Неизвестный Шевченко: пророк, критик и эксперт

Тарас Шевченко родился в селе Моринцах Киевской губернии 25 февраля (9 марта) 1814 года, чем принудил общественность к празднованию в 1914 году своего 100-летия (очень скромно, чему препятствовала существовавшая на то время имперская система народного просвещения), в 1964-м - 150-летия (прошло гораздо веселее, т.к. вымерли не только знавшие Шевченко лично, но и авторы хоть в чём-то отклонявшихся от единственно правильных, официально утверждённых, его биографий). В нынешнем, 2014 году решено гульнуть по поводу 200-летия со дня его появления в этом мире.

Далеко не каждому, согласитесь, удаётся заставить всенародно отмечать день своего рождения. И в этом уже просматривается гениальность «Великого Кобзаря»!

А знаете ли вы, что родительницей Тараса была сначала записана некая Агафья? Потом это имя вытерли, и вписали в соответствующую графу Екатерину, жену крестьянина Григория Шевченко. Биографы маленько бьются над этой загадкой, а зря: это свидетельствует лишь о том, что матерью Шевченко был сам народ!

Какой народ был матерью (и отцом) Шевченко? Вокруг появившегося на свет Тараса Шевченко был только малороссийский народ. Но его объявили «великим сыном» никогда не существовавшего прежде «украинского народа», который, в свою очередь, родится только через 104 года после рождения самого Тараса, в 1918 году. В чём тоже, конечно, просматривается загадка, на сей раз неразрешимая.

Тарас Шевченко очень любил и свою мать, и старшую сестру, которую тоже звали Екатериной. В честь них героиню самой известной своей поэмы о покрытке (прижившей ребёнка вне замужества, «от проезжего молодца») он назвал, естественно, Екатериной. А обобщённый образ этой Екатерины он, Шевченко, воплотил в одноименной же, единственной своей академической картине, написанной маслом. За что его, Шевченко, стали называть не только поэтом, но и художником. Причём «великим». Это тоже, следует отметить, надо уметь - с одной-единственной картины, да сразу и в корифеи.

Из крепостного состояния Тараса Шевченко выкупила, устроив складчину, семья правящего императора Николая І. Однако, чтобы не подводить всех будущих борцов с самодержавием, Шевченко впоследствии не только отрицал очевидный факт, но и всячески поносил в своих стихах и царя, и царицу. Из-за этого, и вместо того, чтобы наградить талантливого самородка с полностью атрофированным чувством благодарности, графским титулом, поместьем с крепостными и орденом св. Владимира «за гражданские заслуги», а также назвать его именем недавно открытый Киевский университет (эту несправедливость придётся потом исправлять большевикам), царь Николай І сослал Тараса Шевченко в солдаты, в Оренбургский корпус. Царь, злобствуя, запретил поэту не только писать - но и рисовать (ужас какой!) - невзирая на то, что в Европе росла и ширилась слава придворного художника Петера Фенди, рисовальщика зажигательных картинок. А ведь наш-то на голову превосходил австрияка! - если тот изображал некие абстракции, этот - саму императрицу, свою благодетельницу. Решительно отбросив, так сказать, всякое ложное чувство не только благодарности, но и стыда!

До сих пор за Шевченко не утвердилось почему-то высокое звание «отца отечественной порнографии», и это серьёзное упущение: всегда и во всём нужно решительно отстаивать приоритеты, а ведь Шевченко действительно был в «этом деле» одним из первых в Европе!

С целью ведения революционной пропаганды Тарас Шевченко совместно с пирятинскими помещиками - братьями Закревскими и де Бальменами составил политико-алкогольный заговор, так называемое «Общество мочемордия». Для того, чтобы не быть раскрытыми царской охранкой, «мочеморды» немерянно потребляли наливки и настойки, ром и пунш. В густых винных парах рождались бредово-прогрессивные идеи справедливого переустройства общества.

Данное сивушное прикрытие Тарас Шевченко использовал затем всю оставшуюся жизнь. Поэтому неправильным было бы утверждение, что умер Тарас Шевченко от алкоголизма; нет, он погиб от неуклонного следования своей революционной идее.

В ссылке в Оренбурге, где ему, напомним, запрещалось читать и писать, он носил за голенищем одного сапога - «крошечную книжечку, переплетенную в простой дехтярный товар, в которую он заносил свои стихотворения», а за голенищем другого - издания «Библиотеки для чтения» Сенковского, журналы «Отечественных записок» Краевского и другие бумажные носители литературной, общественной и политической мысли. Вот почему Тарас Шевченко, быв помилован в 1857 году, не только не отстал от жизни, но напротив - оказался далеко впереди всех тогдашних литераторов и общественных деятелей.

Путешествие по Волге (из Оренбурга в Санкт-Петербург, куда император Александр ІІ просто не осмелился не допустить знаменитейшего поэта, препопулярнейшего писателя и величайшего художника, возвращения которого в столицу ждала вся Российская империя - от мала до велика, а также ближнее и дальнее Зарубежье) показало всю мощь многочисленных талантов «Кобзаря», в полной мере окрепших и возмужавших в ссылке. Оно, это путешествие, оказалось для Шевченко гораздо плодотворнее пресловутой Болдинской осени для Пушкина. Здесь уже в полной мере рскрылся его могучий талант пророка, ценителя изящного, знатока прекрасного и эксперта в области всех искусств, и не только!

Так, успев лишь переступить с гребной лодки на борт парохода «Князь Пожарский» в Астрахани, и увидев впервые в жизни паровую машину, он моментально осуществил первое своё гениальное предречение: «Великий Фультон! И великий Ватт! Ваше молодое, не по дням, а по часам растущее дитя в скором времени пожрет кнуты, престолы и короны, а дипломатами и помещиками только закусит, побалуется, как школьник леденцом. То, что начали во Франции энциклопедисты, то довершит на всей нашей планете ваше колоссальное гениальное дитя. Мое пророчество несомненно» («Дневник», 27 августа 1857 г.).

Застряв на некоторое время в Нижнем Новгороде, Тарас Шевченко дал свою непредвзятую оценку драматургу А.Н. Островскому, пьесы которого лишь по недомыслию публики собирали аншлаги в московском Малом и петербургском Александринском театрах, да по глупости H. В. Гоголя, И. А. Гончарова и других удостаивались их одобрительных окликов. «Прочитал комедию Островского «Доходное место», - пишет Шевченко в упомянутом «Дневнике» 28 сентября 1857 г. «Не понравилось. Много лишнего, ничего не говорящего. И вообще аляповато, особенно женщины не натуральны».

И впрямь: кто, как не Шевченко, своим незамутнённым, после 10-летнего созерцания верблюдов в оренбургских степях, мог сделать единственное верное заключение о «женщинах Островского»?!

Два дня спустя, 30 сентября, Тарас Шевченко удостоил своим вниманием другого классика, на сей раз литературного. «Придя на квартиру, я на сон грядущий прочитал «Рассказ маркера» Толстого. Поддельная простота этого рассказа слишком очевидна», - небрежно заметил он. Так что запись самого Льва Толстого, 27 марта 1855 года, в его дневнике: «Приятнее же всего было мне прочесть отзывы журналов о «Записках маркера», отзывы самые лестные...», - следует считать только самохвальством графа, а противные мнению Шевченко - нерассудительностью читателей. Только он и распознал подделку!

Три с лишком месяца спустя, 23 января 1858 года, Тарас Шевченко смог оторваться, наконец, от критик отечественных писателей и драматургов, и уделить некоторое время разбору хвалёной комической оперы «Дочь полка» дутой иноземной знаменитости Гаэтано Доницетти. «Дочь второго полка» - глупейшее произведение Доницетти. Либретто тоже нелепо и неестественно», - безапеляционно, намертво припечатал он популярную в то время во всех мировых столицах оперную постановку. Заодно уж досталось не только автору, но и исполнителям: «Старуха Шмитгоф в роли Марии безобразна, а мой любимец Владимиров в роли старика, дворецкого маркиза, был тоже безобразен».

Боль зубовная от бездарного Доницетти, впустую потраченное время в театре - это ещё что! Иные вечера - как, скажем, этот, случившийся 17 декабря 1857 г., оказывались вообще пыткой для утончённой натуры вчерашнего изгнанника. Тогда он пошёл к В.И. Далю (в особых представлениях, как мы полагаем, не нуждающемуся), всего-то навсего, как пишет, чтобы «засвидетельствовать ему глубокое почтение от Ф. Лазаревского» (мелкого чиновника Оренбургской пограничной комиссии). Владимир Иванович на поверку оказался гораздо ниже требований, которые можно было бы предъявить к нему, как автору книги «Были и небылицы Казака Луганского», составителю «Толкового словаря живого великорусского языка», члену-корреспонденту Петербургской АН, члену Общества любителей Российской словесности, члену Общества истории и древностей Российских (и прочая, и прочая). Он даже «выставиться», как можно понять из «Дневника» Шевченко, по-человечески не сумел. Вместо этого сначала его дочь истерзала тонкий слух «Великого Кобзаря» малороссийскими песнями в своём «уродливом исполнении». Затем к истязаниям подключился сам хозяин дома, хитро вопросив, «читал ли я Апокалипсис». Шевченко честно ответствовал, «что читал, но увы, ничего не понял». И, вместо того, чтобы прекратить этот раздражающий разговор, «он (Даль) принялся объяснять смысл и поэзию этой боговдохновенной галиматьи». Каково «гостеприимство»?!

Православие, и всё, с ним связанное, как-то особенно терзало зрак, слух и иные органы чувств Шевченко - могучего богослова, крупного иконописца и проницательного толкователя священных текстов, причём на всём протяжении его путешествия из Оренбурга в Санкт-Петербург. В том же Нижнем Новгороде иконы он оценил, как «безобразные», священство - как «пьяных косматых жрецов», а для прихожанок у него тоже нашлось «нехорошее слово», и не одно! Впрочем, лучше процитировать: «Проходя мимо церкви святого Георгия и видя, что двери церкви растворены, я вошел в притвор и в ужасе остановился. Меня поразило какое-то безобразное чудовище, нарисованное на трехаршинной круглой доске. Сначала я подумал, что это индийский Ману или Вешну заблудил в христианское капище полакомиться ладаном и деревянным маслицем. Я хотел войти в самую церковь, как двери растворилися и вышла пышно, франтовски разодетая барыня, уже не совсем свежая, и, обратя[ся] к нарисованному чудовищу, три раза набожно и ко[ке]тливо перекрестилась и вышла. Лицемерка! Идолопоклонница! И наверное бл.дь. И она ли одна? Миллионы подобных ей бессмысленных, извращенных идолопоклонниц. Где же христианки? Где христиане? Где бесплотная идея добра и чистоты? Скорее в кабаке...» (27 сентября 1857 г.).

Дальнейшую инспекцию нижегородский церквей Тарас Шевченко смог продолжить только 16 февраля 1858 г., да и то по случаю. «Отправивши на почту письма Кухаренку и Аксакову, зашел в собор послушать архиерейских певчих. Странно, или это с непривычки, или оно так есть. Последнее вернее. В архиерейской службе с ее обстановкою и вообще в де [ко]рации мне показалось что-то тибетское или японское. И при этой кукольной комедии читается Евангелие. Самое подлое противуречие».

Тараса Шевченко, глубоко и всесоронне постигнувшего сущность церковных служб во время «наймытування» у священника из села Кирилловки отца Григория (Кошица) и дьяка из того же села Петра Фёдоровича Богорского, не могла, конечно же, удовлетворить и Пасхальная служба в Москве. «...В 11 часов я отправился в Кремль. Если бы я ничего не слыхал прежде об этом византийско-староверском торжестве, то, может быть, оно бы на меня и произвело какое-нибудь впечатление, теперь же ровно никакого. Свету мало, звону много, крестный ход, точно вяземский пряник, движется в толпе. Отсутствие малейшей гармонии и ни тени изящного. И до которых пор продлится эта японская комедия?» (22 марта 1858 г.).

Досталось от Шевченко и бездарным, конечно же - лишённым всякого, присущего только ему, вкуса оформителям Эрмитажа в Петербурге. Пользуясь временным вынужденным отсутствием Щевченко, они чего только не натворили! «Новое здание Эрмитажа показалось мне не таким, как я его воображал. Блеск и роскошь, а изящества мало. И в этом великолепном храме искусств сильно напечаталась тяжелая казарменная лапа неудобозабываемого дрессированного медведя» (31 марта 1858 г.).

То же самое произошло и в оценке, так сказать, монументальной пропаганды: «...Прошли в Летний сад. Монумент Крылова, прославленный «Пчелой» и прочими газетами, ничем не лучше алеутских болванчиков. Бессовестные газетчики! Жалкий барон Клодт!» (30 апреля 1858 г.).

Мало ли что там поэт, какой-то И.А. Майков, написал об этом памятнике:

С улыбкой доброю, с приветливостью взгляда,

Он, точно с старческой неспешностью речей,

Рассказывает нам, с своих высоких кресел,

Про нравы странные и глупости зверей,

И все смеются вкруг и сам он тихо-весел.

Мало ли что писали «Пчела» и «прочие газеты»! Шевченко сказал, как завязал: «жалкий барон Клодт», и всё тут! И никакими званиями: академика, профессора скульптуры, не говоря уже о каких-то фигурах лошадей на Аничковом мосту и Нарвских триумфальных воротах, памятниках Николаю I в Петербурге и князю Владимиру-Крестителю в Киеве этому барону Петру Карловичу уже вовек не прикрыться!

Такую же увесистую оплеуху отвесил «Кобзарь» и художнику А.А. Иванову, буквально погрязшему в создании своих никчемных произведений на библейские и антично-мифологические сюжеты; представителю какого-то жалкого «академизма»; автору «грандиозного», как заявляют всякие недоучки, полотна «Явление Христа народу».- «Произвела сильное впечатление на общественность», - писали о ней тоже во всяких «Пчёлах» и «прочих газетах». Но не таков был вольный художник Тарас Шевченко, чтобы не противопоставить своей бескомпромисной оценки мнению тупого большинства. «В Академии выставлена теперь картина Иванова, о которой было много и писано и говорено, и наделала синица шуму, а моря не зажгла. Вялое, сухое произведение» («Дневник», 15 июля 1858 г.).

Вот таков он был, «Великий Кобзарь», не признававший никаких авторитетов. Готовый в любой момент лихо оценить что угодно и кого угодно. И впрямь: кто знает теперь «жалкого барона Клодта» - даже пялясь в упор на его памятник Крылову в Летнем саду Петербурга или князю Владимиру на Владимирской горке в Киеве? Кто ведает, что «безобразным чудовищем, нарисованным на трехаршинной круглой доске», «испугавшим» Шевченко в церкви святого Георгия в Нижнем Новгороде, была копия с византийской иконы - нерукотворенного образа, находившегося в местном соборе, перенесенного из Суздаля князем Константином Васильевичем в 1351 году? Кто «в курсе», что на «японской комедии» в Кремле (прости, Господи!) служил не кто иной, как митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов), канонизированный впоследствии как святитель и уже прозванный тогда современниками «московским Златоустом»?

Очень немногие образованные люди.

А Шевченко знают все остальные. Потому как «пророк», «мыслытель» и вообще «батько нации».

Ну, а какой «батько», таковы и «дети» - чему ж тут, в сущности, удивляться?

Примечания к иллюстрациям:

1) Катерина - самая знаменитая «покрытка» Шевченко, тёзка его матери и сестры. Картина работы Т.Шевченко.

2) Предводитель «Общества мочемордия» пирятинский помещик Виктор Закревский по пути от стола до «вбыральни», т.е. туалета (на заднем плане). Рисунок Т. Шевченко

3) Такой, примерно, пароход вдохновил Шевченко на «несомненное пророчество»: именно он, по мнению «Кобзаря», должен был «пожрать кнуты, престолы и короны».

4) Памятник И.А. Крылову работы «жалкого барона Клодта»,

5) Фрагмент монумента.

6) Автопортрет Тараса Шевченко (1860 г.). Не с глубокого бодуна ли?