Ко дню памяти православного мыслителя Д.А.Хомякова (27.9.1841 - 5 [18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова) мы переиздаем его очерк «Народность».
Ввиду немалого объёма и сложности темы, мы разделили текст на четыре части, дав каждой отдельное название.
Публикацию второй части, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность.- Харьков: Мирный труд, 1908.- 69 с.), (впервые в данном варианте), правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок на концевые), подготовил докт. ист. наук, профессор А. Д. Каплин. Переводы - составителя.
+ + +
Когда у нас в первой половине 19-го века поднялся серьезно вопрос о народности и образовались две партии западников и славянофилов, - вторые требовали возвращения к старине, не в смысле возвращения к старым формам[i], а в таковом к духу русскому, вытесненному, по их мнению, в высших слоях европеизмом, стремящимся навязывать себя все более и более народу, благодаря тому, что власть оказалась в руках именно этих утративших свою народность слоев. Западники же, с своей стороны, отрицавшие народность, как необходимый фактор в жизни человечества вообще, а русского народа в особенности, постоянно ставили своим противникам вопрос: в чем же именно состоит русская народность; дайте, де, ее в осязаемом виде; в чем ее настоящая суть?
Надо признаться, что славянофилы[ii], собравшие много материала для должного на сей вопрос ответа, тем не менее сами его не разрешили категорически, по существу, а только указывали на то, что было сделано народным гением и в чем это, народом сделанное, отличалось от сделанного другими народами; но они добавляли при этом то весьма важное замечание, что народы даже в однородном всегда остаются оригинальными и никогда не утрачивают свою индивидуальность. Главное же их положение было: что народность окончательно себя завершает (фиксирует) в области веры. Христианство в разных его видах, дает окончательную окраску народностям принявшим его, как последний акт их культурного расклубления. Так они указывали на то, что русская народность неотделима от Православия, и что она им как бы создана; хотя однако, рядом с этим, они же говорили, что напр. характер славянского народа сделал его восприимчивее других народов к усвоению чистого, а не искаженного вероучения, не в смысле только не искаженности догмы, (в этом сами славяне не могли быть судьями, и могли лишь оценить значение сего в последствии), а в смысле сердечного усвоения истины Христианства в чувстве. Но, ведь, если один усваивающий тоже самое, что и другой, остается все-таки иным и после сего усвоения, что явствует из дальнейших судеб их обоих, то нельзя не признать, что это различие коренится в первоначальных свойствах, в одном случае целых народов, в другом отдельных людей, каковые и воздействуют на дальнейшее развитие культурной жизни тех и других, давая в результате окончательный тип вполне развившегося человека и вполне выработавшегося народа. Славянофилы почти всегда подразумевали под народностью именно народность, завершившуюся в культурно-историческом проявлении своем; и им, конечно, было для своих полемически-учительских целей вполне достаточно доказывать существование народности в этом смысле, ибо они имели задачей доказывать существование народности русской и стараться ее возможно уяснить. Если бы они были систематики и заботились бы о составлении академического учения в своем духе, то они, конечно, подошли бы и к вопросу о народности с другой, более общей стороны, с первооснов вопроса о таковой: но они создавали свое учение путем живым, путем ответов на задаваемый жизнью вопросы и лишь к этому они всегда присоединяли те общие положения, которые были нужны для оправдания своих мнений. Академического вопроса о «народности по существу» в действительности никто не ставил; говорили о народности конкретно-русской; и таковую, в ее исторически завершенном виде отстаивали против тех, кто отвергал ее права, рядом с признававшимися, хотя и обобщавшимися под общим понятием Европы, народностями западными. Западники, признавая одну лишь общечеловеческую культуру, западную, требовали форменного определения того, что есть, по понятиям противников, «русской»; и не удовлетворяемые ответом, решали, что «русское» - пустой звук[iii], мысль, в которой ничего не мыслится; не даром, де, защитники ее -последователи Гегеля, которого тоже обвиняли противники в том, что и он пускал в обращение мысли, в которых ничего не заключается реального[iv]
Славянофилы исчерпывательно разработали сущность культурной русской народности; но так как им не ставили вопрос, что есть народность сама в себе, то они на него и не ответили, оставив на обязанности последующих поколений, с ними единомышленных, договорить то, чего они не досказали за недосугом.
Задача настоящего труда заключается именно в том, чтобы «народность» объяснить в ее основе и тем оправдать включение ее в состав тех начал, признание коих, составляет действительно желанную почву для сознательной жизни культурно-политической России, в отличие от других стран, зиждущихся на основах не тождественных с нашими началами.
Мы не знаем народностей, проявляющихся помимо какого-нибудь начала культурного, воспринятого или зародившегося самостоятельно в них: хотя и есть такие дикие племена, у которых мы не можем усмотреть ни культуры, ни того что молено назвать народностью, но это лишь следствие того, что наш собственный глаз не достаточно тонок, чтобы усмотреть зачатки того и другого в этих племенах и несомненно присутствующие.
Но ведь мы не видим никогда, в действительности, материи без силы, в ней присутствующей, хотя бы в сокровенном виде; а однако признаем, что они не одно и тоже: пусть они будут две стороны одного и того же, но поскольку они две стороны, по стольку каждая - нечто о себе. Народности без какого-нибудь просвещения мы не знаем. Народ нам всегда является как «естество» в природе, т. е. живая материя или жизнь в материальной оболочке. Он есть некая коллективная индивидуальность (душевная, но не духовная) которая уже восприняла ту или другую, хотя бы и минимальную культуру. Но «индивидуальность народа есть нечто весьма действительное сама в себе, а не продукт лишь того или иного просвещения. Если мы и говорим, как последователи направления православно-русского, что истиннорусский - непременно православный, то мы же однако не скажем, что ничего не останется русского в том или в тех, кто обратятся в католика, лютеранина или мусульманина. Поляки вовсе не зауряд католики и очень отличны от испанцев и еще более от своих ближайших соседей и по происхождению столь близких, чехов. Потурчившиеся боснийские беги не сделались турками и даже очень враждебно относятся к самим туркам, которых, по какому-то славянскому влечению к безусловному, обвиняют в недостаточной мусульманской истовости[v].
Держась библейского предания о единстве рода человеческого, не по тому только, что оно библейское, а потому еще, что оно наиболее простое, а истина всегда проста[vi], мы придем к заключению, что семейства первоначальные, как и теперешние, искони имели свои душевно-плотские, физические особенности облики; и, вероятно, в молодости человеческого рода, когда в наименьшем количестве людей заключалось в запасе все разнообразие всего будущего человечества - особенно сильна была индивидуальность лиц, а также и семей, коим суждено было и впредь не утратить таковую при обращении своем в племена и народы. Очень вероятно, что преизбыток («жизни некий преизбыток» по выражению Тютчева) производительной силы, был так велик в первобытном человечестве, что с самого начала его земного существования явились на свет множество гораздо более типичных во всех отношениях людей, чем какие рождаются теперь, когда человечество уже вошло в определенные, многочисленные русла племен и народов, лишенных способности рождать типы разнообразные, но, взамен, получивших способность и назначение производить более утонченные, совершенные типы, каждый в своем роде[vii]. Исконные разновидности соответствовали, несомненно, и душевной разнокачественности, подчеркнутой Библией в лицах Каина, Хама, (черного) и других, до родоначальников колен Израилевых, характеристику коих дает умирающий Иаков. До сих пор мы видим, что семейная типичность сохраняется даже и в психическом отношении очень устойчиво и особенно в семьях, наклонных к обособлению. Оттуда особый тип замкнутых аристократий и, еще более, царственных родов, кончающих, почти всегда, вырождением. Слишком долго сохранившая свою обособленность аристократия замирает в бездарности, а слишком долго царствовавшее роды обращаются в Бурбонов или в таких властителей, каковы мелкие немецкие государи, склонившие главы перед сравнительно еще свежим родом Гогенцолернов.
Первое последствие обособления народов выразилось в языке (предание о вавилонской башне), происхождение коего представляется в двух видах: либо в начале человечество довольствовалось теми намеками на мысль, которые выражаются так называемыми корнями и живой образец какового состояния языка, бывшего в начале будто бы всеобщим, являет язык китайский и его разновидности; либо, наоборот, избыточествующая мощь (l´éxubérance mêmê, по выражению Ренана) первых людей выражалась с самого начала таким богатством и выражений мысли во всех ее оттенках, что из этого неисчерпаемого сокровища обособляющееся народы могли избирать себе каждый то, что более соответствовало вкусу каждого, как и теперь можно заметить, что не только отдельные ветви одного племени берут себе для употребления из многих выражений свойственных им всем[viii] одно или несколько наиболее нравящихся, но и тоже самое заметно в словесном обиходе отдельных лиц, имеющих каждый, более или менее, свой излюбленный подбор выражений. В языке выражается миросозерцание и самая суть народного духа; можно сказать, что язык и народ тождественны; и древний славянин, отожествлявший эти два понятия, показывал тем, как глубоко он понимал настоящее значение народности в ее сути. Все другие народы арийской расы определяли народность чисто материальными приметами (греч. ευνος, лат. populus, gens, франц. peuple, англ. peoplé, nation, нем. volk), одни только славяне разделили народы по духу, выражаемому языком: себя они назвали людьми словесными, а соседей немыми[ix]. Все же народы. по-славянски назывались «языки»; и это название, после принятия христианства, перешло на всех не христиан; таковые же образовали на основании единства духовного, в представлении наших предков один народ о духе, коему противополагались все остальные народы, - языки «язычники».
Как все в мире, основное начало народности и связанный с ним язык подлежали закону развития, и народ на его первичной степени отличен от народа, достигшего высшей степени своего развития. Тоже мы видим и в отдельных личностях: ребенок, юноша, зрелый человек и старец - не одно; но сквозь все эти степени превращения - личность остается себе верной до такой степени, что напр. Шопенгауэр утверждает, что человек никогда не может изменить своего начального, основного характера. Так и народ, так и язык, его выражающий, и поддерживающей его в его неизменности. Но хотя язык и есть сам друг народности, и залог ее неизменности, он однако не может почитаться абсолютно тождественным с ней: у народа сложившегося, утрата языка не влечет совершенной утраты народности; и мы видим напр., что онемечевшиеся славяне (простонародье), составляющее основу населения большей части Германии, не многим отличны от их соседей, сохранивших свой язык и народную обособленность. Есть даже в Пруссии и Саксонии местности, где доселе народ говорит по-славянски, и где его славянский дух уже еле уловим, точно также как и в сев. Италии. Наоборот - совершенно не имеющие уже народного языка, евреи, ни сколько не утратили своей народной закваски и остаются себе верными, не смотря на то, что в разных частях света говорят на языках многоразличных. Поэтому навязывание чужого языка уже сложившемуся народу не дает значительных результатов само по себе, если оно не сопровождается другими условиями, способствующими прививке чужой культуры. Это ясно видно хоть на примере англичан и ирландцев, усвоивших английский язык, давших ему даже выдающихся писателей, но не сблизившихся ни в чем с англичанами (стоит вспомнить Мура, воспевавшего ирландское прошлое на языке утеснителей Ирландии). Пока язык служит выражением создавшего оный духа, до тех пор он не отделим от народности и служит ее верным выразителем. Если добиваться возможно точного обоснования сущности народных индивидуальностей, то, конечно, надо искать такового в сравнительном языкознании; но не в узко-грамматическом отношении, а в отношении извлечения из духа языков понимания народной души[x]. Такую задачу некогда предначертали себе издатели несколько лет просуществовавшего ученого немецкого издания, озаглавленного «Журнал для науки об языке и народной психологии» (Zeitschrift für Volker-Psychologie und Sprach-wissenschaft. Lazarus und Steinthal). Но они не достигли намеченной ими задачи по тому, что не вполне уяснили себе своей программы; да и кроме того она едва ли достижима, во-первых, по ее громадности и особенно по тому что слишком не легко определить какую стадию развития языка следует принять за основную: просветительный элемент уже воздействовал на языки в самую раннюю нам доступную эпоху их развития, и по тому мы и чрез языки не можем добраться до той древности, в которой надо полагать зарождение отдельных ветвей человечества, давших позднейшим народам их индивидуальность. Восприятие народом того или другого просветительного начала влияет на народность в самых его начинаниях: однако нельзя смешивать прирожденной народной типичности с культурным типом его же, ибо последний есть уже результата воздействий почти всегда посторонних.
Отделяя, таким образом, просвещение от самой первоначальной народности, докультурной, - необходимо остановиться на определении более точном этих двух понятий. Откуда могло взяться просвещение первоначальное, если оно не есть произведение самого народного духа? Не сходятся ли они в какой-нибудь исходной точке, лежащей за пределами истории?
Просвещение, хотя бы оно и дошло в конце своего развития до совершенного атеизма, есть все-таки продукт веры, и всегда держится на ней, пока оно живо и действенно. Не верующий в Бога вовсе не тоже, что верующий, что Бога нет. Первый - пассивный тип, не способный создать что-либо, а только вносящий в свой обиход, а равно и в обиход своей среды, разлагающее начало индифферентизма. В сущности, большинство неверующих относятся к этому пассивному виду и к такому же относятся и те, которые исповедают веру лишь на словах: между ними не всегда легко найти настоящую разграничительную линию. Но и те и другие ничего не могут никогда создать: создает лишь вера, но таковая никогда же и не мирится с произведениями веры отрицаемой, враждебной. Вера может быть отрицательная, хотя конечно «вера» по существу - положительная: но как крайняя степень отрицания может явится и «вера отрицательная», и таковую мир зрит впервые, вполне проявленной, в настоящее время. Эта новая вера, столь же не доказуемая как и всякая вера, отличается от простого неверия тем, что она безусловно не терпима ко всему, что в обиходе истекает из отрицаемой веры, тогда как простое неверие весьма легко уживается с строем прежним и охотно пользуется его удобными или приятными произведениями или установлениями, предоставляя этому, не им созданному строю, разваливаться постепенно, не думая даже чем его заменить.
Когда появляется вера в небытие Бога, то эта вера обращается в нечто агрессивное, стремящееся пересоздать человечество в духе своем[xi]. Появившаяся теперь «Богоненавистная вера», завершившая собою искони сущее простое неверие («рече безумный в сердце своем несть Бог») стала тотчас, в отличие от старых неверий, вполне уживавшихся с существующими порядками, созданными верами положительными, ломать до основания все старое во всех областях жизни общественной и частной, заменяя их таковыми, соответствующими ее учению и истекающими из ее догматов: вера без дел, ведь, действительно мертва есть[xii]. Это есть начало новой культуры, которая если бы привилась и во сколько она привилась бы, могла бы создать и новый культурный тип, который, на почве той или другой народности, мог бы дать и соответственный плод; но и в ней народная основная особенность все-таки никогда не исчезнет. От того мы и видим, что различный народы под влиянием современных атеистических учений, дают различные разновидности и напр. русские представители оной значительно отличаются от своих западных собратий. Просвещение атеистическое, если оно где-либо, когда-либо осуществится, тоже будет плод не неверия, а «веры в небытье Бога»; и эта новая парадоксальная вера, являющая из себя крайнее завершение заурядного безверия, может, всего вероятнее, иметь своим гнездом известную народность, напр. еврейскую. Евреи были избраны Богом за то, что они наиболее в лице Авраама проявили себя веро-способными; они по сему стали преемниками данных Аврааму обетований. Но положительный качества всегда имеют и соответственный полюс противоположения: потребность веры в высшей степени и таковая же крайнего отрицания, легко могут быть качествами одной и то лее среды, тем более что, в сущности, способность остается одна и та же, а только изменяется предмет, на который она направлена: в одном случае она направлена на плюс, а в другом на минус, но обращенный тоже в плюс.
Вера[xiii], истекая из прирожденной потребности верить, находит себе соответственный предмет либо в дарованном свыше Откровении, либо в извращенных оного остатках, либо может быть даже в возведении отрицания в нечто положительное, как в указанном нами выше случае, заимствованном из современности [xiv]. Когда воздействие веры на душу народную достигает известного осязаемого проявления, тогда получается то, что называется просвещением, а оно уже из себя рождает культуру, то что можно определить как практическое применение просвещения. До сих пор сохранились народы, у которых о просвещении почти нельзя говорить; но у них же почти нельзя доискаться и того, что мы называли бы народностью, ибо она без соли просвещения не имеет «вкуса» (saveur), по которому можно бы ее отличить от другой, тоже зачаточной; несомненно, при этом, что если эти народы - не засыхающие ветви человечества, то что они носят в себе зародыши нарождающейся народности... Различие между просвещением и народностью, служащей ей подпочвой, сливающихся воедино, для образования народности исторической явствует из того, что народы одного просветительного круга, не утрачивают однако своего личного образа; и потому между какими-нибудь сингалезцами и тибетцами или японцами-буддистами, не смотря на общность просвещения - основная народность себя вполне проявляет. Какая огромная разница между соседями католиками, поляками и чехами! Но откуда же берется тогда различие между теми же поляками и чехами - раз они одноплеменны?
Племенная особенность есть как бы семейное начало, объединяющая ветви одного корпя: ей соответствует народность племенная, напр. славянская, германская, латинская, монгольская и т. д. Вполне конкретная народность - это начало индивидуальное: она дает каждому отдельному члену семьи тип, выработавшийся, главным образом, под влиянием совместно прожитой истории. Поляки и чехи друг другу родственны, а сингалезец и монгол объединены только на почве культуры - веры тож.
--------
В современном человечестве народность неотделима от просвещения, ибо первая веками уже соединена со вторым, как душа и тело и составляют нечто единое; но ведь это «единое» не обращается никогда в «тождественное» и отречение от общенародного просветительного начала вовсе не отнимает у человека, принявшего просвещение чужое, его народный дух. Этому мы видим живой пример в самой России. Когда Петр привил к нашему служилому сословию иностранную культуру[xv], он образовал искусственно две России в недрах одной: и мы видим, что один и тот же народ, в одной части сохранивший просвещение и культуру исконные, а в другой оные не сохранивший, дал две разновидности русской народности, у которых все, что относится к области культуры, одно с другим несовместимо, тогда как основные черты характера почти тождественны. Эти черты, однако, проявляются так своеобразно, что сразу не легко понять их основное сходство. В народе великорусском, который все-таки должен почитаться ядром русского народа, в широком смысле этого этнографического наименования, сильно оттенено расположение к общительности, к коллективности[xvi], но при твердом сознании, что это начало «требует себе завершения» в противоположном начале личном - власти, сосредоточенной в одном лице. Наоборот: русская интеллигенция, вся пропитанная индивидуализмом, «требует себе завершения» государственного в искусственно-собирательной форме. Но в отношении этих двух слоев русского народа к их понятиям проявляется тот же характер безусловности, которая, по-видимому, есть черта может быть общеславянская, а почти наверное - общерусская[xvii]. В этом и тому подобных фактах ясно видно, что есть различие между чертами исконно-народными и просветительно-благоприобретенными: русская интеллигенция, если и утратила то, что есть национальность историческая, однако, по-видимому, сохранила прирожденную народную или племенную типичность; и поэтому эта самая наша интеллигенция, кажущаяся в самой России отчудившейся, - для иностранцев представляется тем, что она действительно есть - совершенно русской; и именно своей антиевропейской типичностью она внушает некий страх той самой Европе, от которой она же заимствовала «весь» свой умственный балласт.
Народность основная есть нечто отличное от народности исторической, и она то и должна особенно приниматься в расчет при уяснении тех начал народности исторической, которые проявляются в главных составных отделах народно-государственной жизни: в вере, государственном строе и в народном самосознании.
Весьма важно, что принцип народности был введен в официальный девиз, ибо этим выражено было, что русский человек не допускает желательности народного обезличения, и что он, наоборот, убежден в том, что на основе народной полнее и живее расцветает излюбленное им просвещение, (вера) и плодотворнее осуществляется его же политический идеал[xviii].
[i] Соч. И. В. Киреевского (т. 2 стр. 280). «Если когда-нибудь случилось бы мне увидеть во сне, что какая-либо из внешних особенностей нашей прежней жизни, давно погибшая, вдруг воскресла посреди нас и в прежнем виде своем вмешалась в настоящую жизнь нашу - это видение не обрадовало бы меня. Ибо такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее, было бы тоже, что перестановка колеса из одной машины в другую, другого устройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться или машина. Одного только желаю я, - чтобы те начала, жизни, которые хранятся в учении святой Православной Церкви, вполне проникну ли убеждения всех степеней и сословий наших; чтобы эти начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но напротив, обнимая его своей полнотой, дали ему высший смысл и последнее развитие; и чтобы та «цельность» бытия, которую мы замечаем в древней, была уделом настоящей и будущей нашей православной России».
[ii] Употребляем этот термин как общепринятый, хотя он не только не выражает, а скорее, затемняет сущность учения, к которому его противники (Белинский) злохитростно его приставили. Этим хотели накинуть на русско-православное направление Хомякова. Киреевских, Аксаковых и др. тень «обскурантизма», в котором обвиняли Шишкова и его последователей, славянофилов, которых поклонение церковно-славянскому языку ничего общего не имело с зародившимся в Москве направлением, поставившим себе задачей бесконечно более широкие: возрождения русского народа по всем направлениям жизни народной, чрез уяснения руководящим классам особенностей истинно народного понимания, забытых, или искаженных со времени прорубки знаменитого «окна в Европу» Петром.
[iii] Один из современных последователей этого направления, ученый историк, в первой Думе предлагал упразднить самое имя Россия и производное прилагательное - русский.
[iv] Герцен писал в 1847 г., что в Москве, в кружках славянофильских, только и было разговора, что о Гегеле и Гоголе. Значение Гегеля в деле развития русского сознания было, конечно, очень большое, но вовсе не в смысле влияния его учения на славянофильство «по существу», а в смысле том, который так ясно высказан Хомяковым в его отзыве о феноменологии. Он пишет: «Феноменология Гегеля останется безсмертным памятником неумолимо строгой и последовательной диалектики, о котором никогда не будут говорить без благоговения им укрепленные и усовершенствованные мыслители. Изумительно только, что до сих пор никто не заметил, что это бессмертное творение есть решительный приговор над самим рационализмом, показывающей его неизбежный исход. (1-й том, 267 стр.). Может быть, что это влияние Гегеля на «неумолимую логичность» учения его мнимых московских последователей заключает разгадку трудности усвоения такового средой к логике очень неблагосклонной. Тот же X-в, в другом месте, выражается так: «Грустно сказать, а должно признаться - мы слишком не привычны к требованиям логической мысли. Молодежь, не покорившая ума своего законам методического развития, переходит у нас в совершенный возраст вовсе неспособною к правильному суждению о вопросах сколько-нибудь отвлеченных, и этой неспособности должно приписать многие нерадостные явления в нашей жизни и в нашей словесности. Самая полемика у нас не приносит по большей части той пользы, которой следовало бы от нее ожидать. Вы доказали противнику своему нелогичность его положений или выводов: что же? убедили вы его? Нисколько. Он от себя не требовал логичности никогда. Убедили вы, по крайней мере, читателя? Нисколько? И тому нет дела до логики: он ее не требует ни от себя ни от других; а разумеется, чего не требуешь от себя в мысли, того не потребуешь от себя и в жизни. Вялая распущенность будет характеристикой и той и другой. Конечно, многие полагают, что философия и привычки мысли, от нее приобретаемые, пригодны только (если к чему-нибудь пригодны, в чем опять многие сомневаются) к специальным занятиям вопросами отвлеченными и в области отвлеченной. Никому в голову не приходит, что самая практическая жизнь есть только осуществление отвлеченных понятий (более или менее сознанных), и что самый практически вопрос содержит в себе весьма часто отвлеченное зерно, доступное философскому определению, приводящему к правильному разрешению самого вопроса (стр. 288, 9-я того же тома).
[v] Один русский, перешедший в р. католичество и вступивший в орден иезуитов, поднял ожесточенную борьбу с орденом, на манер боснийских бегов в исламе, на почве требования безусловного исполнения статутов Лойолы, не достаточно точно исполняемых, будто бы, современными его последователями, (об нем. очень не серьёзно говорит г. Боборыкин в его «Риме»). Он же обличает католических богословов в недостаточном понимании ими же изобретенного догмата «о непорочном зачатии». Из его книги «Введение к богословию св. Фомы Аквината» почерпнул пок. В. Соловьев учение, которое он одно время проповедовал: о Богоматери-Богоматерии. Автор этого догматико-схоластического трактата упрекал (в частном разговоре) Соловьева в присвоении его мысли, без упоминания о ее происхождении, и к тому же без ясного усвоения всей ее глубины.
Вспомнить можно и всемирного революционера Бакунина, возможного, кажется, только в среде, во всем ищущей «абсолюта»: если де революция есть путь ко спасению, то революционируй все и вся, безотносительно к «что и для чего». Русский нигилизм, полный, или по крайней мере, пышный расцвет коего мы переживаем, есть тоже черта извращенной народности, но именно народности. В Европе это давно понимали, со страхом озираясь на «русских нигилистов». Польское «либерум вето» есть тоже извращенный продукт славянской наклонности к безусловному: это последнее слово отрицания, в карикатурном виде, начала большинства, изобретенного Европой, этой родиной всяческих очень комфортабельных условностей. По видимому, указанная черта очень часто проявляется у славян, ибо можно привести много и иных примеров ее, с «самодержавием» включительно. Император Маврикий писал про славян своего времени, что они ненавидели всякую власть - «были анархистами». Когда необходимость заставила завести власть, то по той же потребности безусловного, завели (и стоит за) безусловную власть - она же - русское самодержавие. Просим читателя, знакомого с нашей брошюрой о Самодержавии, включить и это соображение, как возможное для объяснения возникновения этой государственной формы у нас. И, действительно, мы до селе видим в русском народе, рядом с некиим культом самодержавия, сильные остатки подмеченной импер. Маврикием черты, характера наших дунайских предков. Конечно самую суть славянского анархизма имп. Маврикий понимал по своему, по византийскому; и в этом он очень походил на наших современных правителей, понимающих русскую жизнь по своему; напр. смешение русской общины с коммунизмом, которого она совершенный антипод!! Но можно ли утверждать что бальзаковское «lа recherche de l'Absolu» («поиск Абсолюта» - Пер. А. К) есть положительная, неотъемлемая черта славянства?
[vi] Того же мнения был и Кант (О первоначальной истории человеческого рода).
[vii] Учение Ренана о происхождении языков (Origines du language) хорошо поясняет состояние вообще первобытного человечества.
[viii] В этом и заключается начальная трудность усвоения сродственного языка: употребляемое в нем выражение входит в состав употребляемых и в своем языке слов, и потому невольно кажется, что и остальные однозначащие слова годны для употребления в оном. А на деле оказывается, что эти выражения в сродственном языке или вовсе не употребимы, или, успев принять другой оттенок смысла, выражают другое, чем то, чему они соответствуют в нашем языке.
[ix] Хотя название немцы, по мнению некоторых, истекает из имени Неметов и только осмыслено обычным у народа приемом, тем не менее едва ли это верно, ибо оно противоположение слову - Словене, не имеющего никакого однозвучного для себя народного или письменного имени.
[x] Не можем здесь не указать на книгу, посвященную цели, подобной той о которой мы говорим, но идущую путем художественного воспроизведения народного типа: The soul of a people (душа народа) by Fielding Hall. Автор поставил себе задачей дать нам почувствовать, что такое за народ - бирманцы. И, кажется, он этого, по крайней мере, в художественном отношении, достиг. Любопытно, что читая его, постоянно кажется, что имеешь дело с русским народом; хотя - что может быть общего между русскими и бирманцами?! Это общее может быть та самая основная народная индивидуальность, которая принадлежит той народной подпочве, на которой стоим мы и они; и которая вероятно свойственна была какой-нибудь особой ветви арийского племени; может быть той, которую А. С. Хомяков называл восточно-арийской (иранской) с центром в древней Бактрии.
[xi] Оттуда идет эта неудержимая потребность оказательства безнравственности, безчеловечия, и т. п.: это есть практическое применение начал, совершенно законное в области именно живой веры. По сему люди «оной веры», может быть, гораздо ближе (или менее далеки) от веры истинной, чем простые безбожники; ибо у них потребность веры страшно (sic) сильна: а при ней перемещение этой силы на другой предмет вовсе не невероятна. Неверие же обыкновенное есть отсутствие самой веро-способности, которую можно восполнить разве совершенным перерождением.
[xii] Когда христианство появилось в мире оно вступило в борьбу с миром языческим: но эта борьба была все-таки умеряемая тем, что при всем глубоком различии между язычеством и христианством у них была и точка соприкосновения - теизм. Какова же должна быть борьба двух вер «безусловно» противоположных!
Весь теперешний мир являет сцену (часто под покровом экономических и политических декораций) борьбы не с неверием, как прежде, а с анти-божеской верой, идущей на борьбу со всем, созданным верою во что бы то ни было не безусловно животное. От того поборники этой веры так охотно и, вероятно, искренне сравнивают себя, в смысле самопожертвования, с христианскими мучениками: они чувствуют, что они не просто неверующие, но горячо верующие в не существование всякого высшего начала; а их жестокость, часто вовсе не выгодная даже для них самих, их потребность оказывать безнравственность и скотство - есть только, в сущности, культуальная форма утверждения новой веры. Между неверами встречается пока лишь меньшинство людей положительно противо-божных, точно также как в среде верующих лишь меньшинство истинно-верующих. По сему - как христианство, за две тысячи лет своего появления, не смогло овладеть миром, так вероятно, и противобожие не восторжествует, ибо главная масса неверов состоит из таких же вялых исповедников своего учения, каковы суть, в области веры Христовой, большинство себя к ней причисляющих или просто причисляемых... Это косное большинство в обоих лагерях так незаметно сливается одно с другим, что между ними не легко провести разграничительную линию; совместно же оно составляет так называемый христианский мир, в котором один полюс образуют истинные христиане, а другой - истинные безбожники, вступившие в явную борьбу, но по возможности прикровенную, с Христианством и созданной им, из остатков язычества, с некоторой лишь примесью Христианства, так называемой европейской культурой. Как известно - основание неверия Кант полагает не в уме, а в чувстве, в ненависти к нравственному началу. (Ср. Die Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft) (Религия в пределах чистого разума - Пер. А.К.)). Оттуда конечно и беcсознательная потребность безнравственности в проявлениях неверия, рядом с полной способностью к самопожертвованию, этому высшему началу всякой этики, по мнению Шопенгауэра (Ueber die Grund-Probleme der Ethik). Запрос на этику и понимание ее, видимо, не одною тоже).
[xiii] По сему-то и возможна культура, основанная на вере безбожной: она себя уже и начинает проявлять в таком виде, который кажется сторонникам положительной веры лишь разрушением; а для насадителей новой веры-созиданием.
[xiv] Между неверием и «верой в не существование чего-либо» разница очень наглядная: я не верю, что в соседней комнате есть кто-нибудь; или я твердо верю, что там никого нет. Если я желаю в эту комнату попасть для личных целей, то, конечно, смотря потому, как я смотрю на этот вопрос (положим - я грабитель) я буду действовать различно: осторожно в первом и бесстрашно во втором; а всего вероятнее, что в первом случае я и совсем воздержусь. Только вера дает предприимчивость, неверие же располагает к пассивности.
[xv] Просвещение - культура было нами определено выше, как нечто истекающее из веры; но оно не тождественно с ней во все времена. Просвещение обращается сначала в культуру, которая вся пропитана этим просвещением (верой); но затем культура превращается в нечто уже могущее существовать о себе и быть переносимым с места на место, отдельно от своего просветительного корня. Такой именно товар привез к нам Великий Петр и привил с полным успехом к одной части нашего населения, малочисленнейшей - правда, но и наиболее властной, к сословию служилому. Этим произведен был разрыв в народе - головы от тела; к последнему прививка не принялась. Таким образом, в недрах одного народа получились две культуры; но нельзя однако сказать, что объевропеившаяся часть русского народа перестала быть, так или иначе, русской вовсе. Основную народность это восприятие иной культуры не могло уничтожить: оно лишь подорвало в отщепенцах «историческую русскую народность»: и по сему нередко бывает, что в этой отделившейся культурно среде раздаются неожиданно такие ноты, который доказывают, что подпочва народности сохранилась где-то в глубинах. Если служилый люд так легко принял европейскую культуру, то сему можно найти два объяснения: первое это то, что, как служилое, оно исполняло волю того, кому служило; второе то, что в нем основная народность была сравнительно слаба: русское дворянство было нечто в роде древнего Рима - соlluvies gentium (скопление племен - А.К.)). Ср., Валуева о местничестве, в Симбирском сборник 1844 года. Предисловие, стр. 48-9. Гакстгаузен. Studien ü. Russland, стр. 66, т. 3.
[xvi] «Хоровое начало» славянофилов.
[xvii] Народность славянская, если почитать ей свойственной черту безусловности, проявляется и в русском социализме и анархизме. Первый имеет лжесходство с общинностью, а второй с тем анархизмом, именно славянским, о котором свидетельствует имп. Маврикий, и который есть «парадоксальная» основа самодержавия. Позволительно думать, что в анархизме гр. Л.Н. Толстого отрыгнула старославянская нота, но зазвучавшая на инструменте совершенно не русского, а иностранного понимания. Кажется, что одной из черт тоже славянской мысли (народной) надо признать - «здравый смысл». Но именно он-то и исчезает всего чаще у людей, оторвавшихся от почвы и ходящих «по воле сердец своих», т. е. исчерпывающих себя резонерством, тем более опасным, чем талантливее сами резонеры. В русском народе резонерство является лишь в форме психоза и облекается в образ босячества в простом народе, а в высших классах оно очень близко подходит к чистой интеллигентности; и то и другое совершенно бесплодны и только разлагают то, что создается положительной стороною народной жизни.
[xviii] Очень оригинален взгляд Данилевского. Как естествоиспытатель он берет свои уподобления из области наук естественных. Вот его слова о народности в науке. Его легко распространить и на остальное.
«Из сказанного можно, по-видимому, вывести то заключение, что односторонность направления, примесь лжи, присущая всему человеческому, и составляет именно удел национального в науке. Оно отчасти и так, но однако и не совсем. Истина как бы уподобляется благородным металлам, которые мы могли бы извлекать не иначе, - как обратив их сначала в сплав с металлами не драгоценными. Эта примесь, конечно, уменьшила бы ценность их: но не надо ли с этим примириться, если только под условием такой примеси можно их приобретать, если в чистом виде они нам не годятся, и если известного сорта примесь обусловливает и добычу драгоценного металла известного сорта? Сама примесь не получает ли в наших глазах особую ценность, как орудие дальнейшего успеха в открытии истины», и т. д. (Россия и Европа, изд. 2-ое стр. 130).
(Продолжение следует)
