"Забывшим родину - пощады нет!" Н. Туроверов
В моей библиотеке теснятся сотни тощих сборников стихов. В каждом из них сумма опыта, страданий и надежд и все тот же недоуменный вопрос... Может быть, никогда русский человек не пытался так широко выразить свое недоумение перед загадочной судьбой России и своего поколения, как за годы изгнания.
Книжки эти зачастую неумелы, беспомощны, но надо быть совершенно бессовестным, чтобы не преклониться перед каждым из авторов, независимо от его дара, преклониться за неоскудевшую в нем веру в русскую соборность, в то, что каждая мысль должна влиться в Млечный Путь поэзии, дабы осветить русскую ночь... И вот всмотритесь в небывалое небо: его опоясывает широкий и яркий Млечный Путь, а звезда так редки в его черном куполе, будто вся сила Создателя истощилась в безымянном множестве.
Это - небо зарубежной поэзии.
Конечно, легко возразить, что и новых звезд взошло немало на нашем литературном небосводе и немало лестных титулов пожаловано критикой, но это кажущееся противоречие объясняется просто. Достаточно припомнить, что Серебряный Век русского искусства поднял культуру стиха на необычайную высоту. После него овладеть формальным мастерством стало значительно легче и его, в той или другой степени, достигли многие. Однако появление плеяды умелых версификаторов еще не расцвет поэзии.
Между тем, подлинными талантами эмиграция оказалась небогата и не все они принадлежат к первым ученикам поэтики. Это обстоятельство, при господстве у нас школы критиков-формалистов, изощренных аналитиков, глубоко равнодушных к содержанию ими разбираемого, и привело к тому, что иерархия ценностей оказалась грубо нарушенной. Отшлифованные булыжники откровенно предпочитались алмазам и вершители литературных судеб упорно замалчивали не всегда технически безгрешных, но подлинных поэтов, что и привело многих к отказу от творчества.
Для них оправдалось страшное пророчество Блока;
Ты будешь солнце на небе звать -
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень канет...
Книжки, героически издававшиеся ими - первая и последняя попытка высказаться, - и составляют Млечный Путь русской зарубежной лирики. Всмотреться в него небезынтересно: среди бледного и расплывчатого пылают неповторимые строки...
Нам думается, что этой печальной судьбы не избежал бы и Николай Туроверов, поэт талантливейший, нелишенный визы критиков-монпарнасцев, не прощающих небрежностей и своеволий, испещряющих его стихи, среди которых некоторые, тем не менее, принадлежат к лучшему написанному заграницей.
Николая Туроверова спасло для русской поэзии совершенно исключительное счастье: он любимый и, может быть последний выразитель духа мужественной и мятежной ветви русского народа - казачества.
Какая для поэта фантастическая судьба! Стать символом казацкой вольницы, гремевшей до него именами Ермака, Разина, Платова, Иловайского, Корнилова!
Воистину, казачество за рубежом проявило, может быть, подсознательную мудрость, подняв на щит не боевого генерала, а русского поэта. Оно почувствовало, что в его распоряжении осталось только одно, но сильнейшее оружие - СЛОВО.
В стихах Туроверова оно сумело закрепить и обессмертить то, чем жили его пращуры и деды: службу отечеству (понимаемую не всегда верно, но всегда пламенно), стояние за свою самобытность и волю, любовь к своей земле, гордость воинской отвагой и бешеную удаль конного строя и удалой попойки и, над всем этим, детски чистую, благоговейную и незыблемую веру в Покров Пресвятыя Богородицы...
И вот среди всеобщего равнодушия к поэзии Туроверов издает книжку за книжкой, и они не залеживаются на книжном складе, но украшают каждое жилище казака-изгнанника, черпающего в них картины прошлого и веру в его возрождение. Да и не только казака.
Могучий талант, поддержанный любовным признанием читателей, смял рогатки критики и утвердил на небосклоне свою яркую звезду. Счастливый поэт!
Но почему же произошло это чудо? Потому что один только Николай Туроверов обладал чудесной памятью сердца обратившей рисуемое им не в тускнеющие фотографии, но в живущие поныне образы. Как бесконечно далеки его пейзажи и портреты от жалких штампов, столь характерных для литературных воспоминаний! Тут нет ни сусальных березок, ни протертых одеколоном простолюдинов, ни декламирующих патриотические фразы героев, ни вымазанных с головы до ног сажей злодеев. ВсЈ, что он говорит нам живо, потому что живет в его сердце. А чудесная легкость стиха и слетающая к нему порою вдохновенная озаренность, а также, даже в самых трагических пьесах, чувствующаяся открытая, твердая улыбка, придают его стихам ту доходчивость, ту подлинную народность, о которой мы иной раз, отвыкнув, забываем в кунсткамере непогрешимых академических стихоизвержений наших признанных мэтров.
Конечно, как уже говорилось, Туроверов неровен и подчас неожиданно бывает слаб, но зато иные его страницы незабываемы. Но вы, читатель, недоверчивы и тысячу раз правы - прислушайтесь же сами:
А.И.Бунину
Пущу собак. И как дитя заплачет
На пахоте настигнутый русак
И вновь Устин, отцовский доезжачий,
Начнет ворчать, что я пускал не так.
- Опять, паныч, у вас расчету мало.
И с сердцем бросив повод на луку,
Он острием старинного кинжала
Слегка проколет ноздри русаку.
"О, мудрая охотничья наука!
Тороча зайца, слушая слугу,
И лижет старая седеющая сука
Кровавый сгусток в розовом снегу.
Не правда ли, от этих строчек не отказался бы и сам адресат! Но перевернем страницу:
Ах, Русь, Московия, Россия,
Простор безбрежно снеговой.
Какие звезды золотые
Сейчас зажгутся над тобой.
И все равно, какой бы жребий
Тебе не бросили года
- Не догорит на этом небе
Волхвов приведшая звезда.
- эти верность и вера не блекнут у Туроверова с годами. Союз поэта с родным краем и с Россией нерасторжим: он певец степей, станиц, родной брат, но брат, не соблазненный городом, Сергея Есенина.
В Париже он остро и горько ощущает свой разрыв с землей:
Как далека от нас природа
Как жалок с нею наш союз, -
Чугунным факелом свобода
Благословляет наших муз.
И, славя несветящий факел,
Земли не слыша древний зов,
Идем мы ощупью во мраке,
На зовы райских голосов...
Но через девять лет издана вторая книга стихов, и что же? Мы видим, что тоска изгнания, одинокое самоуглубление, идущие вместе - эротизм и некрофилия, наконец, лицо чужой страны, - словом, общие поэтам эмиграции темы не заслонили у Туроверова первых - русских "впечатлений бытия". Он по-прежнему умеет обратить прошлое в живое настоящее: мы видим, слышим, ощупываем, вкушаем и обоняем ту Россию, которая живет вечно в "шестом чувстве" Гумилева - в поэзии:
Отец свой нож неспешно вынет.
Охотничий огромный нож,
И скажет весело: - Ну, что ж,
Теперь попробуем мы дыню.
А дыня будет хороша, -
Что дать отцу, бакшевник знает,
Ее он долго выбирает
Среди других у шалаша.
Течет по пальцам сладкий сок
Он для меня охот всех слаще;
Но, как охотник настоящий,
Собаке лучший дам кусок.
Можно бы привести еще много примеров воскрешения прошлого в картинах, полных солнца, зноя, запахов и звуков родной поэту русской южной природы. Но, кроме этих живых эскизов, он рисует широкие полотна исторического прошлого казачества: его походов и подвигов. Делали это до него и другие, но как бледно и мертво. Пленники своего времени, они бессильны перенестись силой воображения в ту буйную эпоху, когда Россия раздвигала свои пределы "на арчаке казачьего седла". И недаром стоят в четвертой книге стихов Н.Туроверова (1942 г.) рядом две пьесы "Сечь" и "Поход", и там, и здесь кровь русского Дикого Поля кипит и искрится в избытке сил, не знающих еще удержа;
Трещат жидовские шинки.
Гуляет Сечь. Держитесь, ляхи!
Сегодня-завтра казаки
Пропьют последние рубахи.
Кто на Сечи теперь не пьян.
Но кто посмеет пьяных трогать?
Свой лучший выпачкал жупан
Сам атаман в колесный деготь.
Хмельней вино для казака,
Когда близка его дорога
И смерть для каждого легка
Во имя вольности и Бога.
***
Все бросить, лишь взять молодаек.
Идем в азиатский пустырь -
За Волгу, за Волгу - на Яик.
И дальше потом на Сибирь.
Нет седел - садитесь охлюпкой, -
Дорогою седла найдем.
Тебе ли, родная голубка,
Впервые справляться с конем?
Тебе ли, казачка, тебе ли
Душою смущаться в огне?
Качала дитя в колыбели,
Теперь - покачай на коне!
***
Не даром то время настанет,
Когда, соберясь у реки,
На новом станичном майдане
Опять зашумят казаки.
И мельницы встанут над яром,
И лодки в реке заснуют, -
Не даром дается, не даром,
Привычный станичный уют.
Но это только передышка: с возникновения и до наших дней для казачества "Уюта нет. Покоя нет". И вот уже наш поэт, почти еще мальчик, в "Степном походе":
Встает за могилой могила
Темнеет калмыцкая твердь
И где-то правее Корнилов,
В метелях идущий на смерть...
В ряде чеканных образов славит он последнюю страду России и последнюю казачью службу Отечеству. В этих темах весь Туроверов, отходя от них он тускнеет, слабеет.
Как Микула Селянинович, черпающий силу в прикосновении к родной земле, наш поэт перестает быть самим собою, насилуя свой дар, когда родной Дон забывается им для чуждых ему перепевов. И тут обратная сторона необычайной его популярности, от него ждут, почти требуют новых песен. "Молитва" Гумилева написана и для него:
Храни нас. Господи, от тех учеников,
Которые хотят, чтоб наш убогий гений
Кощунственно искал все новых откровений.
Лишь небу ведомы пределы наших сил.
Потомством взвесится, кто сколько утаил,
Что создадим мы впредь, на это власть Господня,
Но что мы создали, то с нами по сегодня.
"Возрождение", Париж, декабрь 1956 г.
В моей библиотеке теснятся сотни тощих сборников стихов. В каждом из них сумма опыта, страданий и надежд и все тот же недоуменный вопрос... Может быть, никогда русский человек не пытался так широко выразить свое недоумение перед загадочной судьбой России и своего поколения, как за годы изгнания.
Книжки эти зачастую неумелы, беспомощны, но надо быть совершенно бессовестным, чтобы не преклониться перед каждым из авторов, независимо от его дара, преклониться за неоскудевшую в нем веру в русскую соборность, в то, что каждая мысль должна влиться в Млечный Путь поэзии, дабы осветить русскую ночь... И вот всмотритесь в небывалое небо: его опоясывает широкий и яркий Млечный Путь, а звезда так редки в его черном куполе, будто вся сила Создателя истощилась в безымянном множестве.
Это - небо зарубежной поэзии.
Конечно, легко возразить, что и новых звезд взошло немало на нашем литературном небосводе и немало лестных титулов пожаловано критикой, но это кажущееся противоречие объясняется просто. Достаточно припомнить, что Серебряный Век русского искусства поднял культуру стиха на необычайную высоту. После него овладеть формальным мастерством стало значительно легче и его, в той или другой степени, достигли многие. Однако появление плеяды умелых версификаторов еще не расцвет поэзии.
Между тем, подлинными талантами эмиграция оказалась небогата и не все они принадлежат к первым ученикам поэтики. Это обстоятельство, при господстве у нас школы критиков-формалистов, изощренных аналитиков, глубоко равнодушных к содержанию ими разбираемого, и привело к тому, что иерархия ценностей оказалась грубо нарушенной. Отшлифованные булыжники откровенно предпочитались алмазам и вершители литературных судеб упорно замалчивали не всегда технически безгрешных, но подлинных поэтов, что и привело многих к отказу от творчества.
Для них оправдалось страшное пророчество Блока;
Ты будешь солнце на небе звать -
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень канет...
Книжки, героически издававшиеся ими - первая и последняя попытка высказаться, - и составляют Млечный Путь русской зарубежной лирики. Всмотреться в него небезынтересно: среди бледного и расплывчатого пылают неповторимые строки...
Нам думается, что этой печальной судьбы не избежал бы и Николай Туроверов, поэт талантливейший, нелишенный визы критиков-монпарнасцев, не прощающих небрежностей и своеволий, испещряющих его стихи, среди которых некоторые, тем не менее, принадлежат к лучшему написанному заграницей.
Николая Туроверова спасло для русской поэзии совершенно исключительное счастье: он любимый и, может быть последний выразитель духа мужественной и мятежной ветви русского народа - казачества.
Какая для поэта фантастическая судьба! Стать символом казацкой вольницы, гремевшей до него именами Ермака, Разина, Платова, Иловайского, Корнилова!
Воистину, казачество за рубежом проявило, может быть, подсознательную мудрость, подняв на щит не боевого генерала, а русского поэта. Оно почувствовало, что в его распоряжении осталось только одно, но сильнейшее оружие - СЛОВО.
В стихах Туроверова оно сумело закрепить и обессмертить то, чем жили его пращуры и деды: службу отечеству (понимаемую не всегда верно, но всегда пламенно), стояние за свою самобытность и волю, любовь к своей земле, гордость воинской отвагой и бешеную удаль конного строя и удалой попойки и, над всем этим, детски чистую, благоговейную и незыблемую веру в Покров Пресвятыя Богородицы...
И вот среди всеобщего равнодушия к поэзии Туроверов издает книжку за книжкой, и они не залеживаются на книжном складе, но украшают каждое жилище казака-изгнанника, черпающего в них картины прошлого и веру в его возрождение. Да и не только казака.
Могучий талант, поддержанный любовным признанием читателей, смял рогатки критики и утвердил на небосклоне свою яркую звезду. Счастливый поэт!
Но почему же произошло это чудо? Потому что один только Николай Туроверов обладал чудесной памятью сердца обратившей рисуемое им не в тускнеющие фотографии, но в живущие поныне образы. Как бесконечно далеки его пейзажи и портреты от жалких штампов, столь характерных для литературных воспоминаний! Тут нет ни сусальных березок, ни протертых одеколоном простолюдинов, ни декламирующих патриотические фразы героев, ни вымазанных с головы до ног сажей злодеев. ВсЈ, что он говорит нам живо, потому что живет в его сердце. А чудесная легкость стиха и слетающая к нему порою вдохновенная озаренность, а также, даже в самых трагических пьесах, чувствующаяся открытая, твердая улыбка, придают его стихам ту доходчивость, ту подлинную народность, о которой мы иной раз, отвыкнув, забываем в кунсткамере непогрешимых академических стихоизвержений наших признанных мэтров.
Конечно, как уже говорилось, Туроверов неровен и подчас неожиданно бывает слаб, но зато иные его страницы незабываемы. Но вы, читатель, недоверчивы и тысячу раз правы - прислушайтесь же сами:
А.И.Бунину
Пущу собак. И как дитя заплачет
На пахоте настигнутый русак
И вновь Устин, отцовский доезжачий,
Начнет ворчать, что я пускал не так.
- Опять, паныч, у вас расчету мало.
И с сердцем бросив повод на луку,
Он острием старинного кинжала
Слегка проколет ноздри русаку.
"О, мудрая охотничья наука!
Тороча зайца, слушая слугу,
И лижет старая седеющая сука
Кровавый сгусток в розовом снегу.
Не правда ли, от этих строчек не отказался бы и сам адресат! Но перевернем страницу:
Ах, Русь, Московия, Россия,
Простор безбрежно снеговой.
Какие звезды золотые
Сейчас зажгутся над тобой.
И все равно, какой бы жребий
Тебе не бросили года
- Не догорит на этом небе
Волхвов приведшая звезда.
- эти верность и вера не блекнут у Туроверова с годами. Союз поэта с родным краем и с Россией нерасторжим: он певец степей, станиц, родной брат, но брат, не соблазненный городом, Сергея Есенина.
В Париже он остро и горько ощущает свой разрыв с землей:
Как далека от нас природа
Как жалок с нею наш союз, -
Чугунным факелом свобода
Благословляет наших муз.
И, славя несветящий факел,
Земли не слыша древний зов,
Идем мы ощупью во мраке,
На зовы райских голосов...
Но через девять лет издана вторая книга стихов, и что же? Мы видим, что тоска изгнания, одинокое самоуглубление, идущие вместе - эротизм и некрофилия, наконец, лицо чужой страны, - словом, общие поэтам эмиграции темы не заслонили у Туроверова первых - русских "впечатлений бытия". Он по-прежнему умеет обратить прошлое в живое настоящее: мы видим, слышим, ощупываем, вкушаем и обоняем ту Россию, которая живет вечно в "шестом чувстве" Гумилева - в поэзии:
Отец свой нож неспешно вынет.
Охотничий огромный нож,
И скажет весело: - Ну, что ж,
Теперь попробуем мы дыню.
А дыня будет хороша, -
Что дать отцу, бакшевник знает,
Ее он долго выбирает
Среди других у шалаша.
Течет по пальцам сладкий сок
Он для меня охот всех слаще;
Но, как охотник настоящий,
Собаке лучший дам кусок.
Можно бы привести еще много примеров воскрешения прошлого в картинах, полных солнца, зноя, запахов и звуков родной поэту русской южной природы. Но, кроме этих живых эскизов, он рисует широкие полотна исторического прошлого казачества: его походов и подвигов. Делали это до него и другие, но как бледно и мертво. Пленники своего времени, они бессильны перенестись силой воображения в ту буйную эпоху, когда Россия раздвигала свои пределы "на арчаке казачьего седла". И недаром стоят в четвертой книге стихов Н.Туроверова (1942 г.) рядом две пьесы "Сечь" и "Поход", и там, и здесь кровь русского Дикого Поля кипит и искрится в избытке сил, не знающих еще удержа;
Трещат жидовские шинки.
Гуляет Сечь. Держитесь, ляхи!
Сегодня-завтра казаки
Пропьют последние рубахи.
Кто на Сечи теперь не пьян.
Но кто посмеет пьяных трогать?
Свой лучший выпачкал жупан
Сам атаман в колесный деготь.
Хмельней вино для казака,
Когда близка его дорога
И смерть для каждого легка
Во имя вольности и Бога.
***
Все бросить, лишь взять молодаек.
Идем в азиатский пустырь -
За Волгу, за Волгу - на Яик.
И дальше потом на Сибирь.
Нет седел - садитесь охлюпкой, -
Дорогою седла найдем.
Тебе ли, родная голубка,
Впервые справляться с конем?
Тебе ли, казачка, тебе ли
Душою смущаться в огне?
Качала дитя в колыбели,
Теперь - покачай на коне!
***
Не даром то время настанет,
Когда, соберясь у реки,
На новом станичном майдане
Опять зашумят казаки.
И мельницы встанут над яром,
И лодки в реке заснуют, -
Не даром дается, не даром,
Привычный станичный уют.
Но это только передышка: с возникновения и до наших дней для казачества "Уюта нет. Покоя нет". И вот уже наш поэт, почти еще мальчик, в "Степном походе":
Встает за могилой могила
Темнеет калмыцкая твердь
И где-то правее Корнилов,
В метелях идущий на смерть...
В ряде чеканных образов славит он последнюю страду России и последнюю казачью службу Отечеству. В этих темах весь Туроверов, отходя от них он тускнеет, слабеет.
Как Микула Селянинович, черпающий силу в прикосновении к родной земле, наш поэт перестает быть самим собою, насилуя свой дар, когда родной Дон забывается им для чуждых ему перепевов. И тут обратная сторона необычайной его популярности, от него ждут, почти требуют новых песен. "Молитва" Гумилева написана и для него:
Храни нас. Господи, от тех учеников,
Которые хотят, чтоб наш убогий гений
Кощунственно искал все новых откровений.
Лишь небу ведомы пределы наших сил.
Потомством взвесится, кто сколько утаил,
Что создадим мы впредь, на это власть Господня,
Но что мы создали, то с нами по сегодня.
"Возрождение", Париж, декабрь 1956 г.
