Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко,
увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его.
(Лук 15, 20).
Давно хотел написать о Льве Николаевиче Толстом. Я не буду повторять все правильные слова, связанные с церковным определением, вынесенным писателю. Невозможно оправдать Льва Николаевича за его антицерковную позицию.
Но мне всегда больно и неприятно слушать православных людей, поносящих Толстого, которые сами в жизни ничего не прошли и не испытали, которые не имеют представления о том, что такое творчество, и какие оно таит, подчас, опасности для художника. Все-таки не всякий имеет право говорить правду и, тем более, выносить приговор - вот такой парадокс. В этой связи я вспомнил историю, рассказанную мне одним священником, об известном старце, архимандрите Павле Груздеве. Этот священник, бывший духовным сыном отца Павла, принес ему какую-то книгу и говорит: «Смотрите, батюшка, книга-то еретическая, надо бы ее сжечь». А отец Павел отвечает: «А ты сам-то хоть одну написал?! Сжигать не надо. Ты ее положи на колокольню в укромное место, от огня Божьего не уйдет». Я эту историю услышал, когда только еще начал воцерковляться и надо сказать, что слова архимандрита Павла меня перепахали, потому что по молодости я тоже имел склонность выносить легковесные приговоры. Я понял одну простую истину: когда говорит святой праведный Иоанн Кронштадтский - это одно дело, а когда говорю я - совсем другое.
Я очень люблю русскую классику. Для меня великая русская литература представляется одной огромной великой эпопеей, в которой есть отдельные, но органично связанные между собой, главы. Я не буду перечислять их все. Есть там главы: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Гончаров, Лесков, Чехов и, конечно же, Толстой. Из этой великой книги ничего не выбросишь, иначе она будет неполна. С годами я понял, что немудро противопоставлять одного русского классика другому.
Особенно это касается противопоставления Толстого и Достоевского. Многие придерживаются мнения, что любить того и другого в равной степени невозможно. И более того, считается, что Толстой и Достоевский творческие и личностные антиподы. До определенного времени я разделял эту точку зрения. Молодости всегда свойствены радикализм и схематизм. Взрослея и вчитываясь в бесценные страницы русской классики, я вдруг обнаружил, что мне все в ней дорого, а Толстого полюбил всем сердцем, так же как и Достоевского, и когда мне сегодня приходится говорить о страшных заблуждениях Льва Николаевича, я испытываю боль, словно Толстой мой очень близкий родственник, почти отец. Мне очень жаль Льва Николаевича, замечательного русского путаного человека и гениального писателя. И это чувство сострадания во мне превосходит обличительный пафос. Да, честно говоря, и пафоса-то уже никакого давно нет.
Величайшая трагедия для России состоит в том, что Лев Николаевич попал в бесовские сети и стал «зеркалом русской революции». Но ведь с ним случилась именно трагедия. Толстой же ведь не циник, вроде Петеньки Верховенского. В природе личности Толстого нет нигилизма и кощунственности. Все это вошло в него как болезнь, как вирус. Конечно, он сам виноват, что не берег себя от возможности проникновения бесовского вируса. Я уверен, что Лев Николаевич сам невероятно мучился от этой болезни, она тяготила его, он был бы рад от нее избавиться и даже знал как, но не мог, потому что воля у него была парализована. Он знал, что исцеление в Церкви, которую отверг в припадке болезни. Более того, Толстой хотел, очень хотел в нее вернуться, как Адам в потерянный Рай, но не мог. Оцепенение воли - страшная вещь. Мне кажется, что правильнее в первую очередь говорить не о гордыне Толстого, а именно о параличе его воли. Пребывающий в гордыне источает самоуверенность и самодовольство. В Толстом лично я никакой самоуверенности не вижу. Он пытается ее изображать, он хотел бы ее иметь, чтобы перестать чувствовать свое заблуждение и боль с ним связанную, но у него ничего не получается и везде, в глубине между строк, ощущается у Льва Николаевича неуверенность в себе и в своей позиции. Не поехал бы он иначе в Оптину пустынь, не оказался бы на станции «Астапово», если бы пребывал в гордыне и самоуверенности. В известном смысле Толстой стал заложником толстовства. За ним пошли люди, толпы людей, и толстовство парализовало свой собственный источник. Тут была своего рода духовная наркомания. Мне уже приходится несколько лет окормлять один из наркологических центров Москвы. Беседуя с наркоманами и алкоголиками, я пришел к выводу, что они ненавидят зелье, которое привело их в больницу, очень хотят вырваться из наркотического и алкогольного плена, но уже ничего не могут поделать с собой именно из-за паралича воли. Духовно-нравственная наркомания, наверно, еще страшнее. Ведь недаром же сестре Толстого, шамординской монахине, снился сон, в котором ее брат пытается оторвать от своих глаз две черные руки, обхватившие его за голову. Беда Льва Николаевича в значительной мере объясняется тем, что он намного, можно сказать почти на целую жизнь, пережил свои лучшие произведения. Свой последний гениальный шедевр роман «Анна Каренина» писатель завершил в 1877 году, когда ему было всего 49 лет и прожил после этого еще 33 года! У Достоевского в этом отношении была другая судьба. Завершение его жизни совпало с завершением творческой биографии. Федор Михайлович умер через год после написания «Братьев Карамазовых».
Представляете душевное состояние человека, находящегося в расцвете сил, тем более, что у Толстого было отменное здоровье, и уже не могущего написать ничего сравнимого с «Войной и миром» и «Анной Карениной». Представьте, как рано утром пышущий здоровьем и энергией Лев Николаевич садится за рабочий стол, берет в руки перо в уверенности, что из-под него сейчас потекут страницы, сравнимые со страницами двух его величайших шедевров, и ничего не выходит! Рвется бумага в клочки, доверху наполняя мусорную корзину, писатель впадает в гнев и ярость, от которой разбегаются все домашние, но все тщетно, источник гениальности иссяк. В лучшем случае получается роман «Воскресенье», которой мог бы быть предметом гордости даже для очень неплохого литератора, но не для Льва же Николаевича!
Конечно, Толстой не мог не чувствовать того, что произошло. Бог дал ему гениальность на время. Бог ее и отобрал. Как с этим быть, как жить дальше? Лев Николаевич подошел, как принято сейчас говорить, к точке бифуркации, к моменту истины, к самому главному выбору в своей жизни. Он сделал неправильный выбор. Вместо того, чтобы уйти в веру, в Бога, в Церковь и начать подвиг смирения и покаяния, он выбирает путь учительства, не имея для этого никаких духовно-нравственных оснований, и получается одна тоскливая, как серое ноябрьское небо, нелепость. Но ведь кругом масса идиотов - толстовцев, в крестьянских рубахах, портках и сапогах, которые кричат: «Толстой наш мессия, Толстой наше все!». Самому писателю тоже начинает казаться, что его учительная публицистика вовсе не серое ноябрьское небо, а яркое голубое небо, на котором сияет огромное солнце по имени Толстой. Здесь надо учесть, что тщеславие, перерастающее в гордыню, вообще самое слабое место любого творческого человека. Как говорил преп. Ефрем Сирин: «Тщеславие, что троерожец. Как его не кинь, один рог всегда вверх торчит». А тут всемирная слава, толпы поклонников и идейных соратников, голова пошла кругом и началась духовная наркомания. И когда Лев Николаевич спохватился, понял, что подсел на эту страшную иглу, было поздно, потому что наступил паралич воли.
Да, верно говорят наши православные писатели - во всем виновата толстовская гордыня. Но мне всегда хочется задать им и самому себе вопрос: а мы сумели бы устоять, свались на нас такое искушение славой? Ведь от одной похвалы, иной раз, раздуваешься, словно воздушный шар, а Льву Николаевичу годами под его окнами скандировали: « Гений, гений, гений!» Поэтому и не поднимается у меня рука бросать в него еще один камень, хотя с диагнозом толстовской болезни полностью согласен.
Но ведь есть же и правильный Толстой. Есть Толстой - великий патриот своего Отечества, почвенник, почти славянофил, без которого немыслимо патриотическое воспитание подрастающего поколения. Когда я писал свой фантастический рассказ «С кем вы, русские писатели?», в котором поставил наших литературных гениев в вымышленные обстоятельства периода Великой Отечественной войны 1941-1945гг., то Лев Николаевич по призыву капитана Тушина взял охотничье ружье и пошел в народное ополчение, громко декламируя: «Не могу молчать! Смерть фашистским оккупантам!». Уверен, что так и было бы, доживи Толстой до этого времени!
А его роман «Анна Каренина» я считаю лучшим в своем жанре в мировой литературе. Никто не сумел так показать трагедию любви и страсти, их переплетение и неизбежность рокового исхода. Всем семинаристам, готовящимся стать священниками, следовало бы внимательно изучить это произведение. Очень оно помогает в священнической практике, когда приходится давать людям советы в сложных жизненных обстоятельствах. Не хочется мне отдавать Льва Николаевича «власти тьмы», очень мне жаль, что не имею я права вынимать за него частицы на Божественной литургии. Хотелось бы надеяться на то, что непостижимая любовь Божия покроет грехи великого русского путаника, блудного сына, но ведь сына же, великой русской семьи. Но на сем умолкаю, дабы не быть обвиненным в ереси оригенизма. Учитель Церкви Ориген, как известно, неправо учил, что Бог помилует всех без исключения.
P.S. Храм святителя Николая в Хамовниках, в котором я служу, находится почти напротив усадьбы-музея Льва Толстого. Летом в свободное между службами время я люблю гулять в саду, расположенном за усадебным домом. Там хорошо и тихо, и всегда вспоминаются страницы толстовских шедевров и в частности место из «Войны и мира», в котором пленные русские, среди которых находится Пьер Безухов, проходят мимо нашего храма.
Иерей Александр Шумский, специально для «Русской народной линии»
