Источник: Русский Вестник
В городе Костроме произошел удивительный случай: лошадь погрызла машину. Машина была белая, марки «Волга», именно в честь той самой реки, на которой стоял город. Управлял «Волгой» не костромской человек. Во время происшествия он за рулем не сидел – отсутствовал.
Машина стояла – стояла и лошадь. Тоже белой масти, но не железная, живая, по кличке Малютка. Ее водитель, конюх Николай Михайлович – имя-отчество подлинные, как и вся история, тоже отсутствовал. Малютка была привязана рядом с «Волгой». Хозяин «Волги» вернулся к машине и обнаружил, что капот ее исцарапан. «Как, кто посмел, что такое, убью!» – закричал он нескольким стоявшим мужчинам.
Однако никто из них не дрогнул, не взял на себя данный хулиганский акт, а один из них сказал разъяренному владельцу личного транспорта, что машину погрызла лошадь. Конечно, шутил.
Но тут на беду появился у лошади Николай Михайлович и стал отвязывать ее. Хозяин машины подскочил к нему и ударил так, что у того слетела шапка с головы. Николай Михайлович ничего не понял, а на него уже замахивались в другой раз. Но тут мужчины оттащили «волговладельца». Тот шутник, что сказал про лошадь, закричал, что лошадь сделать этого не могла, не те зубы. Другие поддержали, указав на то, что привязка была короткой и, если бы даже зубы позволяли, лошади не дотянуться. Но хозяин «Волги», потерпевший материальный ущерб, плевался в сторону Николая Михайловича и кричал при свидетелях, его сдерживающих, что все равно убьет – и лошадь, и ее водителя.
Николаю Михайловичу такая обида досталась в жизни впервые. На старости лет, при его-то заслуженной жизни, пятерых внуках, среди бела дня ни за что ни про что бьют по лицу! Все в нем закипело, он рванулся отомстить этому бугаю, но и его схватили за руки.
Так их, стоявших в стартовых бойцовских позах, застал милиционер. Записал все, что полагается записывать. Записал и свидетелей, которые, к их чести, не отказались свидетельствовать в пользу справедливости. Милиционер не велел владельцу «Волги» зациклевывать и закрашивать царапины, после чего приказал всем разъезжаться и расходиться.
Уехала «Волга», ушел милиционер. Оставшиеся мужчины судили-рядили: нет, не могла, никак не могла лошадь укусить фару.
– Если бы оглобли были резиновые, – рассуждали они, – тогда да, возможно. Да и то...
– Э-э, Михайлыч, – заметил один, – да у тебя щека напухает, к утру глаз заплывет.
Николай Михайлович чувствовал боль, но главное – нестерпимо жгла обида.
– В суд подам, – сказал он.
– И верно, и следует, – поддержали его. – Приехал с Кавказу и хлещет по морде. Ну-ка, ты поехал бы туда и там стал бы всех по мордасам хлобыстать, чай, не очень им понравилось бы.
Выпил с горя Николай Михайлович, отвел Малютку в конюшню, выпил еще да и махнул рукой: чего он будет по судам ходить! Решил плюнуть на это дело.
Дома на него набросилась старуха, заметившая отклонения от его естественного облика. Он отвечал, что была серьезная причина.
– А вы чего угодно найдете, лишь бы нажраться.
– Была очень серьезная причина.
– Да вы их сто любых найдете!
Словом, пошла разборка, крики, упреки – обычная для женщин уверенность, что их жизнь загублена не кем иным, не тяжелой жизнью, не обманами правительства, не искалеченной природой, не изменой заветам старины, а именно вот этим обманщиком и эгоистом, лодырем и пьяницей. Другие все в дом тащат, а он все из дому, и тому подобное.
Но, когда Николай Михайлович, доведенный упреками жены в отношении его поведения, рассказал причину, по которой залил горе вином, жена первой потребовала немедленно подавать в суд. Эти южные люди, по ее мнению, так тут распоясались, так оккупировали рынок, и торговлю, и все остальное, что костромичам жизни нет. И в Иванове то же самое – она ездила к дочери, видела. И в Вологде – ездила к сыну – то же самое. Да и в Москве черным-черно.
Утром Николай Михайлович попробовал увильнуть от поездки в суд. Однако оказалось, что уже невозможно: Малютка накормлена и напоена, жена отпросила Николая Михайловича на работе до обеда. Пришлось ехать. Не на «Волге», не на лошади – на автобусе. Жена поглядывала на заплывший глаз мужа и копила в себе злость на обидчика.
В городском суде, с вывески которого непонятно, когда исчезло добавление «народный», им дали бланк заявления. Николай Михайлович, несмотря на требование жены писать как можно больше и подробнее, написал только, кто он такой и что все обстоятельства дела у милиционера.
– Какого, как фамилия милиционера?
– Ну, который к нам подошел.
– Где? Когда? Гражданин, тут суд городской.
– Не гражданин, а господин, – сказала старуха. – У нас теперь демократия. Вы не больно-то орите – орать все здоровы, а работать некому. Нерадеи лешевы, им только торговать, да на машинах раскатывать, да девок по ресторанам таскать! Закона на них нет. Довели свой Кавказ до пальбы. Нас одолевают.
Подошел полусонный милиционер в не застегнутом кителе – видно, с ночи. Зевая, вытеснил Николая Михайловича с супругой с территории суда.
На улице Николай Михайлович обрадовался случаю сказать жене:
– Ну вот, ты сейчас попробуй на моем месте не выпить, вот попробуй.
– Я тебе попробую! – отрезала свирепая старуха. – Возьми на папиросы – и марш на работу, а я... Я их сотрясу!
– До основанья? – спросил Николай Михайлович, – А затем?
Он был огорчен малостью суммы, но доволен тем, что все быстро кончилось. Но нет, все только началось.
О, чиновники любых мастей, позвольте дать вам совет: не доводите до предела чувств русскую женщину! Все сметет в праведном гневе.
Прасковья Ивановна – так звали жену Николая Михайловича, прямо сказать, запылала огнем отмщенья. Растравляя себя, постоянно вспоминала, как с ней говорила чиновница в суде – брезгливо и надменно, с каким презрением их выталкивал сонный верзила милиционер... Нет, господа хорошие, не на ту напали! Да и как простить такое: среди бела дня заслуженного мужа, отца, деда, свояка, дядю и деверя, кума, брата свата гражданина – мать честная! – ударяет какой-то жук навозный, который в Костроме нажил себе наглость, большое пузо, машину и безнаказанность.
– Да неужели в суде телевизор не смотрят? – возмущалась старуха. – Да там же с утра до вечера вся власть только и говорит, что россияне сейчас – самые свободные люди, что они все права завоевали, что Россия с августа 91-го демократическая и правовая, что человек в ней – главная ценность, видно, от того-то так все стало дорого. До Кремля дойду!
– Ну, дойдешь ты до Кремля, – говорили ей. – Ну и до Белого дома дойдешь, хоть до одного, хоть до второго, ну, на лужайке перед домом попасешься, кого ты там увидишь? Они, радетели наши, люди не кабинетные: они – кто в Японии, кто в Америке, когда им лошадью твоей заниматься? Ежели ты России добра желаешь, наших властей от их дел не оттягивай, перебивайся сама.
– А я не Россия? – спрашивала Прасковья Ивановна. – Я не кормилица? Хлеб на асфальте не растет, от ихних указов цены не падают, а нас кавказские люди будут по лицу хлестать?
Прасковья Ивановна дошла до главы администрации. Дошла в двух смыслах: до кабинета дошла, но и нервишки дошли – были на пределе. Это опытный начальник заметил и торопливо пообещал Прасковье Ивановне ее делом заняться. Видимо, в суд позвонил. Сам или помощники – не важно, только дело сдвинулось – с Прасковьей Ивановной обращались иначе, чем в первый раз. Она не дура – видела, что судейских от ее посещений трясет, но приговаривала себе: «А они как думали? Что можно руки распускать? Ишь, мафия костромская!»
Для начала сторонники южного человека попытались наладить дело миром, т. е. путем подкупа. Явились в домик Николая Михайловича и недвусмысленно сказали, что очень извиняются и передают от Георгия вот этот конверт. В конверте было что-то плоское и увесистое, и Николай Михайлович, с утра пребывавший в невеселых раздумьях о своей ближайшей судьбе, о том, что вчера опять пошатнул здоровье и надо бы его поправить, чуть было не дрогнул и чуть было не протянул руку навстречу подношению, но из кухни выскочила вооруженная ухватом жена.
– Нас не купишь! – закричала она. – Может, его, пьянь похмельную, и можно бутылкой подманить, но не все такие. Запомните: русскую женщину не купишь!
Пятясь к порогу, южные люди обиженно кричали:
– Как это нэ купишь? Нэ все такие, как ты? Ты посмотри: за рубэж кто едет? Русские девушки! Кто раздевается по телевизору – вах! Разве грузинки? Нет! Ваши раздеваются!
– У проституток национальности нет! – кричала Прасковья Ивановна, замахиваясь ухватом почему-то не на гостей, а на мужа. – А русских ты золотом осыпь – не купишь!
– Плохо знаешь свой народ, тетка, – сказали уходящие гости.
Наступил день первого суда. Наступил день и второго суда. Наступить-то они наступили, да судов не было, не являлся Георгий, записки посылал о плохом здоровье. С печатью записки.
Перед третьим судом пришел к старикам его адвокат. Представился честь по чести, портфель расстегнул, бумаги достал.
– Очень, очень большой человек Георгий в Костроме, очень нужный, помогает к рынку переходить, нельзя его огорчать. Будет у него судимость – доверия не будет ему от партнеров. А не будет доверия – долго к вам рыночные отношения не придут.
– А и пусть сто лет не приходят! – с чувством сказала Прасковья Ивановна.
– Такой рынок только ворью на пользу, мы на рынок не ходим. Ты посмотри, сынок, – Прасковья Ивановна при обращении учла возраст адвоката, – внимательно посмотри, кто на рынок ходит, кто там торгует, посмотри.
– Любой процесс имеет издержки, – терпеливо объяснил адвокат, – но нам не нужны миллионеры, как часто повторяет президент, нам нужны миллионы собственников, и необходимо помогать процессу, а вы своей неуступчивостью...
– Эти рыночники в гроб вгонят и заставят за это спасибо сказать! – разбушевалась Прасковья Ивановна. – Кооператоры! По лицу бьют с размаху, и они же хорошие. Пьянь цивилизованная! Русских женщин явились подкупать! И ты, сынок, небось, не нас взялся защищать, а денежный мешок? Иди, иди… Стой! Чем это Георгий болен? Давай я его вылечу, бить человека – так он здоровый, а до суда на «Волге» доехать – так он больной. Голодный, может? Лепешку ему передать?
Южные люди зашли с другого конца.
Подстерегли Николая Михайловича у той же злополучной столовой, где и произошел конфликт. Столовая уже закрывалась, но не было проблем для темпераментных мужчин – все появилось. Николай Михайлович упирался на совесть: он же понимал, что не за так угощают. Но в отличие от супруги не было уже в нем злости на Георгия, да и время прошло, да и так душевно упрашивали эти кацо или ара, как их звали в Костроме.
Душевные оказались ребята. Выжали слезу и из себя, и из Николая Михайловича. Такая у них тяжелая жизнь, такая тяжеь женга.лая, вай, не жизнь, смерть лучше! Гвоздику везешь, мимозу везешь – вянет. Шоферу дай, летчику дай, снова и везде дай и дай. Покупатель, вах, несознательный покупатель, кричит: дорого, а как продать дешево, когда квартирной хозяйке заплати, на рынке за место заплати, за хранение отдай, от милиции откупись, вай, лучше умереть. А персики везешь, а? Персики – дорогой, мгновенный товар, трехдневный товар, погибает товар, падает цена, а рядом узбек, у него дыня, идут к узбеку, а! Деньги несли за персик, отдают за дыню, вай!
И Николая Михайловича жалели, и всех костромичей: мало у них денег, беда, как мало, не берут по пять килограммов, все больше по полкило, а полкило взвесить труднее – гирь нет, кругом беда.
И про Георгия много говорили: хороший человек Георгий, детей много, надо кормить, одевать, каждому при выходе в жизнь – машину, а какая нынче молодежь? Лучше не говорить, какая, вот какая. Комсомольский возраст теперь пошел, иномарки любит очень – «жигули» не хотят, давай им «медресес», «месердес» им подавай, вах! Нагляделись американского кино – ой, тяжело Георгию их в жизнь выпускать.
Также они сообщили Николаю Михайловичу – под страшным секретом, что у Георгия в Костроме очень большая любовь, ой, какая большая, больше Казбека, вот какая любовь у Георгия к русской костромской девушке. Все к ее ногам швыряет Георгий, отрывает – ой, горе! – от сыновей и дочерей.
– Пожалей, дорогой, Георгия, забери заявление из суда. Георгий, дорогой, это Георгий, а не какой-то Эдик. Эдику не верь, верь нам!
А Николаю Михайловичу уже было все равно, что Эдик, что Георгий.
– Хорошие вы парни, – говорил он. – Да я-то что, да ведь жена. Вот ведь как.
В конце встречи Николая Михайловича спросили, любит ли он Кавказ. Николай Михайлович искренне отвечал, что да, любит, имея в виду наиболее доступный, по его средствам, дешевый портвейн «Кавказ». Ой, как стали плеваться южные люди при таком известии!
– Такой «Кавказ» нэнавидь! – кричали Николаю Михайловичу. – Люби природный Кавказ, снежные вершины, орлов! Люби Кавказ, как его Михаил любил Лермонтов, только так, дорогой! А портвейн забудь! Мы тебе будем бочками «Напареули», «Цинандали», «Киндзмараули»… Все любимые напитки Сталина будешь пить, шашлык будешь кушать, чахохбили и хинкали кушать будешь, с утра и до позднего вечера… И ночью даже тоже будешь кушать, только забери заявление на Георгия, ай, забери, не губи человека!
Утром, не дожидаясь утренней политбеседы жены, Николай Михайлович сказал:
– Старуха, Кавказ не обижай!
Это он оттого еще так решительно сказал, что южные люди очень ему плакались, что их жены гораздо и даже более тяжелого, даже иногда еще и совсем вообще агрессивного характера, чем русские.
– Ой, какие шумные, громче Терека! Ой, какие скандальные, так кричат – в Ереване слышно, вот как кричат. От них уезжаем, в России отдыхаем, на ваших красавиц любуемся.
На третьем суде, который состоялся, Георгия, опять-таки, не было, был его представитель, по его доверенной записке пришел. Адвокат Николая Михайловича, а оказалось, что и у Николая Михайловича был адвокат, предъявил фотографии, которые ясно доказывали, что «Волгу» южного кооператора ни в коем разе лошадь погрызть не могла. В чем было доказательство? А вот в чем: на «Волге» с ясными номерными знаками еще яснее номеров была видна выцарапанная надпись, совершенно нецензурная, даже для теперешнего бесцензурного времени. Адвокат, вспоминая, очевидно, знаменитых предшественников, имея тем более разноязычную аудиторию, говорил красноречиво.
– Граждане судьи! Граждане заседатели и остальные граждане! То, что лошадь знает матерные слова, несомненно. Смею утверждать, что лошадь знает только их. Мат вызывается состоянием дорог, состоянием конюха и вообще состоянием дел в России и остальном мире. Но! Надо же этот мат еще и нацарапать на машине. Твердость зубов лошади не уступает твердости гвоздя, и зубы конкретной подозреваемой лошади Малютки вполне могли произвести глубокое сцарапывание эмалевого покрытия капота. Но, опять-таки, но! Грамотна ли лошадь истца?
– Кто? – спросила Прасковья Ивановна. – Это Малютка-то? Да еще как грамотна! Еще бы не грамотна!
Такой возглас очень вредил и мужу, и ей же самой, но не могла Прасковья Ивановна отступиться от правды и дать в обиду лошадь. Потому что про грамотность Малютки звучало в конюшне очень часто. Например, дают Малютке прошлогоднее сено, а перед этим давали траву, она и морду воротит. Конечно, тут любой скажет: «Ишь, грамотная!»
Адвокат продолжал:
– Но… Если и допустить минимальную степень лошадиной грамотности, зададимся вопросом: что именно читают наши лошади? Какую литературу? Странный вопрос? Нет, предъявленное обвинение утверждает – повреждение нанесла лошадь, вид повреждения – словесное начертание нецензурного оскорбления в адрес владельца частного транспорта. Значит, мы обязаны исследовать и этот вопрос: где могла увидеть лошадь начертание того слова, звукам которого до этого внимала органами слуха? – Адвокат сделал паузу… – Итак, лошади чаще других ходят вдоль заборов, а именно на заборах пишется, как вы знаете, все что угодно. Исследуя характер этих надписей, я пришел к выводу, что они перестали быть матерными и перешли в разряд политических: «Долой КПСС», «Долой демократов», «Долой КГБ!» Мата, подчеркиваю, не замечено. Хотя лошадь могла пользоваться старыми знаниями.
– Она еще молодая, – очень кстати вставил Николай Михайлович.
– Я чего-то опять не поняла: где Георгий? – снова не вовремя вылезла Прасковья Ивановна. – Опять болезнь хитрости?
Судья терпеливо объяснил ей, что Георгий на сей раз здоров, но находится на выполнении государственного заказа особой важности – вывозит костромской строевой лес на железнодорожную станцию с целью его отгрузки в южном направлении.
– Забираю я заявление, забираю! – закричал Николай Михайлович, предусмотрительно отходя от супруги.
– Я тебе заберу! – грозно сказала она и велела адвокату, который ей очень нравился, продолжать.
– Продолжаю, – адвокат вдохновился и говорил не по бумаге. – Вопрос ссоры лошади и машины, граждане, – вопрос планетарный. Лошадь – экологически чистое существо, машина – смерть природе, планете, нам с вами, здесь сидящим.
– Конечно, машина – смерть, – закричал Николай Михайлович: ему надо было зарабатывать прощение жены, – Я вот еду по обочине, а они все жжик-жжик мимо, на нас гарью и копотью. Ладно, думаю, мы с Малюткой едем трюх-трюх, трюх-трюх. И точно, глядим: машина в кювете, хозяин рядом, машина горит, в крови. Хорошо еще, если жив. Мы же его и спасаем. Извините, перебил.
– Нет, нет, – поблагодарил адвокат, – это в ту же струю. Лошадь в отличие от машины – существо не только экологически чистое, но и глубоко национальное. Немецкая лошадь не выдержит русских условий. Это отражено и в приметах. Наша лошадь, приснившаяся во сне, по примете означает, что хозяин ее окружен ложью. Ложь – лошадь, видимо, срабатывает это созвучие. Но по-немецки лошадь – пферд, а лгать по-немецки – люген. Что же должен думать немец при виде во сне лошади? Также заметьте, что программа «Вести» по телевидению, полная лжи, открывается ржущими лошадьми.
– Это не по теме, – перебил судья.
– Но близко к ней, – сказал адвокат.
– Вы замечаете, граждане, что лошадей все меньше, а лжи все больше?
В общем, и этот суд ничем не кончился. Вернее – кончился тем, что Николай Михайлович уже категорически потребовал свое заявление назад. Может, его подвигало желание накормить с утра голодную Малютку. Он боялся только демарша жены, но и Прасковья Ивановна махнула рукой. Южные люди, забывшие, на радостях, о всяких «Цинандали», помчались к отгружающему северный лес Георгию, чтобы сообщить ему приятную новость. Так что Николай Михайлович вынужден был вспомнить все про тот же дешевый портвейн «Кавказ».
Окончательно вся история завершилась тем, что из суда пришла бумага с требованием уплатить судебные издержки. Тут-то Николай Михайлович и рот раскрыл, а закрыть забыл. А жена его пошла в церковь и поставила свечку, в том числе и за Георгия. Несчастный человек: там семья, тут любовь, машину поцарапали, как не пожалеть. И кто его пожалеет, кроме нас? Никто. Это мы только себя не умеем жалеть, а других сколько угодно.
Живи, Георгий, живи! Очень по тебе на Кавказе стосковались. Может, там из русского леса и дом себе выстроишь.
90-е годы ХХ века
