1 апреля - день рождения русского композитора, пианиста и дирижера Сергея Васильевича Рахманинова (1873-1943).
Перечислять все знаменитые его произведения - просто бессмысленно. Настолько их много. Но есть у Рахманинова два сочинения совсем необыкновенных: дважды он был ясновидцем. В первый раз - совсем юным, начинающим музыкантом 18-ти лет, когда написал быстро ставший знаменитым прелюд до-диез минор (ор.3, № 2). И второй раз - уже на закате своей жизни, в 1940 году, когда создал последнее произведение - "Симфонические танцы" (ор.45). Прелюд - это взгляд, устремленный в даль русского прошлого. "Симфонические танцы" - провидение будущего.
Между этими вспышками рахманиновского гения - почти все его творчество. Второй и Третий фортепианные концерты, симфонии, "Остров мертвых", два цикла прелюдий, "Этюды-картины" и многое, многое еще - ничуть не хуже раннего фортепианного прелюда и позднего оркестрового сочинения как музыка. Но свет, идущий именно от этих двух произведений, очерчивает контуры его неповторимого музыкального Слова.
+ + +
Есть у Бунина крошечный рассказ "Муравский шлях": тройка, пустынная, бесконечная русская даль - и разговор ямщика с барином:
"Это, господин, Муравский шлях называется. Тут на нас в старину несметные татары шли. Шли, как муравьи, день и ночь, день и ночь, и все не могли пройти..." - "А давно?" - "И не запомнит никто... Большие тысячи лет!"
Вместе с заглавием рассказ умещается в двенадцать строчек. Но пространство его распахивается, взгляд читателя - скользя над бесконечным Муравским шляхом - уходит за горизонт, и в эту секунду за мгновением чувствуешь дыхание вечности.
Прелюд Рахманинова - с тою же неоглядной далью в пространстве и времени. Это несколько минут, вместившие тысячелетия. Тяжелые басы, в ответ - всплески "колокольных" созвучий, снова басы и снова всплески. И вдруг - стремительный, тревожный полет, взгляд уходит за горизонт, где хоть и едва-едва, но различимо и начало русской истории, и татарское нашествие ("как муравьи"), и поле Куликово - с конским топотом, криками, звоном мечей, болью и осиянной высью над раскрытыми глазами павшего ратника... В конце - не просто возврат к началу: снова колокольный звон, но уже громкий, гулкий, "вечный".
Рахманинова и Бунина часто сравнивали. В глаза бросается их внешнее сходство, вспоминается долгий, по-братски участливый разговор в незабываемую (на всю жизнь!) ялтинскую ночь, телеграмма Рахманинова к бунинскому юбилею: "Примите душевный привет от суходольного музыканта". Но было и глубинное родство: врожденная историческая память, суховатость, сдержанность при крайней - до судорог - страстности, "русскость" без бутафории - косовороток, лаптей и кокошников, - и особая образная обобщенность, когда каждое мгновение не исчезает, но (видимое через толщи времени) живет "всегда".
+ + +
Две "тройки". Знаменитый "Ноябрь" Чайковского из цикла "Времена года" и уже зрелый прелюд Рахманинова соль-диез минор (ор.32, № 12): кажется, слышишь колокольцы и бубенцы, чувствуешь мерную "рысь" и - не то сыплющийся снежок, не то моросящий дождь. Различия между "тройками" Рахманинова и Чайковского не только в том, что у Петра Ильича дорога светлая, радостная, по чистому сверкающему снегу, а у Рахманинова - дорога "без солнца". Кажется, в музыке Чайковского видишь и расписные сани, и веселого седока, и смех сидящих рядом, и каждое движение лошадок. Это тройка единственная, неповторимая. Это - изумительное "сегодня", которое промчится и не повторится уже никогда. У Рахманинова - иное. Это "тройка вообще", "тройка навсегда", символ вечной России.
В мелодиях "суходольного музыканта" за той Россией, в которой он родился и вырос, чувствуется та, которая была испокон веков и в веках пребудет.
В темах Рахманинова часто находят отголоски древних знаменных распевов (не только во "Всенощном бдении", где композитор был обязан им следовать, но и в симфонической и фортепианной музыке). Распевы пришли в его творчество не как заимствование, а как свое, пришли не потому, что он хотел дать образ России, но потому, что Русь - всегда жила в глубине его существа и "выражалась" в его музыке сама собой, "дышала" в его ритмике, мелодиях, "колокольных" и "хоровых" созвучиях.
+ + +
...И он как творец мог дышать только русским воздухом. На чужбине - почти перестал сочинять. В 1926 году переложил три русские народные песни на хор и оркестр и сумел закончить Четвертый фортепианный концерт, начатый в предвещающий скорые беды год 1914-й. Через пять лет, в 1931-м, появятся "Вариации на тему Корелли", еще через три - "Рапсодия на тему Паганини". Середина 30-х - это мрачноватая Третья симфония, год 1940-й - последнее сочинение "Симфонические танцы".
Они словно вобрали в себя все, что он написал. Здесь можно различить и отзвуки знаменитой поэмы для оркестра, хора и голосов "Колокола", и дыхание "Острова мертвых", и черты прежних симфонических произведений. Зазвучит здесь и тема из "Всенощной", и как зазвучит!
В "Симфонических танцах" иногда видят скрытую автобиографию. Как "Суходол" Бунина живет не только его биографией, не только родовыми преданиями, но и горьким воздухом родины, так и последнее произведение "суходольного музыканта" вместило в себя и его прошлое, и его настоящее, и память о далекой России, и потемневший к середине века, "тяжкий" воздух Земли.
Первые же аккорды - поражают своей "неклассичностью". Рахманинов в музыке всегда был столь же непреклонный "консерватор", как и Бунин в прозе. И все же не случайно он когда-то в своем небольшом издательстве "Таир" издал "Взвихренную Русь" Алексея Ремизова. В диковинной прозе знаменитого словесного "затейника" сквозь описания потешных снов и нелепых житейских ситуаций сочится жуть, мертвенное дуновение смутных времен. Тайный ужас трепещет и в "модернистских" гармониях "Симфонических танцев".
В изображении мира бесов, ведьминского хоровода, плясок нечистой силы Рахманинов оказался достойным преемником Мусоргского с его "Ночью на Лысой горе". Но разнузданный ночной бал Сатаны у Мусоргского кончается рассветом, сошедшей на Землю тишиной, покоем, добротой. Третья часть "Симфонических танцев" начинается с полночи, с двенадцати звонящих ударов, но полночью и заканчивается. Время остановилось, и в этой паузе жизни раздался подземный гул, полетела нескончаемая, изматывающая душу пляска оборотней, упырей, кикимор и прочей нежити.
Идиотские прыжки, визгливое хихиканье, хрюкающие рыла - все, чем оказался богат с избытком ХХ век, - вылетело на волю. Знаменитый погребальный напев из древнего реквиема "Dies irae" ("День гнева"), который прокатился по всем последним сочинениям Рахманинова, здесь зазвучал в полный голос - и в явном виде, и во всевозможных мелодических превращениях и поворотах (именно как "оборотень"). Зазвучала и одухотворенная тема "Слава Отцу и Сыну" из "Всенощной", но здесь, в "Симфонических танцах", она начисто лишена духовности. В этих неуклюжих торопливых басах чувствуется что-то медвежье. "Русский медведь" на цепи, пляшущий на потеху ленивой публике?
По Рахманинову можно как по камертону выверять свою жизнь, поскольку в его музыке отчетливо "веянье судьбы". (Потому в его творчестве, как и в его душе, жила нетерпимость ко всякой фальши, ко всякой чрезмерности. Он и о своем юношеском шедевре, до-диез-минорном прелюде, говорил иногда с пренебрежением потому лишь, что слишком популярен был его ранний опус. Популярен до "нескромности", до "шлягерности". А всякая "шлягерность" и нескромность была Рахманинову органически чужда. При его крайней строгости к каждому, даже особо любимому произведению, такая популярность казалась слишком "вызывающей".)
Но не только свою жизнь, "жизнь человека", можно настраивать по Рахманинову, но и жизнь народную.
В 1940 году в "Симфонических танцах" композитор увидел и всю вторую мировую, и Великую Отечественную, и Хиросиму. Но если бы он хотел изобразить только "ужас тоталитаризма", ему бы хватило традиционных музыкальных средств. Гармонические изломы "Симфонических танцев" выразили не только "мировую бойню", но и самый конец века: нашествие безликой и оголтелой пошлости на людские души. "Мчатся бесы рой за роем...", "имя им - легион". Не это ли предчувствие, что за тиранами и жестокостью неизбежно следуют демагоги и нелюди, воплотилось в последней части "Симфонических танцев"? Именно чтобы передать торжество дьявола, "суходольному музыканту" нужны стали совсем новые, "неклассические" краски.
После самой мучительной и зловещей "медвежьей пляски" (за которой - как воспоминание - все же сквозит изначальное: "Слава Отцу и Сыну!) - падают последние аккорды. Музыкальное пророчество Рахманинова как бы и не кончается, но обрывается. Одно из самых страшных произведений ХХ века подводит к черной вопрошающей немоте. Но в этом обрыве - смутная и неясная надежда, как во всяком многоточии.
