Источник: деловая газета ВЗГЛЯД
То, что было храмом, затем мечетью – становилось музеем. Торжеством науки, культуры и искусства. Эры знания – и знания, дарующего силу. Все это теперь – не то, чтобы пустые слова, но слова, явно не имеющие былой убедительности.
Чтобы в первом приближении представить себе турецкий контекст споров вокруг Святой Софии – отечественному читателю можно вспомнить, например, следующие российские сюжеты:
– споры вокруг передачи Исаакиевского собора Русской православной церкви;
– аналогичные споры вокруг передачи «Троицы Ветхозаветной» Рублева из Третьяковки в Троице-Сергиеву лавру, для храма которой она была первоначально написана и где пребывала вплоть до первых революционных лет;
– и (конец которым не предвидится) споры о выносе тела Ленина из Мавзолея.
Понятно, что каждая из этих историй сама по себе весьма далека от ситуации вокруг Святой Софии – сколь бы мы ни ценили Исаакий Монферрана, никто не сможет всерьез сказать, что его художественная или историческая ценность сопоставима с ценностью константинопольской базилики. «Троица» Рублева для кого-то в первую очередь – икона, объект, на который молятся, для других – произведение искусства, объект эстетического наслаждения, для третьих – и то и другое одновременно.
Айя-София, как музей – это прежде всего о высоком модерне. О светском государстве и универсальных ценностях, о вхождении в «общечеловеческую цивилизацию». О пафосе человеческого познания и исторического наследия. О пафосе культуры и культурных иерархий – разграничение высокого и низкого. О том, кстати, что музей – это место приобщения к этой культуре. Пример с музеем очень показателен – ведь это время больших музейных институций, проникнутых духом просвещения: посетитель должен тянуться, усваивать, учиться – а вот про развлечения и привлекательность, про дружелюбность музейных пространств и прочее – это совершенно необязательная деталь. Музейные смотрительницы –уходящий типаж «пыльных старушек», взволнованно следящих за посетителями и настаивающих на благоговении как надлежащем поведении посетителя, который ничтожный зритель великого – они могут раздражать, да и раздражают очень сильно, но ведь они именно часть того, уже во многом ушедшем под воду, мира.
Этот мир – про большие порядки, про нормы, которые игнорируют индивидуальные отличия, про оценки – про массовое: массовое обучение, массовую культуру, массовое жилье.
Этот мир – неуютный, разумеется. Потому что для масс предлагается массовое: однотипная одежда; ботинки почти одного фасона; книги, выпущенные массовым тиражом – прежде всего учебники, от букваря до университетского курса физики. И еще раз – оценки. Если ты не вписываешься в этот порядок, то ты оцениваешься низко – твоя цена мала. Это про общий школьный курс, который не предполагает «индивидуальных траекторий».
И этот мир – совсем не про то, что «я так вижу». То есть, конечно, видеть ты можешь как угодно – но есть «объективное знание», «вечные ценности». Рафаэль – гений, Моцарт – гений, Толстой – великий писатель. Если ты этого не понимаешь, не чувствуешь или вовсе не знаешь, то это именно твоя проблема: безграмотность, которую надо устранить, дефект восприятия, который положено преодолеть – ну или научиться в приличном обществе держать это при себе.
Турция Ататюрка рвалась в первый мир: создавая тяжелую промышленность, готовя инженеров, воспевая Сабину Гехчен – приемную дочь Кемаля-паши, первую турецкую женщину-пилота. Айя-София, ставшая музеем – часть этой Турции и часть того мира высокого модерна.
С этим все уже давно совсем не так.
Прорыв не удался. Турция в итоге откажется от программы индустриализации, станет центром легкой промышленности и останется во многом аграрной страной – частью, периферийной, европейского мира. Оплотом «современности» долгое время оставалась армия – которая раз за разом поправляла итоги выборов, когда крестьяне избирали не тех, кого были должны. Реальность делилась – на образованное европеизированное меньшинство и анатолийские деревни, где актуальным оставался вопрос ликвидации безграмотности, на благополучные стамбульские районы Шишли и Нишинташи – и лачуги, вырастающие на окраинах, где селились приезжавшие из деревень все новые и новые обитатели Стамбула.
Потом они получили голос – те самые, в глазах городских благополучных слоев, дикие, полные предрассудков, необразованные, неокультуренные. Голос – весьма неприятный для благополучных и образованных. Но последние десятилетиями могли позволять себе если не замечать, то более или менее игнорировать их – потом, предсказуемо, оказалось, что у этого есть своя оборотная сторона.
Но история ведь, как легко заметить, далеко не замкнута на сугубо турецкие дела и обстоятельства.
Ведь вопрос в том, а во имя чего Айя-София теперь должна оставаться музеем?
Музей был триумфом светского государства – и одновременно наставлением и поучением. Турист восхищенно созерцал и научался понимать прошлое: от руин первого храма, погибшего при восстании Ника, через столетия ромейской державы, с мозаиками, которые создавали правившие один за другим императоры, с минбаром, с библиотекой Махмуда I, минаретами и теснящимися под стенами Софии мавзолеями султанов-халифов.
То, что было храмом, затем мечетью – теперь становилось музеем. Торжеством науки, культуры и искусства. Эры знания – и знания, дарующего силу.
Все это теперь – не то, чтобы пустые слова, но слова, явно не имеющие былой убедительности. Да и музей для нас теперь – прежде всего про «комфортное пространство». Мы обсуждаем, насколько приятен музейный магазин, симпатична ли музейная кофейня – мы воспринимаем музей, как одно из развлечений. А если речь о развлечениях и удовольствиях – так что можно противопоставить здесь тем, кто требует, чтобы София, бывшая домом молитвы, вновь стала таковым? То, что мы лишимся привычных удовольствий. Так ведь это не аргумент – и мы сами это знаем. А призывы к большим, тяжелым словам – к культуре, человечеству, общему историческому наследию – не имеют силы, потому что сами эти слова стали мало что значить для нас. Разве только музейные старушки еще бодро на них отзываются, с резвостью – удивительной для их лет.
