…Вот летят, вот летят…Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Николай Рубцов
Но это глубокое образное размышление о Николае Рубцове вполне можно отнести и к самому Вадиму Кожинову. Его становление как личности и автора происходило в так называемый шестидесятнический период, который характеризуется словом «оттепель». Что такое хрущевская оттепель, если говорить по существу? Это период формирования в интеллигентской среде ярой русофобии под видом разоблачения сталинизма. Сейчас не время разбирать подробности этого оттепельного периода. Конечно, он неоднозначен, конечно и в нем были весьма даровитые представители, несводимые к какому-то одному знаменателю. Но все же генеральная линия шестидесятничества – это антисталинизм, антисоветизм и русофобия. Именно в этот период были заложены мины замедленного действия, которые рванули в годы горбачевско-ельцинских реформ. Распад СССР и развитие тоталитарного либерализма, совершенно большевистского по духу, есть прямое следствие хрущевской оттепели и деятельности шестидесятников.
Главнейшим отцом-основателем шестидесятнического диссидентства и диссидентства вообще был Александр Исаевич Солженицын, нанесший непоправимый ущерб России и русскому народу своей антигосударственной, антиимперской, толстовской идеологией. Слава Богу, что имперский сталинский импульс оказался достаточно сильным, чтобы не позволить уже в семидесятые годы прошлого века совершиться краху СССР и советского государства. Но, любой, даже самый мощный импульс, в конце концов теряет напор, затухает и рассеивается. И вот сегодня мы видим, что разрушительные книги Солженицына уже официально вводятся в школьную программу! И какой зловещий знак видится в том, что происходит это именно в момент проведения чудовищной по цинизму и разрушительности русофобской реформы российского образования.
Солженицын, словно взорвавшийся литературный Чернобыль, облучил своей деструктивной энергией шестидесятническое поколение, да и другие, более поздние, тоже. И расплодились в трюме нашего российского корабля антисоветские и русофобские слизняки и мокрицы в огромном количестве. Я отношусь уже к семидесятническому поколению, но очень хорошо ощущаю дух разговоров, ведущихся на шестидесятнических кухнях, поскольку этот дух во многом передался и нам, семидесятникам. На этих шестидесятнических – семидесятнических кухонных сборищах разрешено было все: материться, заниматься развратом, пьянствовать, совершать житейские подлости, но категорически запрещалось только одно – хоть в чем-нибудь, хоть в самой малейшей степени, позитивно отзываться о советской власти и вообще о советском времени. И, естественно, всякий принимавшийся в кухонную диссидентскую ложу, должен был пройти, своего рода, обряд посвящения, то есть публично засвидетельствовать свою лютую ненависть ко всему советскому. Стоило кому-то из кухонных братьев усомниться хотя бы в одном из пунктов «катехизиса шестидесятника», как его тут же с позором изгоняли с кухни, крича вдогонку: «Дурак, предатель»! А дураком, как заметил еще Достоевский, русский интеллигент боится прослыть пуще всего. Но, надо сказать, что в этом кухонном антисоветизме был один существенный нюанс. Безоговорочно и однозначно отрицались только Сталин и весь сталинско-державный период. Я помню, как один из кухонных братьев заявил: «Если меня спросят, кого я больше всего люблю, то я затруднюсь с ответом. Может быть – это мама, может быть – жена или дети. Но если меня спросят, кого я больше всего ненавижу, то я отвечу однозначно – Сталина». Что же касается непосредственно большевистского периода, продолжавшегося до момента, когда Сталин обрел полноту власти, то здесь мы видим совсем другую картину. Например, Лев Троцкий рассматривался кухонной братией как герой в борьбе со Сталиным и как жертва сталинского режима. Да и к Ленину разрешено было относиться с симпатией. Это неудивительно, потому что ядром кухонно-диссидентской ложи всегда были люди, близкие Троцкому и Ленину не только по духу. А русофобия на кухнях вообще не знала никаких ограничений.
И вот среди этой кухонной шестидесятнической слизи, в этом кухонном диссидентском трюме, куда едва проникал тусклый закатный западный свет, появился Вадим Валерианович Кожинов. Конечно, и он какое-то время исповедовал солженицынский «катехизис шестидесятника». Но уже с самого начала его отличительным знаком была непоколебимая русскость, это его драгоценное природное свойство. Эта русскость, помноженная на феноменальную одаренность, позволила ему устоять и не поддаться тлетворному троцкистскому духу затхлой кухни. Ему довольно быстро стало там просто скучно, и он покинул кухонную ложу. Никто не посмел крикнуть ему вдогонку: «Дурак!», потому что он был на голову выше всей кухонной слизняковой братии по таланту и интеллекту. А обвинения в предательстве его вообще не волновали, потому что он и ушел с кухни, увидев, что там продается и предается Родина и русский народ. Предателями были они, а он оказался одним из величайших русских духовных воинов.
Книги Вадима Кожинова – это мощнейший контрудар по солженицынско-шестидесятнической идеологии, по диссидентскому нигилистическому взгляду на русскую и советскую историю. Я не знаю, сознавал ли сам Вадим Валерианович, что он борется, прежде всего, с Солженицыным. Но это и неважно. На мой взгляд, есть все основания рассматривать творчество Кожинова как равновеликий противовес Солженицыну. Убежден, что во времени полная победа будет за Кожиновым.
Я не сомневаюсь, что Вадим Валерианович не только один из самых выдающихся мыслителей и историков второй половины XX века, но не затерялся бы он ни в золотом XIX веке, ни в серебряном. Легко представляю Вадима Кожинова в компании Константина Леонтьева, Николая Данилевского, Аполлона Григорьева. Уверяю вас, он был бы там своим. Естественным вижу его равноправное творческое общение и с Василием Розановым, и с Николаем Бердяевым, и с Дмитрием Мережковским. Ни в чем не уступает Кожинов и лучшим западным интеллектуалам, вроде Шпенглера и Тойнби, не говоря уже о Шмидте с Юнгером.
Конечно, рассуждая о личности Вадима Валериановича, нельзя не вспомнить великого философа и филолога Михаила Михайловича Бахтина, который оказал на Кожинова очень большое позитивное влияние. Именно от Бахтина воспринял Кожинов гениальную идею незавершенности, предстояния самому себе и идею диалогичности. Это позволило Вадиму Валериановичу понять очень важную истину – не может быть в бытийственном процессе остановки, прерывания преемственности, черных дыр. Есть единый процесс становления, в котором «все впереди и всегда будет впереди», как говорил Бахтин. Естественно, все это относится и к советской эпохе, диалогически связанной как с прошлым, так и с будущим. И Кожинов бросил вызов шестидесятнической либеральной идеологии, утверждающей, что советский период – черная дыра русской и мировой истории. Он не просто выдвинул тезис о неразрывности нашей истории, о ее единстве и преемственности, он это блестяще доказал в своих книгах, в своих неподражаемых интервью, в своих публичных диспутах с оппонентами. Кожинова никто из либеральных оппонентов никогда не мог сбить с толку в полемике. Он всегда с блеском выигрывал. Он, безусловно, исцелил сознание многих русских интеллигентов. Можно сказать, что Кожинов вернул в общественное русское сознание идею целостности и неразрывности отечественной истории. Например, он одним из первых не побоялся сказать и доказать, что в советском искусстве, в соцреализме был большой стиль, был имперский и русский стержень. Он победил солженицизм и коллективного Троцкого. При этом Вадим Валерианович никогда не впадал в противоположную крайность, то есть в глупое советофильство. Он был предельно объективен. Во всяком случае, я более объективного исследователя советской эпохи не знаю.
Неподражаем кожиновский стиль, сочетающий богатство языка, высочайшую литературность с ясностью и глубиной. Его легко читать, любая книга Кожинова проглатывается без отрыва. Поражает его свобода перемещения в историческом времени. И здесь нельзя не вспомнить еще одного великого историка Льва Гумилева, с которым у Вадима Кожинова была несомненная преемственность. В своем сознании он держал тысячи ассоциаций, позволяющих ему делать головокружительные, парадоксальные сопоставления. Антиномичность кожиновского мышления поразительна. Он, как никто, умел дать целостную, универсальную историческую картину, и здесь мы видим торжество полифонического, диалогического мышления над либерально-большевистским монологическим мышлением.
Анализируя причины распада СССР, Кожинов на первое место выдвинул утрату в Российском обществе веры в свое государство. Так же он объяснял и падение России в 1917 году. На мой взгляд, это очень точно – утрата веры. Особенно это актуально в наши дни, когда идет мировая либеральная революция, в вихре которой закружилась уже и Россия. И наша задача сейчас во что бы то ни стало эту веру не утратить, так как по мнению Вадима Кожинова еще одной революции Россия не выдержит. Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы остановить либеральную революцию в России.
Иногда православные церковные люди упрекают Вадима Кожинова в недостаточной церковности. Может быть формально так оно и есть. Но верующим человеком он был, во Христа веровал, что для человека, вырвавшегося из шестидесятнического плена, совсем немало. Раба Божьего Вадима отпевали в православном храме, мы молимся за него. Но самое главное, что все его творчество пронизано христианским духом, неизбывно связанно с Православием. Немногих достойных людей смогут представить шестидесятники в свое оправдание, и первым из них, несомненно, будет великий Вадим Кожинов.
Иерей Александр Шумский, специально для «Русской народной линии»
