Былое
Где-то под вечер в распахнутые ворота двора Пылаевых въехал избач. Въехал, как порученец от сельсовета на сельсоветской кобыле с санями, куда собирался класть закупаемый хлеб.
Кугликов знал, что стряслось вчера на реке, и в пятистенок Пылаевых лучше бы было ему не соваться. Но он решил брать быка за рога. Ему улыбалось само восхождение в ранг председателя сельсовета. Сейчас председателем Караузов, кто за Гешу и поручился, возводя его в избачи. Закрепляя за ним эту должность, Иван Поликарпович посчитал, что дело у парня пойдёт. За спиной 10 классов. Пиликает на гармошке. Навещает и сельсовет, где читает газеты, и всегда готов обежать всё село, собирая народ для какого-нибудь сообщения.
Вчерашний день был для Геши переворотным. На глазах у него утонула лошадь. Утонул и её хозяин, провалившись с мешками зерна в полынью. Удостоверившись в том, что никто из реки не вылез, он хотел, уже было с унылой душой возвратиться домой. Да Подосёнов его придержал. И бойцов из милиции придержал, показав им всем на реку:
- Мы ничего такого не видели. Здесь и не было ничего. А если и было, то было без нас. Так что мы ничего не знаем…
Милиционеры ушли. Подосёнов же с Гешей, пока добирались до зерносклада, где стояла у Кугликова кобыла, перемолвились между собой.
- Не умеем работать. Надо как-то не так, - размышлял Подосёнов. – Плохо то, что ваш Караузов мышей не ловит. Одрях окончательно. Нет в нём твёрдости и напора. И политический нюх потерял. Никто его там у вас не боится. Так и так его надо смещать. Кто вот только его заменит? Всего скорей, ты. Но это в том только случае, если проявишь себя, как надо. Надо нашему райисполкому. И мне. Сделай так, чтобы хлеб из мужицких сусеков переправился к нам, в наш ссыппункт – и ты председатель. Это я тебе гарантирую. И начни-ко, знаешь с кого? С семьи утонувшего. Кто в ней кроме него?
Кугликов чуть смутился.
-_Кроме… Кроме него, кажется, Катерина. Баба его. И ребёнок еще…
- Ребёнок не в счёт. А вот жена его Катерина… Это уже хорошо. Что нам и надо. С неё и давай. Пока она в бабьем расстройстве, в слезах по мужу – ты сделку с хлебом и проверни. Баба в растерянности и горе – сама не ведает, что творит. Воспользуйся этим. Забери у неё весь хлеб…
Ступив на расстеленный половик, Геша тут же направился к жёлтой лавке. Уселся легко и свободно, как у своих, к кому явился с чем-то особенным, но печальным. Сняв шапку, прошёлся пальцами по слежавшимся волосам, придавая им пышное положение.
- Где хозяин? Ещё не приехал? – спросил, приготовясь к тому, что хозяйка тут же к нему и метнётся, абы узнать, где сейчас её муж, потому как вчера он отправился в город, хотел вернуться и не вернулся.
Но Катерина гремела тяжёлыми чугунами, ставя их в печь, не обращая внимания на пришельца.
Геша снова спросил:
- Из города, спрашиваю, приехал?
Катерина, отставив ухват, взглянула на Гешу, не понимая:
- А чего приезжать-то ему, коли он никуда из дому не выходил.
Кугликов даже слегка растерялся. Человек утонул, а ему говорят, что он дома.
- Это когда он не выходил? – спросил ещё раз.
- Сегодня.
- Ну, а вчера?
Катерина взглянула на гостя с пренебрежением, как на допы́тчика, который что-то вынюхивает у них.
- Зачем это надо тебе?
- О хлебе поговорить.
- Ну, коли о хлебе, то это уже не со мной. С ним говори.
Кугликов изумился:
- С кем?
- С мужем моим. С кем ещё боле.
- Дак он вчера, - Геша, право, разволновался, - вчера под лёд на Су́хоне провалился! Вместе с конём…
- И ты это видел?
- Собственными глазами!
- Вон оно что. А он ничего мне об этом не говорил.
Геша взглянул внимательно на хозяйку: всё ли с ней ладно?
- Кто тебе об этом не говорил?
- Да Максим! Мой хозяин!
- А где он сейчас?
- Дома! Где ему боле-то быть?
- Не может такого, чтоб дома! – смутился Геша. – Не может!
Катерина пошла тут же к горнице. Хотела открыть в неё дверь. Да та распахнулась сама. В проёме её – Максим.
- Может! – сказал он, сверля пришельца прищуренными глазами.
Кугликов так весь и обмер. Обронив на пол шапку, вытаращил глаза. Не хотел бы он верить, однако поверил в то, что стоит перед ним утопший, кто должен бы был находиться сейчас в реке, но никак не в избе. Понял Геша, что он попался. Явился в эти хоромы он для чего? Для того, чтоб смутить хозяйку, довести её до отчаянных слёз и, воспользовавшись моментом, получить от неё задарма зерно. И, что называется, получил. Не зерно, а того, кто выращивал это зерно.
Максим стоял в трёх шагах от него – широкоплечий, румяный и, кажется, злой. Кугликов сразу померк. В голове его что-то переместилось. Поначалу он было вскочил. Но ноги его не держали. И он, обмякнув, снова рухнул на лавку, заслонясь от хозяина вскинутыми руками, точно знал, что сейчас будут бить.
Но если бы только это? Максим смотрел на него брезгливо и утомлённо, пытаясь понять, что за фрукт перед ним? Почему оказался в его хоромах? И какую новую пакость надо теперь от него ожидать?
Кугликов глухо пробормотал:
- Ты же, ты же утоп…
Максим повёл головой к окну, за которым белел огород, а за ним – склон пологой горы и река. Вдруг он резко спросил:
- Стрелял в меня почему?
- Это не я! Это он, Подосёнов! – Голос у Геши прыгающий и скользкий. – Взял у конвойного пистолет и пальнул. Два раза пальнул.
- А доносы на Гришу Зайцева? На меня? Кто, по-твоему, написал? Тоже, по-твоему, Подосёнов?
Кугликов побледнел. Голова пошла на разлом. Ни за что бы он не признался сейчас в своём доносительстве, да почувствовал: будет хуже. Слишком знающе и упорно смотрел на него Пылаев. Наверняка, кто-то в райисполкоме, куда он время от времени посылал доносительные писульки, Пылаеву подсказал, кто у них автор, и отпираться было бессмысленно, даже глупо. О, как хотелось в эту минуту ему отказаться от собственной жизни, заменив её на другую. Но это была всего лишь мечта. Мечта обречённого оставаться самим собою, каким он был и каким остался. Остался, видимо, до конца. И Гешу прорвало.
- Бес попутал! – заговорил он, разбрызгиваясь не словами, а мокрыми звуками, вылетавшими изо рта. - Каюсь! Я написал! Я! Я! Виноват! Вину признаю. Боле такого не повторится.
Максим подошел к нему. Взял его правую руку.
- Этой рукой писал?
Кугликов:
- Этой.
- Завтра, - Максим твёрдо пообещал, - её и отрубим.
Гешу бросило в крупный озноб.
- Это кто так решил? – попробовал возмутиться.
- Я, - ответил Максим, - и надеюсь, меня поддержат.
- Кто поддержит?
- Все, на кого ты ещё не успел свои грамотки накарябать! Завтра в двенадцать. Собираемся в сельсовете. Всё у меня. Пошёл…
Максим отвернулся, чтобы не видеть, как шаркая валенками в галошах, от них уходил трясущийся человечек, кому от имени общества он вынес карательный приговор.
Едва за ним захлопнулась дверь, Катерина – к Максиму.
Лицо её было обкидано нервным румянцем.
- Максим! Неужто на самом деле? Отрубите?
- Надо бы, да не знаю, - промолвил Максим. – Наверно, он сам этого не захочет.
- Не захочет?
- Испугается этого наказания, как когда-то его боялись все крамольники на Руси.
- И-и?
- Уйдёт из села и обратно уже не вернётся. Для крамольников хуже смерти – встреча с людьми, которые их опознают…
Ночью, как и вчера, шёл крупный снег. Перестал идти рано утром. Все улицы и проулки Великодворья покрыты белеющей целиной. Лишь от избушки с двумя оконцами на реку, где жил Геша с матерью и сестрой, целину пробивали следы торопливого пешехода, оставляя в каждом из них аккуратную клетку галош.
ххх
Сельсоветская лошадь, приткнувшись к крыльцу, стояла с санями, будто гора, вылепленная из снега. Максим отряхнул её и отвёл на казённый двор. Зайдя в контору, не удивился, приметив сонного Караузова, листавшего пальцем амбарную книгу, пытаясь что-то в ней отыскать.
И Подосёнова разглядел. Тот, видимо, утром приехал из города, был чем-то расстроен и раздражённо курил.
Караузов поднял голову от стола:
- Избача случайно не видел?
Максим кивнул на агента Заготконторы:
- Спрашивай у него.
Подосёнов дёрнулся, точно хотел Пылаеву возразить. Но не стал возражать. Он стоял, опираясь руками о спинку стула и всматривался в окно на стоявшую мордой в заборе понурую лошадь, на танцующие снежинки, на чуть видимый санный след, который вёл за село. След был утренний, обещавший опять дорогу, которой ехать, ехать и ехать и не приехать, кажется, никуда.
Максим подошёл к Подосёнову.
- Товарищ уполномоченный. Ну-ка скажи мне по совести: за коня, за пять мешков ржи, которые Су́хона проглотила, кто со мной рассчитается? А-а?
«Не по чину заговорил», - ответило выражение полноватого, с маленьким носом обветренного лица. Сам же уполномоченный ответил насмешливыми словами:
- Никто с тобой рассчитываться не будет! Чего захотел? Утопил коня вместе с хлебом, да ещё хочешь, чтоб кто-то с тобой денежкой поделился.
- Я не Рокфеллер разбрасываться добром. Вы меня сами в реку загнали! А, раз так, то и отдайте то, что я потерял.
Подосёнов сделал губами движение, как передразнивая Максима:
- Рокфеллер! Нашёл, кого ставить рядом с собой! Смешно. А то не смешно, что ты от нас удирал. Ну и ну, кадки гну. Угробить почти полтонны зерна. У государства каждый фунт его на учёте. А ты? Хлеб-от, скажи, вёз куда? К спекулянту! Собирался продать его. Обойти закон. Тайно обогатиться. По сути, ты кто? Расхититель! И что нам тебе? Посочувствовать? Или, как хочешь ты, рассчитаться деньго́й? Нет! Не мы тебе что-то должны. Ты нам должен! Вот так! – Подосёнов вдруг снизил голос и мягко, как расстилая к Максиму дорожку, дал ернический совет.– На прощанье, что я тебе скажу. Эти полтонны зерна возврати. Верни их нашему государству! Себе не во вред и нам не в убыток.
Максим, помаргивая, смотрел на одетого в кофту под пиджаком, суконные галифе и бурки агента райисполкома. Слушал его циничное наставление и накалялся, еле сдерживая себя. Получается, был во всём виноватый он, он один. А эта свора хлебодобытчиков во главе с Подосёновым как бы и не причём. Мало того, она замахнулась ещё на такой же воз его хлеба. Наскреби его по сусекам, свези на ссыппункт, подари за спасибо Советскому государству. Максим заставил себя иронически улыбнуться.
- Полтонны зерна, говоришь?
- Полтонны, - кивнул Подосёнов.
- На-а! - Широкий кулак хлебороба, построенный в кукиш, стремительно дернулся и, хотя Подосенова не задел, тот отпрянул, как от удара, и даже зачем-то достал носовой платочек и стал вытирать им лицо.
Подосёнову нужен был повод. И повод получен. Он даже внутренне улыбнулся, хотя фигура его, лицо и руки, скрестившиеся друг с другом вместе с платочком на животе, выражали разочарованность и обиду. Теперь он мог Максима арестовать, как человека, поднявшего руку на представителя власти во время его работы по сыску хлеба у тех, кто его прячет от государства.
- Не ожидал, - сказал, как бы, сетуя, Подосёнов. – Надо спокойнее. Без волненья. Не на войне же мы с вами. Обстановка в стране у нас не простая. Нужен хлеб, хлеб и хлеб. Повторяю, товарищ Пылаев, не мы тебе что-то должны, а ты. Ты нам должен. Так что давай отправляйся к себе. Выноси из сусеков своих пять мешков свежего намолота. Не бесплатно, не жмись. Получишь за них то, что положено по расценкам, и живи себе тихо-смирно. Без выкрутасов. Ага?
Максим поугрюмел. Над ним, кажется, издевались. Мало того, хотели его обобрать, оставить семью на нищенском пропитании, а то и вовсе безо всего. Для кого же он так старался? Целое лето, осень и даже зимой? Для этого, что ли, конторского ловкача, слишком охочего до чужого? Нет, нет и нет! Пылаев опять повернулся к стулу, за которым стоял Подосёнов, чтобы поближе его разглядеть. Разглядеть, как разглядывают садиста, который ещё не раскрыл себя до конца. Максим услышал, как в дверь вошло несколько человек. Не обращая на них внимания, он взялся за спинку стула, покрывая руками руки агента Заготконторы. Уж очень хотелось ему заглянуть в его ушедшие глубоко под лоб маленькие глаза, абы узнать: есть ли в них что-то от человека? Если нет, то и плюнуть в них - не во грех!
- Слушай ты… - начал, было, Максим, откидывая в сторону стул, за которым высился Подосёнов. – Ты меня уже двое суток купаешь. Вчера – в реке. Сегодня – в глу́ме.. - Дальше он ничего не сказал. Сзади и сбоку накинулись на него три бойца в милицейских шинелях, повалили на пол, связали и потащили волоком в коридор.
- Вон отсюда его! – бросил вдогонку им Подосёнов.
Кто-то из троицы:
- И куда нам его?
- В городскую тюрьму.
- Сейчас и везти?
- Как стемнает.
- А теперь?
- В кладовую давай. Под замок.
Как только захлопнулась дверь, Подосёнов поставил на место отброшенный стул. Достав носовой платочек, почистил колено на галифе. Взглянул на стол Караузова. Снисходительно улыбнулся:
- Вот так, Иван Поликарпович. Не было кулаков. И нате вам. Получите… Чем не кулак этот ваш мужичок Пылаев?! Тем паче он ещё и набросился на меня. Проверим и остальных. Всех, кто при хлебе, спрашиваем в упор: или хлеб продаёшь? Или вводим в кулацкий список? А-а, Иван Поликарпович?
Караузов - ни слова. Сидел, уткнувшись в амбарную книгу, и мучительно думал о людях села, выделяя из всех почему-то дочку Максима, у которой минуту назад отобрали отца, но она об этом пока не знает.
ххх
Увозили Максима связанного, в санях. Абы мало кто знал, что его отправляют в тюрьму, увозили не днём, а ночью. А до этого где-то под вечер к дому Пылаевых подвалила стайка прибывших из города служащих и военных, с которыми тут же смешалась стайка своих деревенских, из активистов. Не теряя зря времени, приступили к осмотру пылаевского хозяйства. Началось хождение по хоромам, двору, риге и огороду. Возглавлял хождение Подосёнов.
Катерину с дочуркой, чтоб не путались под ногами, попросили из дома вон, сказав при этом, что, если они не уйдут, то обеих посадят в холодную баню, заперев её на замок. Мама с дочкой, едва надев на себя одежонку, тут же из дома и удалились.
Опыт того, как избавлять село от ненужных людей, Великодворье уже имело. Сегодня должны увезти Максима. Его одного. Семью решили не трогать. Не потому, что её пожалели. Просто мало кому хотелось брать на себя излишнюю канитель. Хозяйство же вместе с зерном, пятистенком, имуществом и скотом будет поделено между теми, кто к нему отношения не имел. Больше всех получит Заготконтора, представляет которую Подосёнов.
Подосёнов видел свой путь, который вёл к обязательному успеху. Для него, расторопного служащего системы, решившей себя сохранить за счёт грабежа крестьянских хозяйств, это было всего лишь началом. Началом борьбы за тот самый хлеб, который страна отбирала у мужика, развязав с ним войну. Повторялся 1918-й. С той лишь разницей, что главной метлой, выметавшей зерно из крестьянских сусеков, считался тогда продотряд. Теперь заменили его усердные служащие контор, защищает которых милиция или ОГПУ, а то и оба ведомства вместе.
Дом Пылаевых был уже без хозяев. Тёмные окна его тупо смотрели в сторону сельсовета, с крыльца которого трое бойцов выводили связанного Максима. Лошадь с санями стояла уже наготове. А вон и вторая подходит. В одной повезут Максима. В другой поедет конвой.
Катерина с дочуркой вот уже час как стоят перед окнами сельсовета. При виде Максима – обе навзрыд. Машут руками в вязаных рукавичках, отпуская с ладоней своё отчаянье, горе и доброту. Кроме них провожают Пылаева Фёдор с Натальей, весь заплаканный Вася Садов, молчаливая кучка из холостёжи, пара бабушек с батожками и еле державшийся на ногах сильно выпивший Караузов.
Лошади чуть повизгивают ремнями. Идут проворно, но и не быстро, стараясь, чтоб люди, спешившие следом, ступали за ними шаг в шаг.
Провожальщики, спотыкаясь, торопятся за санями, укладывая на них свёртки и узелки, от которых пахнет сиротскими пирогами.
За селом, где скрипела мёртвыми досками мельничная ветрянка, стали один за другим отставать. И вот уже двое по-за санями – женщина и ребёнок. Сил мало, однако шагают себе и шагают по узким следам от полозьев, то и дело, поскальзываясь на них.
- Папа! – летело в ночи.
- Максимушко!
- Папочка! Папа! Не уезжай!
- Ты ведь не виноватый! Всяко тебя отпустят!
- Папочка, милый…
Максим приподнялся, как мог, выворачиваясь в верёвках. Виновато и жалостно улыбнулся. И рад бы был ободрить. Да только не знал, какими словами, ибо не ведал: куда его повезли? Надолго ли? И зачем?
- Держитесь, мои дорогие! Свет мои солнышки, я и без вас буду с вами! – только и выкрикнул напоследок, ныряя вместе с санями в глубокие тени от ёлок, стоявших справа и слева над крупами лошадей.
Глубокая ночь. Где-то в небе сквозь тучи мелькнула чуть видимая косынка, а потом и сама голова луны, равнодушно уткнувшаяся на землю, откуда проглядывало село с уютно сидевшими в нём домами, завитые снегом поля и прорытая колеями слепая дорога, по которой идут, возвращаясь в село, женщина и ребёнок. Идут мимо дома родного, во дворе которого кто-то из посторонних караулит неубранное добро. Идут дальше к домику над оврагом, где живут Катеринины мама, бабушка и сестрички. Они тоже не спят. Они тоже переживают. И, выйдя на улицу, слушают ночь, в которой где-то за гумнами одиноко завыл свою песню никому невидимый старый волк.
Как угрюмо в ночи. В то же время загадочно и сурово. Пролетела, хлопая крыльями, серая птица, и опять навалилась великая зимняя тишина.
- Мама! Я немножко озябла.
- Потерпи, мой дружок. Посмотри. Вон туда. Нас как будто с тобой встречают.
- Кто?
- Наши, Лёлечка! Наши! – Катерина остановилась. Наклонившись к дочке, поправляет ей шапочку, чтоб не дуло. - Мы с тобой… Мы с тобой вместе с ними…- Катерина силится не заплакать.
- Что, мама, что?
Катерина старается улыбнуться:
- Вместе с ними не пропадём…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
