Фашизм – это твой смех, когда убивают другого

Источник: деловая газета ВЗГЛЯД

Фашизм на нашей земле: зигующие руки, пытки, издевательства, война с мирным населением, расовая теория превосходства…

Вы скажете, что фашизм только на Украине и в Прибалтике? А как же наши господа актеры-писатели-музыканты, собиравшие деньги для нацбатов и выступавшие перед зигующими карателями в зоне АТО? Как же все эти креативные, чья любовь к свободной Украине уживается с какой-то брезгливой ненавистью к русскому народу? Нет, ребята, фашизм давно уже прописался у нас. Чума в нашем доме. Как же это случилось?

Мне почему-то вспоминается время, когда мы перестали говорить о правде и справедливости, а заговорили об эффективности и конкурентоспособности. Это в те времена нечестные стали «успешными», а честные – «совками» и «лузерами».

Сдвиг в массовом сознании подкреплялся соответствующими явлениями в культуре. Советские кумиры Стругацкие в своих книгах прославляли прогресс и «прогрессоров». Как они при этом рассуждали, не секрет. «Для меня и для тебя тоже коммунизм – это братство интеллигенции, а не всяких там вонючих садовников, – писал брату Борис Стругацкий. – На солженицынских матренах коммунизма не построишь».

Высокомерное отношение к труженикам и праведникам из простого народа (таким, как героиня рассказа Солженицына «Матренин двор»), на рубеже восьмидесятых–девяностых стало нормой. Мы уверили себя, что свет миру там, где деньги и технологии. Там же, где ничего подобного нет, там вообще ничего нет – только дикость и нищета. Ну, может быть, еще людоедство. Неудивительно, что мы стали гнушаться «грязных садовников», которые не вошли в продвинутую западную цивилизацию – всех этих несчастных вьетнамцев, кубинцев, конголезцев, чилийцев... К их героям мы тоже теперь относились соответственно.

Я помню статьи в журналах, в которых с презрением говорилось о Сальвадоре Альенде и с восторгом о Пиночете, который «построил в Чили рыночную экономику». О Че Геваре теперь если и вспоминали, то с иронией. Началось переименование улиц, названных в честь Патриса Лумумбы, имя героя Африки убрали из названия московского Университета дружбы народов (уже вернули). Логика была понятна – убийство Лумумбы спланировали наши новые друзья американцы, а стоило ли портить им настроение? Да, теперь мы дружили с теми – успешными, белыми, а потому активно избавлялись от неудобных имен и историй. Если же мы и говорили о небелых и незападных, то, как правило, со смешком:

На острове Таити
жил негр Тити-Мити
жил негр Тити-Мити,
Был черный, как сапог.
Вставал он утром рано,
Съедал он три банана
И, съевши три банана,
Ложился на песок...

Конечно, эту чепуху сочинили еще в советское время, но тогда ее пели разве что в подворотне, а теперь песню исполняли на федеральном канале. И в этом было что-то оскорбительное, расчеловечивающее. Особенно для тех, кто помнил Давида Диопа:

Белый убил моего отца,
Потому что мой отец был горд.
Белый изнасиловал мою мать,
Потому что моя мать была красива.
Белый изнурял моего брата
Под раскаленным солнцем дорог,
Потому что мой брат был силен.
Белый повернулся ко мне,
Его руки были красными от крови.
Он плюнул в мое черное лицо и закричал:
– Эй, бой, принеси миску, полотенце и воду!

«Всякий раз, когда где-то линчуют очередного беднягу, всякий раз, когда где-то пытают очередного несчастного, я чувствую себя униженным и растерзанным на части», – писал Эме Сезер, великий поэт Мартиники.

«Признать свою принадлежность к третьему миру для нас означает, перефразируя слова Хосе Марти, подтвердить, что мы чувствуем на своей щеке каждый удар, нанесенный по любому человеку в любой точке мира», – говорил герой Черной Африки Тома Санкара.

Но мы перестали чувствовать на своих щеках удары, которые Запад наносил людям по всему миру. Более того, мы находили эти удары смешными. Поэт Игорь Иртеньев, телевизионный кумир перестройки, смеялся над смертью Чаушеску. Да, в 1989 году румынские майдановцы убили семидесятилетнего Николае Чаушеску – расстреляли его вместе с женой, расстреляли без суда и следствия. Но стоило ли над этим глумиться?

Ряды героев поредели
В теченье считанных недель
Друзья, мне страшно за Фиделя,
Скажи, ты жив еще, Фидель?

Да, американские империалисты много раз пытались убить Фиделя Кастро. На него было совершено несколько сотен покушений. Это был человек, бросивший Джорджу Бушу: «Вы, столь привязанный к крупным состояниям как миллионер и сын миллионера, возможно, никогда не сможете понять, что есть люди неподкупные и безразличные к деньгам». Это был человек, который встал на защиту простого народа – и победил. Достойно ли это насмешек? Достойно ли вообще делать покушения на жизнь предметом своего поэтического веселья? Хиллари Клинтон, как известно, не пишет стихов, но ее «вау» при известии о расправе над Каддафи из той же серии, что стишок Иртеньева. Но дело, конечно, не в Иртеньеве – дело в аудитории, которая ему аплодировала стоя.

А вот народный артист России Алексей Козлов под смешки и улыбочки исполнил с друзьями-музыкантами песню «Патрис Лумумба» в передаче «В нашу гавань заходили корабли»:

Погиб-убит герой Патрис Лумумба,
И Конга без него осиротела.
Его жена, красавица Полина
С другим мужчиной жить не захотела… и т. д.

В 1961 году ЦРУ и бельгийские спецслужбы действительно убили премьер-министра Конго Патриса Лумумбу. Перед смертью его пытали. Тело расчленили и растворили в кислоте. Его дети осиротели, его вдова, действительно, больше не вышла замуж. Это было самое настоящее нацистское преступление, за которое ни в США, ни в Бельгии никто не понес наказания. Можно ли над этим потешаться? Можно ли, например, спеть подобную песню про убитого в концлагере еврея и его вдову?

Вы скажете – да они ни о чем таком не думают, просто весело исполняют «дворовую песню». Я отвечу: вот это-то и страшно. Страшно, что можно вот так, веселясь и раскачиваясь, петь этот текст. Страшно, что никто в студии их не остановил. Страшно, что редакторы выпустили эту передачу в эфир.

Бахтин написал однажды, что смех не воздвигает костров, но получил резкую отповедь Аверинцева: да, смех не воздвигает костров, но он часто у костров звучит, и потешные колпаки на головах жертв – необходимая принадлежность аутодафе. Пушкин, прочитав комедию Вольтера о смерти Жанны д’Арк, сравнил автора с римским палачом. Поэт с удивлением писал о том, что во Франции, где у Вольтера было столько врагов и завистников, не нашлось никого, кто дал бы ответ цинику-просветителю, «присовокупившему поругание к смертным мучениям девы». «Жалкий век! жалкий народ!» – восклицал Александр Сергеевич.

А может быть, жалкий век – это наш век? А может быть, жалкий народ – это мы? Может быть, именно так мы проспали в нашем доме чуму? Может быть, иронизируя и смеясь над смертью таких героев, как Лумумба, мы приближали бомбежки Донбасса и сожжение людей в Одессе? Так ли уж долог путь от интеллигентского презрения к «вонючим садовникам» и «матренам» до ненависти к «ватникам» и «колорадам»? Может быть, через песенки Козлова и Макаревича, через стишки Быкова и Иртеньева, через снобистские пошлости Стругацких и вползал в наши дома смрадный повелитель мух? Не занесенный с другой планеты, не немецкий, не итальянский, не канадско-американский, а свой собственный, поганый, доморощенный? Не отсюда ли пошла нацистская чума – та самая, которую мы вовремя не распознали?

Эме Сезер писал в «Речи о колониализме», что когда утром люди просыпаются и с удивлением видят в своем мире самый настоящий нацизм, причина этого проста: «Однажды они уже простили его, закрыли на него глаза, узаконили его, потому что до сих пор он применялся только к неевропейским народам». Однако тот, кто прощает нацизм по отношению к неевропейским народам, тоже несет за него ответственность. И однажды сам пострадает от него.

Да, это непросто принять. Но каждый раз, когда американцы убивали кого-то в Сомали, Йемене, Судане или Панаме, а мы принимали это как факт или говорили («ах, это так далеко! что мы можем об этом знать?»); и каждый раз, когда они пытали кого-то в своих секретных тюрьмах, а мы пели песню об их демократических институтах; и каждый раз, когда они стравливали в кровавой распре народы Африки или Ближнего Востока, а мы отворачивались и бормотали что-то про межплеменные раздоры; и каждый раз, когда в Никарагуа люди сдавали кровь, чтобы не умереть от голода, а мы повторяли байки об их отсталости и неумении работать; и каждый раз, когда дети в Камбодже подрывались на американских бомбах, а мы восхищались американской техникой и уровнем потребления; и каждый раз, когда мы вместе с ними называли кого-то отсталыми, забывая, как делали этих людей отсталыми, как заковывали в цепи, как продавали в рабство, как сгоняли в резервации – каждый раз происходило страшное, и чума вползала в наши дома, и мы впускали в свои вены токсичный яд, разлагающий яд нацизма; и в конце всех этих несправедливостей, всей этой пошлости и отвратительной лжи в наш мир пришло то чудовищное, что мы наблюдаем сейчас.

Потому что фашизм – это не только крики «хайль!» и «слава Украине!». Фашизм – это разделение людей на грязных и чистых, отсталых и развитых, на тех, кого можно и кого нельзя. Фашизм – это твой смех, когда убивают другого. А иногда фашизм – это просто молчание. Потому что даже через молчание ты становишься соучастником преступления. И тогда превращения одних в жертвы, а других в зигующую свору не избежать.