места Подмосковья, в Солнечногорск, где я тогда жил и служил. Там, в Блоковском Шахматове мы с ним и познакомились в 1976 году.
Он писал: «Три поколенья после Блока серы», в смысле, что соперника ему не оказалось. Это вовсе не значит, что в этот, послевоенный период не было выдающихся и больших поэтов. Он искал родственного поэта по цельному мировоззрению. И, как видно, по этому признанию, находил его в мире Александра Блока. Роднит поэтов разных эпох прежде всего их пристрастие к мифологии, фольклору, через которые они постигали народное самосознание. И если о мифологизме Ю. Кузнецова сказано уже немало и справедливо, то мифологизм, фольклоризм и народность А. Блока остались нашей филологической наукой не постигнутыми. По причинам мировоззренческим и даже идеологическим. А также по причине значительной корпоративности науки.
Между тем, из сорока одного года жизни А. Блок тридцать шесть лет летние месяцы проводил в подмосковной дедовской усадьбе Шахматово. Здесь, среди сельских просторов с детства постигал он народный образ России. Здесь вырабатывалось его мировоззрение, здесь, по его же словам, была для него ноша этого мира. Здесь, «собирая мифологические материалы» он «положил основание мистической философии духа». И «установившимся наиболее началом» считал «только одно: женственное». (Дневник 26 июля 1902 г.). Здесь он искал цельный взгляд на мир. И, кстати, происходило это до увлечения его поэзией Владимира Соловьёва с его «Мировой душой – Софией». Об этом позже А. Блок писал в автобиографии: «Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строчки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьёва. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но всё это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех» (1909-1915 гг.).
Поэт с увлечением и основательно изучал фольклор в университете. Наибольшее влияние оказал на него профессорИ.А. Шляпкин, у которого он даже бывал дома и, как видно, вёл с ним беседы о мифологии и фольклоре. В письме к матери 9 сентября 1905 года он писал: «Был у Шляпкина… говорил ему о Достоевском, Иване Царевиче и пр., и он соглашался». Летом 1903 г. намеревался написать работу «Сказания об иконах Богородицы». В письмах, рецензиях на научные труды он излагает своё понимание фольклора и мифологии, даёт характеристики фольклорных научных школ. Уже в юности А. Блок глубоко понимает природу мифологии и фольклора. В них видит связь между временным и вневременным, преходящим и вечным, земным и небесным. Мифология «повествует о тайном сочетании здешнего и нездешнего, земного и небесного… Мифы – цветы земные. Они благоуханны только до предела религии. Выше мифу нет места». (Дневник, 2 апреля 1902).
Итогом фольклорных размышлений А. Блока стала его глубокая статья 1906 года «Поэзия заговоров и заклинаний». Но есть ещё один источник, свидетельствующий о том, как серьёзно относился А. Блок к мифологии и фольклору. Это письмо от 24 октября 1905 г. к художнице Татьяне Николаевне Гиппиус, (сестре Зинаиды Николаевны Гиппиус), писавшей его первый портрет. В октябре 1905 г. Т.Н. Гиппиус попросила А. Блока помочь разобраться ей в фольклорной литературе. И он охотно и аккуратно исполняет её просьбу, указав в письме около пятидесяти сборников фольклорных текстов и исследовательских работ, дал характеристику фольклорных научных школ.
Без этого письма А. Блока невозможно научное исследование его воззрений, постижение им народного самосознания. Но эта, народная сторона творчества поэта, как уже сказано, оказалась, по сути, обойдённой филологической наукой. Разве не об этом свидетельствует тот поразительный факт, что это бесценное для науки письмо поэта оказалось опубликованным только сорок пять (!) лет спустя после его кончины. (В.С. Махлин. Филологический сборник, выпуск V, Алма-Ата, 1966 г.). А другие материалы, относящиеся к этой теме, письма самого поэта опубликованы и того позже. (А.А. Блок. Письма к Т.Н. Гиппиус. Еженедельник рукописного отдела Пушкинского дома за 1978 г., Ленинград, «Наука», 1980; «Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898-1921), «Литературное наследство, том 92-й, книга третья, М., «Наука», 1982 г.).
Я останавливаюсь на мифологических воззрениях А.Блока, имеющих прямое отношение к народности его творчества по возможности подробно потому, что и до сих пор великий русский поэт А.А. Блок не только в читательской, но и в научной среде предстаёт эдаким «декадентом», что подлинная народность его наследия все ещё остаётся непрояснённой, а точнее – научно обойдённой. И не столь важно покаким причинам это произошло и всё ещё происходит. При этом поэту отказывается даже в христианстве, причём, авторами, и Евангелие-то впервые открывшими, дожив до седин: «Двоеверие Блока так и не решившегося на окончательный выбор между Дионисом и Христом, не достигшего искомого им «апокалиптического синтеза» язычества и христианства» (Александр Водолагин. «Тайное знание Александра Блока», «Наш современник», № 11, 2015 г.). Но «двоеверие» немыслимо и невозможно, о чём справедливо писал академик Д.С. Лихачёв. Кроме того, никаким подобным «синтезом» А. Блок никогда не занимался, изначально отрицая возможность «нового христианства». И уж тем более не занимался «богоискательством», о чём свидетельствует его обстоятельное письмо З.Н. Гиппиус от 14 июня 1902 г. из Шахматова.
В ответ на её «религиозно-философские» искания «белого» синтеза, долженствующего сочетать и «очистить» эстетику и этику, язычество и «старое христианство», А. Блок изначально вступает с ней в спор «относительно возможной «реальности» – этого сочетания», ибо не всё доступно нашему логическому сознанию: «Вы, если я понял до конца, считаете эти пути доступными нашему логическому сознанию даже настолько, что мы можем двигаться по ним, не нарушая (более того) – поддерживая связь с жизнью, не отталкивая преднамеренно «шумы» жизни, дабы они не заглушали Великого шороха». И пытается, блуждающую З. Гиппиус в поисках «нового христианства», вернуть к библейским, апокалиптическим представлениям, убеждая её в том, что наряду с этим существует «иной» – и уже окончательно «апокалиптический» синтез, именно тот, о котором сказано: «…Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний»…К тому единству мы можем деятельно стремиться. Это же явится «помимо» воли». И потом до конца дней своих, эти «религиозно-философские» искания «нового христианства» называет не иначе как «декаденничаньем». Кстати сказать, в таком изначально христианском представлении поэта уже таился финал его поэмы «Двенадцать». После тяжких раздумий о «Другом» символе веры, он всё-таки оставляет этих падших людей с Христом, помня о том, что «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные… Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Евангелие от Матфея, 9; 12,13).
Но отбросив весь мифологизм и фольклоризм А.Блока, исследователи всё ещё усматривают в его воззрениях символику «восточной эзотерической традиции западной метафизики» (Александр Водолагин). «Спасает» исследователя в данном случае лишь то, что он рассматривает человека как «существо метафизическое». Но человек ещё и главным образом – существо духовное… Автор блестяще продемонстрировал свою философскую эрудицию. Но только к мифологическим и христианским воззрениям А. Блока это имеет самое отдалённое отношение.
Ничего подобного в воззрениях и верованиях поэта не было. Он писал о том, что, «Рождённые в года глухие» и не помнящие пути своего, недостойны Его, а не отрицал Его: «И пусть над нашим смертным ложем/ Взовьётся с криком вороньё, –/ Те, кто достойней Боже, Боже,/ Да узрят Царствие Твое!»
Совершенно очевидно, что мифологическим мышлением Александр Блок прежде всего привлекал внимание Юрия Кузнецова. Сошлюсь на конкретный, и как думается, убедительный пример. Есть у Юрия Кузнецова стихотворение «Тайна славян». Приведу это стихотворение поэта 1981 года:
Буйную голову клонит ко сну.
Что там шумит, нагоняя волну?
Во поле выйду – глубокий покой,
Густо колосья стоят под горой.
Мир не шелохнется. Пусто – и что ж!
Поле задумалось. Клонится рожь.
Тихо прохлада волной обдала.
Без дуновения рожь полегла.
Это она мчится по ржи! Это она!
Всюду шумит. Ничего не слыхать.
Над головою небесная рать
Клонит земные хоругви свои,
Клонит во имя добра и любви.
А под ногами темней и темней
Клонится, клонится царство теней.
Клонятся грешные предки мои,
Клонится иго добра и любви.
Это она мчится по ржи! Это она!
Клонится, падает с неба звезда,
Клонит бродягу туда и сюда,
Клонит над книгой невинных детей,
Клонит убийцу над жертвой своей,
Клонит влюблённых на ложе любви,
Клонятся, клонятся годы мои.
Что-то случилось. Привычка прошла.
Без дуновения даль полегла!
Это она мчится по ржи! Это она!
Что там шумит? Это клонится хмель,
Клонится пуля, летящая в цель,
Клонится мать над дитятей родным,
Клонится слава, и время, и дым,
Клонится, клонится свод голубой
Над непокрытой моей головой.
Клонится древо познанья в раю,
Падает яблоко в руку мою.
Это она мчится по ржи! Это она!
Пир на весь мир! Наш обычай таков.
Славно мы прожили сорок веков.
Что там шумит за небесной горой?
Это проснулся великий покой.
Что же нам делать?.. Великий покой
Я разгоняю, как тучу рукой.
Буйную голову клонит ко сну.
Снова шумит, нагоняя волну…
Это она мчится по ржи! Это она!
Как тут не вспомнить страстный возглас автора «Слова о полку Игореве»: «Что ми шумит, что ми звенит – далече рано пред зорями». Но что это за Она в рефрене стихотворения Юрия Кузнецова? Это легенда, услышанная молодым А. Блоком у деревни Боблово, где находилась усадьба Д.И. Менделеева и где пребывала Прекрасная Дама – Любовь Дмитриевна.
В июле 1902 года А. Блок сообщает эту легенду в письме З.Н. Гиппиус. Причём, соотносит её и с невидимым градом Китежем, и с новым Иерусалимом Ф.М. Достоевского: «И я, Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Откровение, 21:1).
Вот эта легенда: «Здесь в одной из соседних деревень ходит странное (и уж исторически совсем необъяснимое) поверье: «она мчится по ржи» (буквально – и больше ничего). Кажется, что теперь эта «она» исчезла до времени. Тут есть ведь совпадение, какая-то трудно уловимая, но ощутительно одна мечта и с тем Петербургом, который «поднимается с туманом» (у Достоевского) и с Вашим «невидимым градом Китежем»; все они возвратятся иными «в последний день», – т.е. – хоть в последний день для каждого из отдельных, желающих проникнуть. … Тогда в смертном сне должна явиться эта мечта воскресения – «она, мчащаяся по ржи», как Достоевскому явится «новый град Петербург, сходящий с неба».
Причём, легенду А. Блок сообщает З.Н. Гиппиус с некоторым упрёком. Ведь она вместе с Д.С. Мережковским совершала поездку на Керженец и озеро Светлояр, где, по преданию, находится невидимый град Китеж. Но о Китеже знают все, а тут – Она мчится по ржи – мечта воскресения. То есть, А. Блок не подпадает под влияние устоявшихся и распространённых понятий, но находит свой взгляд на мир. И находит его в мифологии и фольклоре, в народном самосознании, в христианстве, а не в каких бы то ни было, и уж тем более не в эзотерических учениях.
В 1908 году А. Блок пишет пронзительный цикл «На поле Куликовом», причём подчёркивая, что стихи родились в Шахматове. И Она – незримая, обретает уже конкретное образное воплощение:
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль…
Так легенда, услышанная А. Блоком, осмысленная и поэтически воплощённая им, вошла в стихи Ю. Кузнецова, стала предметом осмысления нашей народной судьбы уже в новых исторических условиях. А образ лошади, коня, как символа стихийности жизни был традиционным, как для Ю. Кузнецова («Клубится пыль через долину. Скачи, скачи, мой верный конь», «Мы поскачем во Францию город»), так и в русской поэзии вообще – «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны» (Н. Рубцов).
В заключении следует сказать о том, что Юрий Кузнецов своим творчеством, всей своей судьбой явил нам убедительное свидетельство того, что великая русская литература, несмотря ни на что, продолжается. И пребывает она не там, где всё ещё висит над нами «гуманистический туман» (А. Блок), не там, где всё ещё буйствует «книжный рынок», уничтожая литературу, и не там, где лицедействуют и самоутверждаются, но там, где спасаются в вере.
Пётр Ткаченко
