Разумный и содержательный, такой был Олег Воронов, мой старинный и добрый приятель. И умелец во всём, а всего в нём было много. За что ни возьмётся, сделает тихо, на совесть. Была у меня с ним неожиданная встреча через много лет и даже десятилетий. Было это в 70-е годы, в редакции скромненького издания «Человек и природа»: выпускались издательством «Знание» тематическими подборками. Каждую серию вёл один человек. За год скапливалось целая стопка выпусков, некоторые целиком составлялись мною. Сдружились все, и каждый новый автор мог войти в этот круг, ежели увлечен родной природой. Олег Воронов пришёл в редакцию с охотничьим рассказом, вполне зрелым и убедительным в деталях. Пригляделись мы друг к другу. Ба, да это тот самый Воронов, с кем четверть века назад поступал в Школу циркового искусства. Было то в 1950 году, в пору нашей ранней юности, тогда я только что приехал из родного села на шестнадцатом году, переполненный разными мечтами, совсем наивный. Мой сельский одноклассник Ваня Якунин, постарше меня года на полтора, придумал стать циркачом и уже начал готовиться к поступлению: ходил в Останкино в парк и там на траве кувыркался, ходил на руках, изображал «солнышко», поворачиваясь в прыжке. Сманил и меня попробовать, да вот гимнастика такая занимала мало, да уж очень любопытно поглядеть, как этому учат. Итак, в Школу циркового искусства пойдём... Любопытство раздирает, и необычного хочется, не того, что вокруг у нас, на Бутырском хуторе.
И вот мы пришли в Школу искусства, что на Пятой улице Ямского поля, недалеко от нас. Входим, ожимаемся и сразу к директору Брусиловичу, мол, так и так, хотим сделаться артистами цирка. Таких желающих мальцов немало дожидалось беседы. А он с нами задерживается, спрашивает по-озорному: а что умеете, где побывали? Якунин рассказывает о своих упражнениях на турнике и о выкрутасах на лужайке. А у меня и этого ничего нет, промямлил смущённо, что в школе ходил на физкультуру, любил подтягиваться на турнике, делал «уголок», читал стихи. «Хорош, хорош, – говорит Брусилович, – нам не нужны подготовленные, их переучивать сложно. А неумехи «зелёные» – в самый раз. Научим, а пока на манеж, побудьте со всеми. Заявление принять учиться пишите сейчас. И под купол смелей!». Вошёл, уселся в рядах за ареной. Вглядываюсь в публику, воображая, с кем буду и кто я. Оторопь берёт, но стараюсь не отвлекаться. Такие же все, кто-то чуть постарше и более нагловатый.
С пяток человечков-лилипутов расселись впереди – их тогда ещё принимали на выучку, для экзотики, сцен. Покидая манеж, устремился со всеми читать список допущенных к конкурсу. Себя и Якунина нашёл в списке. Всю дорогу домой латошили, бодро и озоровато. А на душе неспокойно, зачем сцена, в деревне лучше…
Предстоит первый тур конкурсных испытаний. Приём в училище строгий – четырнадцать к одному, на каждое место в училище – 14 претендентов. Отборочные испытания в два тура, нужных оставят, а другие отсеются. Надо двадцать два юноши, все остальные лишние. На подготовку к первому туру три дня; физкультурничать ходил с Якуниным в парки, в Останкинский и Центральный. Побывали и на аттракционах. Там для публики показывали популярный номер: пилот-мотоциклист на бешеной скорости вскакивает на стену ёмкости в виде огромного дубового чана и, пригибаясь, мчится под рёв мотора по вертикальной стене устройства, только круги отсчитывают. Понятно, ревущая скорость прижимает мотоцикл к стене, и ротозеи, обступив устройство, переживают: кабы не расшибся, вмиг не станет. А пилот в кожанке и крагах заглушил мотор и из чана вылез, как ни в чём не бывало. Прямо молодец. Другие аттракционы – на обывателя, и его подкидывают пристёгнутого, вниз головой, и он вопит истошно…
И вот настал первый отборочный тур испытаний. Толпятся у дверей манежа парнишки, волнуются. Как-то будет? Входят понемногу, поочерёдно. Наконец и мой черёд. Стараюсь держаться твёрдо, но какое там равнодушие, внутри всё кипит. Дан сигнал тронуться, идти к столу, в конце зала, где и сидят оценщики из приёмной комиссии. В расчёт берут первым делом внешность – экстерьер, психологическую уравновешенность и немного самых простых упражнений на турнике. Длинная дорожка к столу, лёгкое приветствие, и тут же к снаряду. Подтянулся, спрыгнул и долой. А за столом кумекают – годится для дальнейшего отбора, или нет. Вернулся в фойе, к таким же возбуждённым, как и я. В конце сеанса нашей группы объявили результат, выходило: Ваня Якунин завалился, а мне повезло – прошёл. Шли с ним домой невесело – пришлось утешать товарища, мол, ещё покажешь себя в другом месте, а без Школы искусства обойдётся, характером не подошёл. Смирился, серьёзным стал. Невесело было и мне, ведь пошёл за компанию, а теперь рядом никого – один, как перст.
Назавтра надо быть в Школе искусства для врачебного осмотра. Продолжался он долго, старая бесцеремонная врачиха ощупывала меня так и сяк, залезала глубоко внутрь. И с тем отпустила.
Ко второму тура испытаний «романтиков успеха» уполовинилось. Входим на манеж по вызову. Слышу свою фамилию. Пора! Заиграла музыка, туш. Взбодрился и прямо по ковровой дорожке к столу судей. Знак – начинать упражнение. Прикоснулся ладонями магнезии, чтобы не скользили, и на турник махнул. Подтянулся, сделал «уголок» полусогнутой рукой и, отойдя чуть в сторону, встал. Теперь художественное чтение, оно тут входило в программу. Читаю из Пушкина «Зимнее утро», в такт декламации – жесты, подчёркиваю интонациями характерные выражения. Всё, к выходу. Ждём результат. Первым выскочил в фойе Олег Воронов. Счастливый, ловкий, представительный юноша в спортивном костюме, высокий, на голову выше нас всех, взирающих у дверей. Свой успех Воронов отметил прыжком. А мы, мальчишек тридцать нашей группы, ждём. Счастливчиков набралось совсем чуть, остальным надо было «отваливать» восвояси. Среди них я.
Шли опечаленные. Развеселился разве встречей с Енгибаровым, моим одноклассником из давних лет. Ведь с Лёней учился в четвёртом классе, и было это в 46 году, в школе 241 в Марьиной Роще. Война только что отошла, но кругом следы и находки. Наша Шереметьевская улица усеяна шрапнелью. Возят её на завод цветных металлов, а он вблизи церкви Нечаянной Радости, куда малышня изредка сбегается и получает в протянутые ладошки по щепотке поминальной кутьи. На завод мы проникали за значками, их, забракованных, тоже свозили в старом грузовике. И пока он въезжает в растворённые ворота, надо проскочить в промежуток. И быстро к вороху значков, ухватить горсть – и в карман. Сторож, стягивая распахнутые створки ворот, не сразу очухается, да хоть поймает, вреда не сделает, лишь обдаст бранью. Интереснее бывал набег школьников на авиационную свалку. Разобранные на утиль самолёты, наши и чужие, шли на переплавку всё на тот же завод цветных металлов. Горы пластин обшивки, а внизу эверестов лома кучи гильз и деталей моторов. Везде мальчишкам хочется всё посмотреть и покопаться. А как залезешь на эверест алюминиевого лома, высматриваешь охранника с ружьём и скатываешься вниз на чемоданчике с учебниками, как придётся, поскорей, лишь бы не попасться под злую руку охранника. В классе похвалялись потом, что нового нашли.
И слышалось в классе одно и то же. Учительница кричит: «Енгибаров, ты опять по столам носишься! Что за озорник такой, хоть кол на голове теши – не поймёт!». Журят Лёню все учителя, отругают и жалеют, любят его больше других одноклассников. А тихонями тут были и Клименко, и Буров, и Якунин, и я. Нам бы только слушать и понимать, но учился и соображал Лёня не хуже. И даже бывал внимательным и дружелюбным. Не раз приходилось бывать у него в доме. Ютилась семья неподалёку от нашей 241 школы, в одном из бесчисленных проездов Марьиной Рощи, может быть, в шестнадцатом по счёту. Старый домишко, с печкой и керосинкой. Жильё, обжитое по-московски, и доброта в людях старозаветная.
И забылись проделки Енгибарова в школе. Бывало, торопишься в класс с тарелкой пюре, котлетой и баранкой – на большой перемене нас подкармливали в голодном 46-м – так вот, торопишься в класс, чтобы поесть. А он подвернётся в коридоре и как бы нечаянно – подножку. Упадёшь, тарелку выронишь, котлета и пюре на полу, баранка откатится. Собирай и неси в класс. Но вообще-то он не был злым, балагурить любил.
Всё это вспомнилось, когда мы, отсеянные, возвращались с Тверской-Ямской, обескураженные неудачей. К слову, Лёня Енгибаров поступал в Школу циркового искусства не раз и только на третий год прошёл и был принят. Артистический талант комика и мима в нём проявился большой, чем и запомнился московской публике.
Всё рассказываю так дотошно о далёком-далёком детстве, чтобы вернуться к необыкновенному Воронову четверть века спустя. И тот первый возглас: «Вот это да!», произнесённый в редакции «Человек и природа», сразу вернул нас в реальность той поры. Встреча была столь неожиданной, что не сразу и поверилось, что мы вместе, как и тогда в той самой Школе циркового искусства, где Воронов, счастливый и успешный, после сдачи на отлично приёмного экзамена, и я в артели жаждущих решения жюри. Он был заметен и счастлив, потому и запомнился больше он мне, чем я ему. Но стоило мне только сказать несколько слов, как это происходило, его память как бы выхватила и осветила этот час его жизни. Он задумался, довольный, и мы расцеловались. «Ну, здравствуй, Олежек», теперь уж и не растащить нас ни четвертью века, ни веком, будем вместе… Порассуждали чуть с письменниками и договорились с Вороновым встретиться либо у него, либо у меня. Он звал к себе.
И вот я у него в гостях. Расспрашиваю осторожно, жена его не располагает к откровенным излияниям. Нина Васильевна – чиновница, широко известная в узком кругу. Чуралась таких. Зато сам Олег скромен, обаятельно прямодушен, дружелюбен и весел. Как сложилась его судьба, расспрашивать не стал. Лучше об увлечениях. Охота занимает, да не трофеями, а картинами на вольном просторе. Пробует писать рассказы из жизни природы, о встречах с людьми находчивыми, степенными. Чувствую: да он сам такой, смелый и находчивый. Летом живёт в тверской деревне, в доме на отшибе. Называет, где именно. Так это же место мне знакомо! У Филипповского там бывал, селяков тамошних знаю. Называю, оказывается, там-то и его домишко. Приглашает побывать. А чего бы? К Воронову всей душой, к Филипповскому зайду, его книжечки «Человек и природа» сподобили нас повстречаться вновь.
А сперва – ко мне, давай. И вот Олежек в Тарасовке. Показываю, как живу, чем увлекаюсь. А увлечение у меня самое простое: воссоздаю крестьянский обиход, всё, что мужик для избы делал сам, необходимое в селе, то повторяю и я. Режу из кряжа ступу, мастерю ткацкий стан, сею лён и получаю чистое волокно, выдалбливаю из дерева ёмкости: кадки, кадочки и ушаты. Замыслил я обзавестись ручной мельницей, уже и рожь посеял – зерно получу. И камни под жернова приглядел в Москве, да привезти как не соображу. Старинные инструменты ищу на базаре. Туда стаскивают старый скарб из разбираемых домов. Набралось на целую артель рубанков, отборников, стамесок и долот. Топоры, колуны, пилы – всего изрядно. Амбар с полками и полатями вмещает всё, найду место и ручной мельнице. Олег всем этим живо заинтересовался, подсказывает, как чище работать, чувствуется умение и вкус к ладу. Обедали по-деревенски, обильно. Потом к Клязьме подошли, на поемный луг поглядели. Помечтали погулять просто так, не считаясь со временем. А ведь сейчас за полдень, и остаётся лишь посидеть у камелька. И послушать его артистическую историю. Вот она.
Потрескивают дровишки сосновые, пускают запахи смолистые. А мы сидим, наслаждаемся уютством и дружеским разговором. Олежек весел, речист:
– Прошёл конкурс, и я зачислен стать гимнастом. Тренировка главное, общеобразовательные занятие не главные, но были. Три курса позади, остался четвёртый, выпускной. – Далее Воронов с монолога перешёл к эскизному повествованию, – видать, исповедаться ни к чему.
В общем, дело продолжалось так. Его гимнастические номера разрабатывались им самим и наставниками. Одобрялись всеми, выдвигались для показа на Цветном в цирке. Номер готовят под куполом у самой вершины. Софиты мягко разливают свет, а гимнаст Воронов и его напарница стоят в качалке на высоте шестидесяти метров. Девушка должна стремительно вскочить на его плечи и, показав несколько акробатических номеров, оказаться на его протянутой ладони. Он держит артистку легко, а она, смеясь, посылает публике поцелуй. На манеже, когда разучивают номер, публики нет. Сверху заметен один страховщик. Страховка не бывает видна, да и служитель вроде не «торчит». Воронов и гимнастка спустились в качалку, где она, в порыве благодарности за смелую и сильную поддержку, жарко поцеловала его. Он ответил тем же. Ничего более под куполом не происходило. Но страховщику показалось, что там, в качалке на высоте, что-то было, и он подал рапорт в дирекцию. Впрочем, в пересказе точности не бывает. Да и нужна ли она кому?
Оказалось, нужна. Начальство посчитало это случаем чрезвычайным. И подававшего большие надежды гимнаста исключили с последнего, четвёртого курса Училища. Воронов знал – теперь армия. Пойду служить, как служили предки. В начале 50-х наших парней брали для пополнения частей в Восточной Германии. Там как бы западный рубеж страны и чуть ли не миллион служащих. Так вот в Германии Олег Воронов и хлебнул казарменного быта, познал солдатскую дружбу, передумал свои мечты, и как воин-спортсмен считался во взводе человеком образцовым. В хрущовские послабления части уменьшались, кто служил по призыву, мог вернуться домой. И Воронов вернулся. Надо работать, а вузовскую специальность добывать вечером, как это делали все из его поколения. И в пору нашей столь неожиданной для обоих встречи Олег Алексеевич Воронов не только инженерил, да к тому же выдвинулся в писатели. Его проза бесхитростная и прозрачная, как протёртое стекло, посвящена охоте, родной природе и людям простодушным, цельным натурам. Каким и был сам Воронов, а увлечение охотой давало ему возможность побыть наедине со своими думами в окружении родных картин, помечтать о творческих дерзновениях. А они сводились к ладному слову и живописи. Перо и кисть не отдаляли Воронова от дел обыденных. В деревенской его избе я увидел потом хозяйственные устройства. В сенях он держит ульи, чем не омшаник – пчёлы защищены и вылетают на волю без препятствий: в досках стены напротив каждого улья проделаны дырочки-летки. В апреле, когда я попал к нему, крылатые затворницы совершали свой ранний облёт, теряя на снегу крупинки экскрементов. Скоро оживёт пчелиное пастбище: на усадьбе и вблизи заранее посеяны Олегом медоносные растения: люцерна, фацелия и синяк.
А в самой избе главное – тепло. Несмотря на ещё ранние весенние дни, продуманное в деталях устройство подтопки помогло ей не только быстро согреть промороженный дом, а ещё позабавить нас живым огоньком, мелькавшим в печке при распахнутой дверке. От подтопки до дымохода через всё помещение протянуты жестяные трубы, подвешенные на безопасном расстоянии к потолку. Трубы быстро раскаляются – и вот уж в избе поселилось тепло, а с ним и ещё большее радушие. А Воронов и на морозе радушен, а тут уж и вовсе мы уселись налегке за стол, перекусить. Воронов, как бывалый спортсмен, не пил, разве что рюмку-другую «утешеньица», зато в готовке еды толк знал. Вот и теперь, на ходу, разогрел прихваченное, вскипятил чай, нарезал ломтями хлеб и сыр – ну чем не довольствие! Едим и поглядываем друг на друга. Одним словом, старые друзья за разговором. Наутро выберемся на охоту.
Сразу скажу, Воронов охотник по страсти, но привык смирять себя и ко всему относился раздумно, рассудительно. Одним словом, писатель-натуралист, ему не трофеи давай, а впечатления, эстетическое свидание с природой. Когда мы подходили к Нерли – здесь она узкая, в глушинке, – издалека заметили возбуждённую стайку журавлей – токуют, самцы похваляются перед самками, а те выбирают кавалеров. Птица весьма сторожкая, ближе восьмиста метров человека, а тем более с ружьём, не подпускает. А мы продолжаем идти, и они мигом слетели. Остались утки, самые рядовые обитательницы водоёма. Здесь их много, и речной ландшафт украшен прилично. Олег вскинул ружьё и снял с лёта одну, больше не надо. В избе охотники отобедали по-трофейному. Воронов упомянул о своём любимом чтении живых охотничьих журналов прошлого времени и о том, как веселится сердце в мечтах создать что-то новое из охотничьей практики. Да вот, практики обширной, и рассказов, написанных натуральным языком, ему пока явно не достаёт. Гляжу на своего друга и думаю: с такой чуткостью и природной строгостью добьёшься всего – помечен талантом неспроста, только успевай делать.
А сам-то чем занимаюсь, что делаю? Рассказал Олегу, как загорелся поставить ручную мельницу. И уж подходящие камни вязкого мелкого песчаника, самого «жерновного», приглядел в заброшенном дворе, дожидаются вывоза на свалку. А когда-то камень служил бордюром вдоль лужайки. Нашёл, да вот переправить на дачу не могу. Таксист не возьмётся поднимать и везти. Посокрушался. И Олег промолчал. Через некоторое время приехал ко мне и говорит: «Ну, где твои камни, поедем на дачу». Погрузил тяжести, а я ничем и помочь не могу, смотрю только: камни в его руках, как мячики прыгучие, будто сами и запрыгнули в машину. Через какое-то время, невзирая на зимнюю погоду, в мороз, самая пора обтёсывать камни. Далеко раздаётся мой стук молотка. Зубилом сравниваю край «плывуна» – верхнего жернова, проделываю с кулак отверстие в середине, чтоб подсыпать зерно. А проделать его непросто, никаким победитовым сверлом не воспользуешься – отскакивает без следа. Поможет только шлямбур, постукиваешь по нему молотком и поворачиваешь вправо-влево, постепенно зубья инструмента вгрызаются в камень, оставляя заметный след. Так и ведёшь, не торопясь. Вот и продолблено отверстие. Засыпай зерно для помола, крути верхний жернов-плывун. Осталось на камне проделать бороздки, они как зубы будут перетирать ржицу в муку. Всё готово, нет только стана для мельницы. Нужны крепкие брусья, а где их взять, ведь на лесоскладе ничего не было, пришлось ждать. А тем временем подоспели другие дела. И уже собранная по источникам «Крестьянская Энциклопедия» тоже дожидается своего часа для завершения. Так и лежит, дожидаясь. Воронову показал свои заготовки, понимает, сочувствует. Всё, связанное с жизнью нашего простого народа, его касается и явно интересует. Человек он письменный, пускай у него есть хоть и чемпионские награды, завоёванные на цирковых конкурсах и в армейских показательных состязаниях, но зов предков он слышит и на всё доброе живо откликается.
Живётся Воронову, как и всем нам, при Горбачеве особенно трудно. Заносчивая жена его, Нина Васильевна, поселившись в ЦК-вском доме на Больших Каменщиках, взбеленилась, клянёт мужа. «Я, – говорит, – тебя из барака вытащила». Махнул Олег рукой на эту трёпку нервов, лучше развестись и начать по-новому.
Так и сделал. Нашёл себе пару по сердцу, правда, с разницей в возрасте лет в пятнадцать, и зажил с доброй, порядочной женой душа в душу. Был я у них в гостях и от неожиданности замер. Со стены на меня как бы глянула родная Русь – это картины Воронова, написанные маслом на холсте, да так умело, будто создавал большой мастер. А Олег в свободное время не расстаётся с этюдником, всё наброски рисует, колорит подбирает, художественные лица стариков запоминает в набросках. Как уюта и художества жаждала душа, долго мыкалась, и наконец отлегнуло.
Деревенского двора теперь у Воронова нет: разведенная жена отсудила. Он один все хозяйственные постройки держал, усадьбу облагородил, – а тут кроме упёртости и чёрного расчета ничего нет. Только избушки на краю разорённого села Олегу и жалко, остальное отвалилось само собою. Тосковал иногда по бывалым новосёлам, пришлым, но внимательным. Даже отнятых пчёл не хватало, этих неугомонных Божьих работниц. Всё было у Воронова в хозяйстве, что любил и что требовало точности, собранности и воли, – всем этим обладал он. Расстраивала разве поспешность в других. Помню, мой друг слегка упрекнул меня за неаккуратно сделанный стеллаж для книг. Когда грузили в его машину столярную самоделку, Олег, посмотрев на сколоченные полки, заметил: «Надо бы плотнее, чище на спилах». Оправдываюсь: ножовка у меня грубая, шершавая, а лучковая пила не налажена. Только это не оправдание. Когда прибили на место у нас дома и разложили книги, вроде бы ничего получилось.
Книги и кисти делались всё ближе талантливому другу…
Чем старше становишься, тем щемительнее расставание с друзьями. Не выдержало доброе сердце Олега Воронова тягот, нагрузок в его жизни. Звонок рыдающей Наташи известил об ужасной трагедии: нашего друга больше нет. Сообщила, где будем прощаться, где хоронить. Смерть внезапная ошеломляла, не верилось, что не стало нашего близкого человека. Утешало меня разве одно: часть собственной жизни была рядом с ним и скрашивалась дружбой, взаимной приязнью. А ведь это чувство радования неистребимо, оно навсегда с тобой. Друг остаётся в живых, покуда сам буду жив.
Публикацию подготовила М.А. Бирюкова.
Александр Стрижев
