Смотрю я на жизнь нынешней Украины и думку гадаю: впору ли говорить о прозаических причинах разъединения братских народов? В иных книжках о происхождении украинского сепаратизма читаем, что он построился исключительно на стремлении запорожско-казачьей верхушки отхватить для себя побольше власти, хотя бы и под эгидой турецкого султана, и на искусственном выращивании поляками неистовых украинских националистов. Но, может быть, в деле разрешения этого больного вопроса не помешает и некоторая толика поэзии, особенно если учесть известную склонность малороссов к сочинению виршей по любому поводу? Новоявленные украинские историки пылко рисуют Киевскую Русь исключительной принадлежностью украинской истории, а все вероятие будущего воссоединения видят разве что в сложении Москвой с себя столичных функций и утверждении великого стола в Киеве. Столь радикально запутывающие прежде ясный вопрос утверждения, отказываясь вписываться в круговорот научных идей, естественным образом достаются поэзии. Но если мы попробуем подняться до истинной, "сверхпоэтической" идеальности, дело предстанет перед нами не волевым отделением некой части от целого, а скорее отмиранием и отпадением этой части, вполне исчерпавшей себя. Совсем не благополучное внутреннее и внешнее положение Украины в сравнении даже с Россией указывает нам, где вернее искать "покойника".
Причины такого отмирания (возможно, с некоторой долей метафоризации предположенного нами) следует искать в реальной истории, но все же в сферах более возвышенных, нежели животный порыв казачьей верхушки иметь преимущество перед простым казачеством в употреблении сала и галушек. И тут нам существенную помощь должна оказать замечательная книга профессора Казанской духовной академии
П. В. Знаменского (1834-1917) "Духовные школы в России до реформы 1808 года" (СПб., 2001).
Когда один из братьев Лихудов, Иоанникий, оставленный вершить свою ученую деятельность в Новгороде Великом, от старости выжил из ума, смиренный новгородский митрополит Иов в письме московским иерархам определил его состояние следующим образом: "начал быть малодушен". Случилось так, что книгу Знаменского, в которой приводится это определение, я читал в пределах нынешней самостийной Украины, и трогательное выражение Иова вспоминалось мне всякий раз, когда я слушал местных политиков, распинавшихся на телеэкране об успехах своей деятельности, о своих замыслах, о связях с западными коллегами и прочих набивших оскомину вещах. У них, уже не носящих казачьих оселедцев и только что скроенных по образу и подобию небезызвестного Мазепы, все ведь выходит немножко на манер детского сада. Скажем, вот некий министр посетил Запад, побывал на саммите необыкновенной важности, а теперь рассказывает об этом телезрителям - пространен и взволнован его рассказ. Со стороны честности он безупречен, ибо министр не скрывает горькой истины, что на том саммите посадили его, увы, далековато от Буша. Но этот печальный для страны и самого министра факт есть чем скрасить: удаленность от Буша обернулась близостью к Солане! Министр радуется и простодушно ("малодушно"?) предлагает народу разделить с ним его радость.
В местных телетолковищах повествуется о 7-тысячелетнем существовании украинской нации и о ее не подлежащем сомнению арийстве. Много говорят о шедеврах живописи, музыки, литературы, которыми изобилует украинская земля. А затем мы видим, что на том же украинском телевидении демонстрируются сплошь российские развлекательные программы и сериалы, перемежающиеся разве что бесхитростной голливудской продукцией. На книжном рынке решительно преобладает литература на русском языке, и только кое-где на полках вяло покоится та или иная книжечка по украинской истории. В недавнем 2001 году в "самостийной" общим тиражом около 12 миллионов экземпляров было издано более 1500 наименований книг, из них на украинском языке - всего лишь 3 процента. Видимо, с одной стороны, нет у населения, значительная часть которого предпочитает изъясняться по-русски, желания читать украинские книги, а с другой - быстро исчерпалась и та гипотетическая волна "шедевров", которую предполагали получить украинизаторы, подступаясь к залежам ранее не публиковавшейся литературы.
Неужели все это - реальная жизнь, а не известного (весьма печального) свойства иллюзорность?
Один велеречивый украинец (а с некоторых пор я задаюсь вопросом, бывают ли они другими) горько жаловался мне на неблагодарных россиян, забывших, кому именно они обязаны возникновением своей культуры. Тут выделялось два узловых момента: 1) величие русской культуры последних трех веков как следствие реформ Петра I и 2) мера самостоятельности этой культуры в свете такого известного явления, как влияние на нее культур иноземных. Решая первый вопрос положительно, то есть в том смысле, что с Петра только и начинается по-настоящему русская культура, мой собеседник с неизбежностью отвечал на второй вопрос признанием несамостоятельности последней. При этом видя, что от русских правды здесь все равно не добиться, он требовал хотя бы благодарного поминовения тех малороссов, которые, с его точки зрения, в вышеупомянутом иноземном влиянии безусловно доминировали. Ведь именно они в XVII-XVIII веках принесли на упоительно невежественную почву Великороссии свет учения. Из рассуждений моего украинца следовало, что не только, например, "сугубо подражательная" культура России XVIII века, но и вся последующая, действительно занявшая почетное место в мировой культурной иерархии, образовались едва ли не по одной той причине, что на дикий север хлынула с просвещенного юга толпа киево-могилянских выучеников.
Сетования на забвение в Великороссии украинской науки несправедливы. Великорусская дореволюционная литература сполна осветила данный вопрос. Так, Юрий Самарин более чем подробно и скрупулезно вскрыл католико-протестантские тенденции в деятельности Феофана Прокоповича и Стефана Яворского. А это уже немало, если вспомнить, какую заметную роль играли эти двое в общественной и культурной жизни России начала XVIII столетия. Петр Васильевич Знаменский не так знаменит, как Самарин, и его труды уже давно стали библиографической редкостью. А между тем не раз уже упоминавшаяся его книга как нельзя лучше подходит к теме нашего сегодняшнего разговора.
Сразу скажем, что книга Знаменского далеко не всем явлениям, имеющим место в современной Украине, может дать точное объяснение и характеристику. Странно было бы на это надеяться, принимая во внимание, насколько смешны многие из них. Не приходится, например, считывать с лиц изображенных казанским профессором малороссов характеры нынешних украинских "исследователей", не шутя разрабатывающих теории о малороссийском происхождении Христа. Но хоть и не сказал Знаменский на сей счет ничего и даже не попытался предугадать нечто подобное, беда невелика, и научной ценности его труда это нисколько не умаляет.
Вот картинка: в Чернигове в начале XIX столетия "ходят, бывало, по дворам человек 15 семинаристов 18-, 8- и 7-летнего возраста... Став в кружок посреди двора, поют они согласным хором: "Боже, зри мое смирение, зри мои плачевны дни!" По окончании жалобного канта из средины этой толпы вырывается резкий дрожащий голос: "Борщику!" Изобильно наделяемые хозяевами, певцы удалялись с низкими поклонами".
Знаменский подробно рассказывает, как правительство Российской империи, тратя иной раз огромные средства на затеи далеко не первопотребные, на духовные школы, то есть на то, что тогда называлось "пользой и надеждой священства", деньги отпускало с какой-то баснословной скупостью. Правящая элита XVIII века, зараженная идеей Петра I о фактической бесполезности монашества, считала, что духовные лица непременно должны быть образованны, но получать образование им надлежит за собственный счет. Поэтому духовные школы открывались прежде всего при монастырях, что было бы и не худо, когда б финансирование их не ложилось тяжкой обузой на те же монастыри, не всегда способные справиться и с собственными нуждами. Обложили своеобразным налогом на образование и простых священников, чьим детям предстояло идти в науку, - людей, и вовсе вынужденных считать каждую копейку. Преподаватели духовных школ, получавшие за свой труд гроши, весьма часто находились в столь же стесненных обстоятельствах, как и их воспитанники, и не самым удивительным делом тогда выглядело, если среди просителей "борщика" оказывался и какой-нибудь осунувшийся от недоедания учитель риторики или пиитики.
Среди этих преподавателей большинство составляли как раз малороссы, толком не доучившиеся, но прослышавшие, что в северной стране они легко найдут применение своим силам. Сему влечению способствовала действительная потребность Московии в педагогах, а еще больше странная симпатия правящей петербургской верхушки к ним, малороссам. Еще Петр I почему-то считал, что киевляне лучше разбираются в духовных вопросах, чем его земляки, и, забыв, что при его отце Алексее Михайловиче споры между малороссами и великороссами уже привели однажды к изгнанию первых из московских пределов, не очень разборчиво зазывал и даже насильно вывозил тех в великорусские епархии. При таком отношении пребывание в Московии могло показаться заманчивым не только педагогам-недоучкам, но даже откровенным плутам. Да, ехали сюда и достойные мужи (достаточно вспомнить святителя Димитрия Ростовского). И все же лицо великорусской духовной школы в те годы во многом определяли именно устремившиеся с юга неудержимым потоком ловкачи и охотники "за двома зайцамы", позднее в украинской драматургии получившие имена Шельменков и "вченых" Голохвастовых.
Угасание Киевской Руси началось еще до Батыева нашествия. Центр культуры переместился в Русь Владимиро-Суздальскую. И хотя в эпоху литовского, а затем польского владычества Киев пытался сопротивляться католическому влиянию и унии, почти вся ученая братия в Малороссии к середине XVIII века, то есть к моменту воссоединения с Московской Русью, оказалась весьма далекой от прежних византийских идеалов. На вооружении у нее стояла латынь и схоластическое богословие. Следовало бы ожидать, что появление бойких "вченых" вызовет в среде предполагаемо невежественных великороссов подобострастное восхищение и желание поскорее самим выучиться балаканью на латыни да сочинению пышнофразых виршей. Ничуть не бывало! Не только дети священства, волею правительства направляемые в повсеместно открывающиеся духовные школы, но и отцы этих школяров всеми силами противились преподаванию, которое киевские "подвижники просвещения" поспешили организовать на суровый иезуитский манер.
Знаменский живо описывает, как укрывающие своих детей от "призыва" в такие школы отцы, то есть сельские священники и прочие лица духовного сословия, подвергались штрафам, порке и даже тюремному заключению; сообщает и о побегах учеников, носивших далеко не единичный характер.
Можно допустить, что это было обусловлено "дремучим невежеством" великороссов. Но в том-то и дело, что киевская ученость, слишком явно носившая на себе ватиканское клеймо, вызывала в Великороссии и куда более серьезное сопротивление, чем оказывали ей сельские батюшки и их отпрыски. Знаменский приводит печальный отзыв о своих земляках Феофана Прокоповича: "Школярики, латиною губы помазавшие". Он же, сам не избежавший влияния иезуитов, называл их ученость "привиденной и мечтательной". Знаменский, во всяком случае, более объективен и старается отделять овец от козлищ. Но и он посвятил множество вдохновенных страниц изображению того, как киевские латынники и схоласты, наводнившие Великороссию, чванились и раздувались от спеси, которая вся держалась на умении жонглировать парой-другой латинских фраз. "В Великороссии большинство духовенства совершенно не понимало надобности подобного образования, и притом же на латинском языке. Предания здешней духовной учености, еще очень пока свежие и не успевшие сгладиться под напором западного влияния, как они сгладились после, тяготели к православной Греции, требовали знакомства с греческим языком и ничего не имели общего с Римом и его латынью". В сочинении профессора много говорится о становлении истинно русского просвещения то в явной, то в скрытой борьбе с "наукой" заезжих малороссов, перенявших ватикано-польскую сноровку "составлять... тонкие силлогизмы и конклюзии, может быть, крепкие с формальной точки зрения, но до наивности слабые с точки зрения здравого смысла и прямого взгляда на вещи". Борьба длилась до самого конца XVIII века, когда при митрополите Платоне великороссы численно возобладали в составе высшего духовенства и победил именно "прямой взгляд на вещи".
В эпоху польского владычества Украина оказалась полностью открытой ватиканским ветрам. Но если на Западе латынь и схоластическое богословие в свое время являлись орудиями реальной, живой науки, то в Малороссии из них вышел некий мертворожденный призрак учености воспитанников Киево-Могилянской академии и повод к бахвальству для поспешающих за ними бесчисленных Шельменков и Голохвастовых, "латиною губы помазавших".
Рассудим, что такое латынь на православном Востоке, в России. Может быть, просто забава для "изящно" образованных людей, может быть, и впрямь основа так называемого классического образования, но в конечном счете - отнюдь не средство познания и достижения истины. То же самое относится и к схоластике, которая, воспринятая исключительно с формальной стороны, обречена была выродиться у нас в хлестаковщину. Для Знаменского само собой разумелось, что истинное просвещение имеет истоки в духовности. Великая русская культура, какой мы ее знаем ныне, берет начало отнюдь не только в петровских реформах, но главным образом в таких явлениях духа, как, скажем, подвижничество преподобного Сергия Радонежского. Сыскать ли тут следы влияния схоластики с латынью?
А вот что здесь действительно легко отыскивается, так это ответ моему украинскому оппоненту: не благодаря малороссам, их злополучной латыни, схоластическому богословию и иезуитским методам обучения, а вопреки им русская культура достигла вершин. Я далек от мысли, что киевляне тянулись к латыни лишь для того, чтобы тщеславно щеголять ею перед "дикими" великороссами. Но я не в состоянии предположить в этой тяге какого-либо крепкого, обдуманного основания, кроме вбитого в малороссийские головы ватикано-польского рассуждения, что помимо латыни и схоластического богословия нет и не может быть образованности. И если нам известен последовавший за малороссийским "педагогическим" нашествием расцвет русской культуры, а также тот факт, что "просвещенная" Малороссия подобного расцвета так и не сподобилась, мы в любом случае должны объяснить это самобытностью великорусских корней и внутренней слабостью, несостоятельностью киевско-могилянского напора. С другой стороны, тут же обозначается и странная малороссийская готовность плясать под чужую дудку, хотя бы и с ученым видом.
Заканчивая описание (в определенной степени, повторяем, метафорическое) картины идейного выветривания и в конечном счете отпадения от великого древа ставшего сухим и бесплодным отростка, мы никоим образом не собираемся говорить о материальном отмирании страны, некогда стоявшей у истоков нашего культурного и исторического предания. Она, как бы то ни было, живет, вот только ее украинская живучесть носит все более чуждый нам угрожающе призрачный характер...
