Разночинец на распутье

«Во всякой истории есть больше, чем одна сторона»
(Роджер Желязны «Хроники Амбера»)

В новой статье левоевразийского философа, колумниста «Советской России» Рустема Вахитова предложена довольно остроумная точка зрения на историю России последних 150 лет. По свежести идей и оригинальности суждений статья напомнила замечательную, хоть и несколько разухабистую книгу донецкого писателя-фантаста и публициста Вадима Кирпичева «Зеркало для России» (где русская история представлена как футбольный «матч века» геополитических сборных «Империя» и «Русь»). Короткое эссе профессионального философа Вахитова получилось куда глубже экстравагантной беллетристики профессионального математика Кирпичева, поэтому давайте остановимся на главных идеях статьи уфимского евразийца Рустема Вахитова (сокращённо Р.В.).

Р.В.: «Разночинство между тем сыграло огромную роль в политической истории и XIX века, и века ХХ-го. Собственно, оно определило судьбы всех русских революций – несостоявшейся народнически-социалистической 1860-70-х гг., полусостоявшейся 1905 года и, наконец, состоявшихся большевистской 1917 и либерально-буржуазной 1980-х-90-х».

«Локомотивом истории» и движущими силами социальных потрясений «первой волны» (конец XIX – начало XX века) и «второй волны» (конец XX века) являются разночинцы, продукт разложения традиционного сословного общества. Разночинство оформилось в «опасный класс», который общество не смогло абсорбировать и который в итоге уничтожил породившее его общество. Проблема «лишних людей» была своевременно отрефлексирована как в русской литературе XIX века, так и в послеоттепельной литературе и особенно кинематографе «морального беспокойства», – и в обоих случаях «мастера культуры», за редким исключением, приняли сторону разночинцев (как «униженных и оскорбленных»).

Р.В.: «Советское общество, перейдя от ленинско-троцкистской революционной вольницы к суровому сталинскому «новому средневековью», тоже обрело сословные черты, хотя его служебно-учётные группы (партноменклатура, совслужащие, рабочие, колхозники) сословиями не именовались. Однако родиться в семье русского пролетария в СССР означало совершено иную стартовую позицию, чем, например, в семье еврейского дантиста и уж тем более немецко-русского бывшего дворянина… Запись в графе паспорта и анкеты определяла судьбу человека с самого начала его жизненного пути, а это – главнейший признак сословного общества».

Это очень важный тезис, до сих пор недостаточно чётко отрефлексированный на социологическом языке: советское общество, несмотря на его официальную марксистскую самопрезентацию, было квазитрадиционным и квазисословным. Оно, по крайней мере в сталинский период, было вертикальным, иерархичным, со вполне чёткими критериями меритократической селекции в советскую «аристократию». С той, однако, существенной (и намеренно игнорируемой либералами) разницей, что советская аристократия (сталинская номенклатура) была не столько элитой господства, сколько элитой служения.

Указанное обстоятельство объединяет судьбу СССР и Российской Империи – могильщиками обеих империй стали «разночинцы».

Р.В.: «Меньшая, но наиболее заметная в силу политической и общественной активности часть разночинцев составила интеллигенцию. Это были не интеллектуалы на государевой службе <…>, а именно интеллигенты в специфическом смысле. <…> Но бо́льшую часть разночинцев составляли вовсе не интеллигенты, а мещане. <…> Вообще отношения мещанства и интеллигенции – это отношения двух злейших врагов, что видно хотя бы по произведениям русской литературы. Интеллигенты презирали мещан и считали их полуживотными, мещане презирали интеллигентов и считали их выспренними дураками».

Разночинцы не представляют собой ни единый, спаянный общими интересами класс, ни аморфную люмпенизированную массу. Они, в свою очередь, делятся на два жёстко конкурирующих и даже враждующих лагеря – интеллигенцию и мещанство. Из популяционной биологии известно, что самая острая конкуренция – не межвидовая, а внутривидовая, которая выплеснется наружу, едва исчезнут внешние «сдержки и противовесы» (как два кота, которые до поры до времени могут уживаться в одной комнате лишь при наличии хозяина). И эта же «внутривидовая» конкуренция, начавшаяся в петербургских салонах, а закончившаяся на полях Гражданской войны, поляризовала разночинцев по партиям, формируя в них «классовое самосознание».

Р.В.: «Если интеллигенты, выйдя из народа (в социологическом смысле, то есть из низших, податных сословий), жалели его, горели желанием ему помочь, пусть по своему, по рецептам, вычитанным из немецких и французских радикальных книжек, то мещане презирали тех, кто остался на ступень ниже их, и они пуще смерти боялись возращения в соломенные избы, городские подвалы и меблированные комнатенки. <…> Гипертрофированный морализм русской интеллигенции был обратно пропорционален полнейшему и бесстыдному имморализму ее социального сводного брата – мещанства».

Наличие двух полюсов, имеющих принципиально противоположные «заряды»: «неба» (стяжание идеального блага) и «хлебов» (алкание материальных благ) – задаёт этическую ориентацию подрывных интенций разночинства. От того, кто одержит победу во «внутривидовой» схватке – интеллигенция или мещанство, – зависел характер будущей революции – восходящий, синергийный или нисходящий, энтропийный («прогрессивный» или «реакционный», если прибегнуть к марксистскому языку).

Р.В.: «И попутчиком взбунтовавшегося народа, тактическим союзником, хоть и непонятным, и чуждым, стала революционная интеллигенция, которую после левоэсеровского мятежа большей частью вобрала в себя ВКП (б) <…> Интересно, что те, кто оказались по ту сторону октябрьских баррикад, «белые» – в значительной массе были мещанами и опирались на мещанство. Победа большевиков стала торжеством и революционной интеллигенции, и народа (интеллигенты-революционеры получили власть, а крестьяне – помещичьи земли и продналог). Слишком малочисленно было дореволюционное мещанство (заимевшее, уже кстати, и своих интеллектуалов – контр-интеллигенцию), чтобы победить».

В «первую волну» гегемонию захватила интеллигенция (институциализировавшая себя в виде ВКП(б)), что предопределило, в целом, идеационный характер «пролетарской» революции октября 1917 года: религиозный накал, доминация идеальных смыслов, осмеяние мещанства. Хотя в феврале сперва одержало победу мещанство. Гражданская война – это, главным образом, «восстание мещан», до глубины души фрустрированных тем, что у них из-под носа уплывает вожделенная мечта: «свечной заводик» да «блюдечко с голубой каемочкой». Ликвидация «мещанского разгула НЭПа» и разгром троцкистско-бухаринского блока в конце 20-х – начале 30-х годов – это афтершоки холивара «интеллигенция vs мещанство» (главный редактор «Правды», большевик-ленинец Н.И. Бухарин в 1925 г. выступил с откровенно мелкобуржуазным лозунгом: «Обогащайтесь!», фактически возглавив мещанскую «партию»).

Р.В.: «Но сталинский режим железной пятой наступил на грудь уже новому, советскому мещанству. Возродилось своеобразное крепостное право, города почистили от нежелательного, нетрудового элемента, в деревнях воссоздали специфические общины – колхозы, такой же фискальный орган государства. И, значит, воссоздали народ – в указанном мною смысле. Дохнуло политическим морозом николаевского царствования, новым самодержавием и новой жандармерией. Коллективный Бенкендорф – теперь в форме НВКД и в пенсне — встал над страной. Но дохнуло и духом народности и в школьные учебники вернулись Пушкин и Толстой, проклинаемые мелкобуржуазными критиками 20-х как певцы крепостничества».

После полной и окончательной победы революционной интеллигенции в лице сталинцев пришла пора «здорового консерватизма» – т.е. пора «зафиксировать прибыль». Возрождались институты традиционного, сословного общества – вплоть до эстетической «реконкисты»: сталинский ампир, офицерские погоны, борьба с модернизмом.

Р.В.: «Собственно, либеральная революция конца 80-х – начала 90-х и была революцией мещан. Где вы еще видели революционные массы, которые требовали не гражданских свобод (до которых, как потом показала практика, большинству и дела не было!), а побольше сортов колбасы в магазинах? Как назвать людей, которые, увидев с экранов перестроечного ТВ продовольственное изобилие в Германии, решили, что значит, немцы все же выиграли войну? Будто их отцы и деды воевали за баночное пиво и сыр в упаковке, а не за национальное бытие своих народов, которым нацисты в своих планах не оставляли «жизненного пространства»?».

Во «вторую волну» реванш взяло мещанство, что также предопределило материально-чувственный характер «буржуазной контрреволюции» 1991 года (перестроечные «Огонёк» и «Новый мир» взахлёб пели оды Бухарину, на все лады смакуя его слоган: «Обогащайтесь!»). Реабилитация мещанства началась с хрущевской оттепели, к середине 70-х завоевавшей «командные высоты» в советском кинематографе («Афоня», «По семейным обстоятельствам», «Ты мне – я тебе», «Старый Новый год», «Гараж»). Завоевать общественное сознание «важнейшему из искусств» оставалось делом времени.

В течение 90-х, смутного времени «холодной гражданской войны») интеллигенция была истреблена и загнана «под лавку», а мещанское миросозерцание (оказавшееся тождественным либеральному) было объявлено «единственно верным» и «национальной идеей». Постсоветский мещанин с потрохами купился на дешёвый развод, что после приватизации каждый счастливый обладатель ваучера получит две «Волги» (на большее у мещанина и жлоба Чубайса не хватило фантазии, но и этой «морковки» оказалось достаточно). Одновременно телевизор стал агрессивно навязывать «нескромное обаяние буржуазии», буржуазный стиль жизни («Санта-Барбара», «Беверли-Хиллз 90210», «Коломбо») и тиражировать «американскую мечту» («Рабыня Изаура», «Просто Мария», «Красотка»).

Р.В.: «Где она – революционная и наивная интеллигенция? Она не просто оплевана, она осмеяна торжествующим мещанством».

Один из «прорабов» Великой французской революции Жорж Дантон перед казнью спохватился: «Революция пожирает своих детей». Научно-техническая интеллигенция, главный актор перестройки, была не просто оплёвана и осмеяна – она была безжалостно истреблена. Где все те тысячи и тысячи отраслевых НИИ, КБ и НПО, где трудились миллионы (!) учёных и инженеров? Под флагом «конверсии» институты были закрыты в 90-е, а их обитатели выброшены на улицу (А.А. Зиновьев достаточно ярко и социологически точно описал это поражение советской интеллигенции в социологическом романе «Русская трагедия»).

Р.В.: «После сложного десятилетия ломки старого и строительства нового государства, утвердился вполне мещанский режим, совместивший успешный гешефт и показной патриотизм».

«Просвещенный консерватизм», «здоровый консерватизм», «хороший либерализм» – начиная с 2001 года, наконец, пришла пора победившим мещанам «зафиксировать прибыль». В элите (и в стане придворных идеологов) появился запрос на реставрацию консервативных ценностей и сословных институтов. Но этот процесс блокировался как собственно запретом на любую идеологию, кроме либеральной, так и особенностями периферийного капитализма (так толком и не вышедшего из зоны криминальной фазы «первоначального накопления капитала»). Иерархическая сословность в современной России сложилась в форме т.н. «вертикали власти» – вырождённой, бюрократической силовигархии (если всерьёз не иметь в виду фриков вроде царевича-самозванца Гоши и «цыганскую свадьбу» в Исаакиевском соборе).

До сих пор слышны призывы к строительству сословного «аристократического» общества (см., например, недавнюю статью Геннадия Матюшова «Коронавирус – биологическое оружие или эпидемия?»), что говорит, как о том, что таковое общество за 20 лет победившему мещанству построить так и не удалось, так и о том драматическом анахронизме, фундаментальном непонимании среди консервативной интеллигенции, что «окно возможностей» для построения «старорежимного» общества не просто закрывается, а быстро и наглухо заколачивается…

Р.В.: «Но проблема в том, что мещанство предполагает определенный, пусть даже средненький уровень потребления (мещанин готов совесть заложить вовсе не за кусок хлеба, а за кусок хлеба с маслицем). В странах же капиталистической периферии этот уровень встречается редко, потому что экономическая подкладка слишком тонка. Российская империя и СССР могли себе позволить большой класс мещанства, современная Россия, похоже, нет».

Победа мещанства в постсоветской России оказалась пирровой, поскольку «недолгое счастье среднего класса» (А.И. Фурсов) заканчивается на наших глазах – средний класс как социальная база мещанства стремительно исчезает. А это означает, что из «рожек и ножек» недосословного среднего класса появляются новые разночинцы (уже успевшие обзавестись суверенным названием «прекариат»). Они еще в соцсетях и блогах (салонах XXI века) и не вполне поляризовались на «новую интеллигенцию» (ратующую за православный социализм») и «новых мещан» (топящих за «безусловный базовый доход»), но уже само их появление – явный признак того, что Россия «беременна революцией».

Разночинная Россия напряженно всматривается в мутную рябь быстротекущих событий, но что проступит в отражении? Возвышающее «В белом венчике из роз – впереди – Исус Христос» или утробное «мурло мещанина»?

Андрей Борисович Костерин, редактор портала «Новый социализм – XXI век», г. Владимир