Сталин и «Свидетели Иеговы»

Дед Фёдора был известным военачальником. Дослужился аж до маршала. Начинал свой воинский путь еще в Гражданскую с Будённым. Затем Финская, потом, естественно, Великая Отечественная. Дед имел все награды, которые только можно себе представить, но особенно он гордился золотой звездой Героя Советского Союза, которую получил за освобождение Будапешта. После войны дед занимал различные руководящие военные должности. К нему весьма благоволил сам Иосиф Виссарионович. Дед тоже очень любил и почитал товарища Сталина. И даже заказал одному известному художнику написать портрет вождя.

 

Карьера деда закончилась резко при Хрущёве. Дело было так. В разгар хрущёвской «оттепели», на одном из официальных банкетов какой-то молодой борзописец прочитал издевательский стишок про Сталина. Все подобострастно зааплодировали. Борзописец предложил поднять бокалы за разоблачителя «культа личности Сталина» Никиту Сергеевича Хрущёва. Все встали и начали чокаться. Оставался сидеть только один дед, лицо его было непроницаемо-мрачным. Наступила неловкая пауза. Присутствующие устремили на него свои взгляды. Тем более, что дед сидел почти во главе стола, рядом с каким-то очень приближенным к Хрущеву партийцем. Дальше произошло совсем неожиданное, нечто гоголевско-достоевкое. В полной тишине дед поднялся со своего места, взял фужер, наполнил его доверху «хванчкарой», медленно с достоинством прошел вдоль всего стола и остановился возле борзописца. Тот поднял голову и испуганно посмотрел в дедовские глаза, в которых прочитал свой приговор. И приговор был немедленно приведен в исполнение. Дед неспеша вылил весь бокал на голову борзописца, затем поставил бокал на стол и твердой военной походкой покинул банкетный зал.

 

Через несколько дней дед был снят со всех своих постов и отправлен на пенсию. У него осталась только отличная четырёхкомнатная квартира на Зубовском бульваре, недалеко от храма Святителя Николая в Хамовниках. Вот эта квартира и перешла Фёдору по наследству. Родителей Фёдор потерял в 1960 году, когда был еще подростком. Они погибли в автокатастрофе. Воспитанием Фёдора занимались дед и бабушка. И Фёдор с детства жил в этой квартире. Бабушка была верующей и крестила Фёдора в храме Святителя Николая в Хамовниках. Дед не возражал, он терпимо и даже с симпатией относился к Церкви. Любил вспоминать, как однажды встретился с Патриархом Пименом на пароходе во время путешествия по Волго-Балту из Москвы в Ленинград. Они разговорились. Патриарх вспоминал военное время и свое личное участие в защите Отечества. После этой встречи дед неизменно говорил: «Хороший мужик Пимен, наш – фронтовик!».

 

Дед любил приглашать в гости своих верных друзей. Сам он был замечательным рассказчиком. А уж если выпивал свои боевые сто грамм, то его невозможно было остановить. Фёдор очень любил эти дедовы посиделки. Дед всегда сажал Фёдора рядом с собой. Однажды кто-то спросил деда, как он воевал под началом Семёна Михайловича Будённого. Дед ответил: «Я вам лучше скажу, как сам Будённый коротко отвечал на подобные вопросы. Отвечал он так: «На полном скаку подлетаешь к беляку и рубишь его, от ухов до с-ки». Семён Михайлович владел баклановским ударом». При этом дед не засмеялся, а наоборот погрустнел и сказал: «А вообще-то жалко многих из них, тоже ведь молодые, как и мы были и тоже ведь – русские. Это время не особенно приятно вспоминать. Белые, они, конечно, белые, но ведь не немцы же».

 

Все гости оживлялись, когда вспоминали Великую Отечественную и товарища Сталина. Среди гостей деда не было людей, которые бы без уважения относились к Иосифу Виссарионовичу. Очень не любил дед произведения писателя Виктора Астафьева о войне. Особенно возмущал его эпизод в одной из военных астафьевских книг, в котором советские и немецкие солдаты помогают друг другу вытаскивать из реки увязшую технику. И при этом чуть ли не братаются. Дед по этому поводу говорил: «Да выдумал он все. Такое было тогда совершенно невозможно. Немедленно расстреляли бы. Развел какую-то толстовщину! Стыдно, сам ведь фронтовик». При упоминании имени Солженицына дед мрачнел и произносил лишь одну фразу: «Не будем об этом власовце».

 

Неизменным гостем у деда был друг его детства Наум Захарович. В разное время он руководил строительством многих стратегических объектов. Таких сегодня принято называть красными директорами. Несмотря на свое еврейское происхождение, Наум Захарович с огромным уважением относился к товарищу Сталину и искренне ненавидел Троцкого. Однажды, с присущим евреям юмором, он рассказал весьма впечатляющую историю. Где-то за год перед войной к нему на очередной объект должна была приехать комиссия с проверкой. Наум Захарович работал блестяще, всё всегда успевал к срокам и комиссии особенно не боялся. В назначенный день и час он вышел встречать членов комиссии. Дальше его слова: «Иду я навстречу группе проверяющих. Было их человек двадцать. Спокойно так иду. И вдруг замираю на месте. Я вижу во главе группы… Кого бы вы думали? Самого товарища Сталина! И представляете, братцы, я обос-ся».

 

Незадолго до своей смерти дед подозвал Фёдора и сказал: «Внук, я знаю ты человек верующий. Но я тебя прошу не выбрасывай и не продавай портрет Сталина, пусть он всегда остается там, где я его повесил. Если хочешь – это мое завещание».

 

Перед смертью дед выразил желание исповедоваться и причаститься. Сказалось все-таки благотворное влияние бабушки и внука. Пришел батюшка из Хамовников, соборовал и причастил деда. Отпевали его тоже в хамовническом Никольском храме. Вскоре умерла и бабушка.

 

И остался Фёдор один в большой квартире на Зубовском бульваре. Пытался жениться, но не получилось. Зато появилась хамовническая семья. Теперь у Фёдора на квартире регулярно по праздникам, да и не только, собирались прихожане, устраивали братские трапезы, обсуждали мiровые проблемы: когда придет антихрист, когда в Брюсселе на полную мощь заработает компьютер под названием «Зверь», как относиться к карточкам с личными данными и т.д и т.п. Коротко говоря – типичные вечные русские разговоры, разгорячающие кровь и позволяющие отвлечься от серых будней. Иногда вместе ездили в паломничества по святым местам. В одной из таких поездок Фёдор познакомился с Лёней Шерманом. Тот был довольно молод, лет сорока, активен, красив, обаятелен. В храм начал ходить недавно. Но рассуждал о духовных вопросах так, словно занимался ими всю жизнь. Люди подобного типа обладают неким магнетизмом и, конечно, женская часть Фединой хамовнической семьи сразу приосанилась и заблестела глазками. Да и Фёдор, человек простодушный и открытый, потянулся к Лёне Шерману. Все решили, что Лёня теперь непременно должен приходить к Феде на посиделки. И Лёня начал приходить. Первые два-три раза он помалкивал и присматривался. Но разве можно долго сдерживать такую энергию?! И Лёня взял инициативу в свои руки. Разговоры изменились. Теперь уже говорили не о печатях антихриста, а о нашей истории. Шерман красноречиво разоблачал советскую эпоху, поносил нынешнюю российскую власть, говорил, что Церковь идет на поводу у государства и т.д. и т.п. Фёдор пытался возражать Лёне, говорил про советскую науку, про Гагарина. Но разве мог он противостоять молодому и национальному напору Лёни?! Тем более, что преобладающая женская часть компании смотрела на Шермана с обожанием и даже цыкала на Федю: «Помолчи, Федь, не мешай, дай послушать».

 

В одной из своих речей, поносящих советский период, Шерман патетически заявил: «Если меня спросят, кого из людей я больше всех люблю, я затруднюсь с ответом. Может быть отца с матерью, может быть жену или сына, может быть друга. Не знаю. Но если меня спросят, кого я больше всех ненавижу, я отвечу не задумываясь – Сталина!». Федя с удивлением спросил: «Даже больше, чем Гитлера?!» «Да, – твердо ответил Шерман, – Гитлер, конечно, чудовище, но Сталин хуже! Кстати, Фёдор, давно хотел тебя спросить, как ты, православный человек, можешь держать у себя в доме вот это?» и указал красивым длинным пальцем на дедов портрет Сталина, висящий прямо над столом в гостиной, где всегда собиралась Федина компания. Знаменательно, что Лёня всегда садился к портрету спиной. На портрете Иосиф Виссарионович был изображен в белом кителе генералиссимуса с золотыми погонами и с золотой звездой Героя, смотрел прямо, спокойно и проницательно. Лицо казалось живым. Художник действительно постарался на славу.

 

Шерман продолжил: «Федь, пойми, нельзя на одних и тех же стенах помещать иконы святых и портреты палачей и гонителей веры. Либо одно, либо другое. Как ты этого не понимаешь?!». Фёдор напряженно молчал. Вступила женская партия: «Фёдор, Леонид прав, надо снять портрет и на его место поместить икону!». «Да не могу я его снять, не имею права, мне дед завещал никогда портрета не снимать. Это его завещание! Вы понимаете?!», – ответил Федя с дрожью в голосе. У Лёни заблестели глаза, он стал походить на ястреба, который обнаружил добычу. «Так ты, Феденька, выбирай, что тебе дороже – завещание коммуниста, который так и не расстался с партбилетом или Завет Иисуса Христа! Эту дрянь вообще нельзя в доме держать, надо выбросить ее на помойку», – выпалил Шерман. «Лёня прав!», – подхватили остальные.

 

Фёдор угрюмо молчал, но было видно, что он растерян. Наступила непродолжительная пауза. Шерман еще раз внимательно посмотрел на портрет и вдруг сказал: «Хотя выбрасывать действительно не стоит. Ведь портрет написал известный советский художник. Лучше мы его продадим. Кстати, можно немалые деньги срубить. Ведь тебе, Федь, деньги не помешают. Насколько я понимаю, ты уже пенсионер и лишних средств у тебя нет. Поехали завтра на Шаболовку в антикварный. У меня там хороший приятель, он поможет повыгоднее продать». Федя сломался и обреченно согласился.

 

На следующий день в назначенное время с иголочки одетый и пахнущий дорогим парфюмом Лёня Шерман вошел в Федину квартиру. «Ну что, снимаем!», – весело провозгласил он. Федя оставался еще в своем любимом персидском засаленном халате. Он не мог смотреть Лёне в глаза. «Снимай сам, я не могу», – почти взмолился Фёдор. Шерман ловко снял довольно большой портрет со стены, посмотрел Сталину в глаза и хихикая произнес: «Ну что, Иосиф Виссарионович, в скупочку-с поедем-с!». Федя кое-как оделся, ему было очень плохо. Всем своим существом он осознавал, что под видом благочестия совершается какая-то страшная подмена и измена. Это ощущение невозможно выразить словами. Он даже забыл завернуть портрет и просто взял его под мышку. Когда Фёдор с Лёней уже собирались выходить, в дверь квартиры раздался звонок. Федя открыл. На пороге стояли два человека, один из которых удивительно напоминал Лёню. В руках парочка держала какие-то брошюры. Они начали быстро тараторить: «Вы знаете Бога? Вы верите в Него? Хотите мы вас научим истинной вере?». Шерман решил вступить с ними в богословский диспут. Он вальяжно произнес: «Насколько я понимаю, вы из секты «Свидетелей Иеговы». Чему вы можете нас научить? Мы православные! Это мы вас можем научить». Похожий на Шермана сектант парировал: «Да вы Священное Писание совсем не знаете! Давайте мне любую цитату из Писания, прочтите половину, а я продолжу». Шерман растерялся, потому что в точности не мог вспомнить ни одной цитаты. Тогда парочка начала наперебой цитировать разные места из Библии. Их невозможно было остановить. Они вошли прямо в какой-то экстаз. Лёня совершенно стушевался. И, наверно, радовался, что его позора не видят женщины, которые еще вчера так восторгались его красноречием и умом. Фёдору было все равно, он находился на грани потери сознания. Устав держать потрет под мышкой, он машинально повернул его лицевой стороной и поставил на пол перед собой. И вдруг воцарилась гробовая тишина. Фёдор с удивлением посмотрел на сектантскую парочку. В их глазах, устремлённых на портрет, застыл неподдельный ужас. И, постояв еще мгновение, они бросились вниз по лестнице. «Что это с ними?», – недоуменно спросил Шерман. «Да вот его испугались», – ответил Федя и устало показал на портрет. Затем Фёдор молча вернулся в квартиру и повесил портрет на место. «Ты что, Федь, передумал?», – с тревогой в голосе спросил Лёня. «А ты, Лёнь, разве не понял, что Господь мне ясно указал, что нельзя нарушать дедовских заветов, и Завету Христа они не противоречат. Меня Господь вразумил. Ведь я чуть было своего деда не продал. Ты меня, Лёнь, прости, но больше приходить ко мне не надо», – ответил Фёдор.