Кто знает, чего бы не натворил человек, не награди его Всеблагой Господь слабостью. Человек устает, исчерпывается, иссякает, заканчивается. И все это ни в коей мере не противоречит учению о вечности человека. Учение о том, что человек будет жить вечно, нужно различать от мыслей о том, что человек будет «жить всегда».
«Жить всегда», так можно назвать представление о вечной жизни, похожей на ту, что мы проживаем в нынешнем состоянии. В этом случае мы совершаем мысленное усилие и продлеваем до размеров «дурной бесконечности» ту жизнь, которую влачим сейчас. Это истинное проклятие, а вовсе не благословение, как бы странно это не звучало для кого-то.
Жизнь вечная это не та же самая жизнь, что известна нам по земному опыту, лишь умноженная не бесконечность. Это - иная жизнь. А «эта, нынешняя жизнь» к счастью конечна, исчерпаема. И конечным, исчерпаемым в рамках этой жизни является главный герой земной драмы - человек.
Старик может быть жив полноценной осмысленной жизнью. Но для молодежи он почти что мертв. Мертв потому, что не смеется над шутками молодых и не пляшет под их свирели. Отказаться от шуток и плясок для молодых то же самое, что лечь в гроб. Иной способ жизни им пока не доступен. Тот, кто не разделяет их взгляда на жизнь, для них - мертвец. Но, повторяю, разве старик мертв только оттого, что не вскидывает колени под музыку и не хохочет, надрывая связки?
Блажен старик, который не пляшет оттого, что повзрослел для пляски.
Горе старику, который рад бы плясать, но радикулит - помеха. Тогда он
действительно мертв и в своих глазах, и в глазах молодежи.
Он должен
исчерпаться для одних занятий, но должен созреть для других. Если это
произошло, то пусть кто-то считает его живым трупом. Найдутся и те, кто
посчитает его кладезем мудрости. Думаю, тот же порядок мыслей справедлив
для смерти вообще.
Человек исчерпался, иссяк, ослабел для земных дел. Но вместе с этой
слабостью должна вызреть в нем внутренняя бодрость для иных дел и иной
активности. «Я дерусь молча», - говорил в одном из последних интервью
А.Ф.Лосев, имея в виду, возможно, молитву.
Он, старик, не совсем
мертв. Скорее полумертв для земли с ее делами, но уже есть в нем нечто и
для иной жизни. К биению этого зародыша в сердце он может
прислушиваться с той же степенью трепетности, с какой молодая мать
слушает робкие движения внутри своего чрева.
Чтобы разобраться в
перипетиях свежих политических событий у него хватает ума. Но не хватает
желания этим заниматься. И времени не хватает, поскольку есть дела
поважнее. Назовите его «мертвым гражданином», и это будет значить, что
одну из мыслей блаженного Августина вы подчеркнете красной линией. «Для
града земного человек омертвел. Для Града Небесного он созревает»
Писатель писал, писал и вдруг замолк. Публика, раздразнившая вкус, требует продолжения банкета, а он молчит. Композитор, находясь на вершине признания, вдруг перестает сочинять музыку и морщится, слыша речи о своем таланте. Не встречали ли мы подобных случаев в истории? Еще сколько встречали. Россини, к примеру, на вершине славы вдруг перестал писать, как пот со лба вытер. Дескать, хватит. И прожил еще очень долго без угрызений совести о закопанном таланте. Один американский писатель сказал, что пятьдесят лет ему понадобилось, чтобы понять, что у него нет писательского таланта. К сожалению, добавляет он, я уже был известным писателем.
Значит ли это, что талант иссякал, то есть исчезал, и на место
оазиса творческих вдохновений пустыня бесплодия насыпала свои пески?
Иногда - да, но иногда и нет. Иногда человек перерастал ту стадию
творческой деятельности, которую распознали и полюбили в нем, и выходил
на высшую степень, которую ни понять, ни полюбить большинству не
удавалось.
Наш Гоголь не стоит ли особняком от всей пишущей братии
именно благодаря беспощадности к своим творениям и таинственной
молчаливости? Надо думать, что то, о чем он молчал, было значительнее
того, о чем он писал. Слова и звуки вообще рождаются из молчания, как и
все краски мира появляются из белого цвета при разложении. И кто-то уже
счел Гоголя мертвым, раз он перестал писать, а он, быть может, только
жить начал. Вернее, перешел на иную ступень жизни. Ведь жизнь это
лестница вверх, это лестница Якова. Гоголь и молился в предсмертном
бреду к Богоматери словами из акафиста: «Радуйся, Лествице Небесная, Ею
же сниде Бог». Не по памяти читал слова, а из глубины души, самой душой
при сумеречном сознании молился!
Я думал когда-то, что святые все сплошь и рядом были дерзкими и радостными перед лицом разложенных костров, наточенных топоров и пил. О том, что многие бледнели и слабели вплоть до бессилия взойти на помост казни, как-то не думалось. Сплошные сентенции крутились в голове вроде «помолился, и идолы, упав, сокрушились»; или «внезапно пролившийся дождь потушил костер, и олово вдруг остыло». Это не моя глупость виновата. Это виноват восторженный житийный стиль, позаимствованный у католиков в барокковые времена. Если бы таковы были все страдания, то страдать не только не страшно, а даже хочется. Куда как страшнее проза жизни с лампочкой без абажура, следователем напротив и истязуемым священником, у которого выбиты зубы, сломан нос и расстреляны все родственники. А на столе у следователя - протокол с фантастическими признаниями. И не факт, что доведенный до грани отчаяния священник или епископ его не подпишет, хотя бы ради скорейшего расстрела.
Точно так же и о старости думалось. Вот, мол, жил себе святой человек, не чувствуя тяжести прожитых лет. Жил и только о Господе радовался. Потом безболезненно и непостыдно с молитвой ушел из этого мира в тот. Казалось, ни старость, ни болезни не должны действовать на святого человека. Потом с большим удивлением дочитался до того, что к старости у многих слабела память, оскудевали силы. Потом на место удивления пришло благодарное спокойствие. А разве может быть иначе? Вот и любимый ученик Господа, доживши до глубокой старости, не от лени ведь говорил одну краткую фразу: Дети, любите друг друга. От старости и слабости он повторял ее одну, поскольку, если бы был крепок, то говорил бы так же ярко и богато, как писал в Евангелии.
Иллюзии уходят. Пропади они пропадом, но только постепенно. Сразу от всех иллюзий освободиться нельзя. Или можно, но очень опасно. Так и Господь обещал евреям прогнать всех врагов от Обетованной земли, но не сразу, а постепенно. Почему постепенно? Чтоб не умножились дикие звери на опустошенных землях. Так вот! Избавь слабого человека от всех иллюзий одним махом, он и веру потеряет, поскольку вера его на добрую половину из иллюзий состоит. Звери тогда умножатся. Дикие и умные звери. И пожрут человека.
Человек устал. Народ устал. Человечество устало.
Все это явления
закономерные и неизбежные. Вечный марш энтузиастов звучит кощунственно и
омерзительно над землей, в которую зарыто столько мертвых тел, многих
даже без отпевания. Посему не надо бояться усталости. Ну устал, ну
исчерпался, ну выработался. Что такого? В одной шахте породу выработали -
другую роют. В одном месторождении запасы нефти истощились - другие
скважины бурить пора. Не заливать же пустую скважину слезами от тоски,
что нефть в ней кончилась.
Оскудевают таланты, исчерпываются силы,
истекают дни. Святые, и те устают. Праведники тоже болеют. И все о
смерти думают с содроганием. Шакалу только - радость. Можно громко
крикнуть, что Акела промахнулся. А мудрому - наука, чтоб еще мудрей был.
Великое унизится, стройное согнется, красивое поблекнет. Сладкоречивый
умолкнет и храбрый не пойдет на бой. Рано или поздно, в той или иной
мере, всем нам придется с этим повстречаться. Так попробуем поумнеть
заранее, чтобы не осквернять в последствии воздух глупыми словами,
родившимися в глупом сердце.
Вот человек озирает медленным взглядом дом, в котором он жил. Сейчас он уйдет навсегда, и нужно забрать самое важное. Он не может унести шкаф, кровать, комод. Там, куда он идет, ему не пригодятся ни занавески, ни горшки с цветами. По всему, что лежит на полу и висит на стенах, человек скользит прощальным взглядом. Все, что он может взять, это лишь заплечный мешок с деньгами, хлебом и документами. Вот он крестится, надевает шапку и хлопает дверью. Теперь дом останется только в памяти, да и то ненадолго.
Так будет уходить из этого мира в иной мир всякий человек. Не всякий человек перед дорогой перекрестится, но, что совершенно точно, всякий не возьмет с собой в дорогу ни кухонный шкаф, ни прикроватную тумбочку. Отчужденным взглядом посмотрит человек на многое, что окружало его при жизни. И только документы, деньги и хлеб нужно будет взять человеку. То есть надо будет понести на душе знаки того, что она веровала в Господа, и добрые дела можно будет понести, как свидетельство, и причаститься Небесным Хлебом нужно будет перед дорогой. Вот и все! Хотя сказанного ужасно много.
И тот отчужденный взгляд, которым окидывает уходящий человек свое место закончившейся жизни, непонятен тем, кто под жизнью понимает только «эту» жизнь. А тот, кто уходит, уже не захочет вернуться, даже если бы ему предложили. Здесь он иссяк и исчерпался. Пора начинать жизнь в другом месте и в другом качестве. Все это совершается ежедневно, но продолжает оставаться непостижимым и удивительным.
