...И вдаль бредет усталый караван

В то давнее время, когда у Анны еще не было духовника и  она посещала разные храмы в надежде на чудесную встречу с неизвестным наставником, которого ей казалось, что узнает сразу, когда по ночам она умоляла Господа послать ей человека в помощь, чувствуя всем своим существом, что одна уже на свой страх и риск и по своему разумению идти к Богу не может, - Анна пережила одно из первых духовных потрясений.

Господь медлил, Анна оставалась совсем одна, а между тем в жизни ее назревали поистине драматические события. И все-таки помощь она тогда получила - первое в своей жизни неотмирное вразумление...

В одну из многих ночей, когда Анна, измучившись от слез, приклонила голову на подушку с одним только неотступно повторяемым вопрошанием: «Что делать, что делать, что делать...» - впервые не извне, а внутри, в глубинах сердца она услышала: «Верь. Молись. Исполняй Заповеди Божии». Слова были произнесены предельно тихо, голос, их произнесший, совершенно не сливался с тем, чем в тот миг было переполнено сознание Анны. Ей сразу стало ясно: сама себе она  т а к  ответить никогда бы не смогла.

Казалось бы, какие простые слова - кто из церковных людей, даже самых новоначальных не знает, что надо верить, молиться и исполнять Заповеди Божии?

Но в том-то и дело, что сказано это было хотя и очень тихо, но с великой силой и властью - впервые в жизни Анне было дано простое и четкое, и притом совершеннейшее указание, как жить. Когда же появился духовник (а это произошло вскоре), первое, что Анна от  него услышала, были слова о том, что в наше время подлинных старцев нет, а потому «Теперь Сам Господь старчествует».

Анна, слабая, только начинавшая тогда жить в настоящем церковном ритме, в строе великой двухтысячелетней духовной дисциплины, в напряжении, рядом с удивительным своим наставником, который  весь светился этим двухтысячелетним опытом, уже тогда, на своем собственном мизерном опыте могла подтвердить неоспоримую истинность этих слов. Только следовало быть очень внимательной, иметь острый и чистый от посторонних помех внутренний слух. И живую веру, конечно.

***

В первый монастырский год впервые в жизни Анну благословили собороваться. Впоследствии она участвовала в этом Таинстве ежегодно, но то первое соборование она забыть не могла - настолько необычно, странно и загадочно смотрелось все то, что она пережила тогда...

В то время Анна особенно остро чувствовала, что попала в некий водоворот или в зону перекрестного действия разных духовных полюсов,  несомненно осознавая, что все, что с ней происходит, развивается в двух измерениях: в обыденном и в духовном пространствах.

...Наступало средокрестие Великого Поста. Несметное множество народа пришло собороваться в монастырь. Порядка не видно было и в помине, никто, видимо и не продумывал заранее, как лучше устроить и провести это великое и дивное Таинство, в котором при помазании елеем призывается на больного врачующая благодать Божия, подающая болящим и страждущим облегчение от немощей душевных и телесных.

В жарко натопленном соборе были расставлены металлические ограды вдоль всей южной стены храма, образовывавшие довольно узкий проход, куда в нужный момент набился народ, да так, что пальцем не пошевелить. Все батюшки стояли с освященным елеем перед алтарем. Когда эта немыслимо сдавленная толпа пододвигалась ближе к собору помазующих маслом священников, сбоку тут же вклинивался какой-то другой рукав человеческого потока: послушники, их знакомые, те, кто работал в монастыре и их знакомые, и вообще все те, кто пошустрее, да понаглее, а таковых, увы, в наши времена совсем не мало даже и в монастырях.

В результате в тесной горловине образовывался мощный, как на лесосплаве, затор. Люди давились, бились за место под солнцем, ругались, и умудрялись при этом медленно, непрерывно, и даже вполне томительно петь: «Исцели ны, Боже, исцели ны, Владыко, исцели ны, Святый».

Все остальное свободное пространство храма было заставлено большими лавками, на которых горами лежали шубы, чем-то туго набитые пакеты и сидели те, кто не мог стоять в очереди, кто уже помазался и даже заполучил свой флакончик соборного масла: внизу в притворе соборный елей разливали шустрые церковные мальчишки.

Анна с дочкой и несколькими знакомыми, как люди, чтившие церковный этикет, встали в самый конец хвоста, чтобы у западных окон храма в древних толстостенных нишах его слушать чтение Евангелия и дивные молитвы, которые читаются при этом Таинстве. Однако со временем подошел и их черед давиться в живой «трубе». Наконец, и это испытание закончилось: измученные до предела, горящие от жары и духоты, согретые притом еще и неземным ощущением благодати, щедро помазанные елеем, Анна с дочкой тоже пошли к лавкам. Дочка потеряла свою курточку, и Анне пришлось ждать ее не без тревоги. Вот тут-то и начало происходить нечто странное...

Надо заметить, что, готовясь к Соборованию, Анна запаслась дюжиной маленьких чистых пузырьков, чтобы и самим с дочкой налить святого соборного маслица - благодатного лекарства на весь год, и поделить пузырьки с теми, кто наверняка не окажется столь предусмотрительным.

***

Но вот прибежала Маша с флакончиками, уже наполненными елеем - мальчишки-то на разливе все были ее знакомые, и Маняше быстро все баночки наполнили; однако не успела Анна убрать в сумку пакетик с пузырьками, как одна за другой к ней потянулись  с разных сторон руки незнакомых женщин: дайте! отлейте! дайте мне вместе с пузырьком! и мне отлейте! и мне дайте!.. Анна доброхотно начала раздавать пузырьки с маслицем, которые можно было бы и посчитать избыточным, но вскоре уже ей пришлось начать отливать из своего и Машиного флакончиков, используя свои запасные пустые пузырьки, потом... у них с дочкой осталось только по одному, неполному маленькому пузырьку елея, но Анне пришлось продолжать отливать и оттуда: ее продолжали теребить со всех сторон, и Анна занервничала. Масло-то было у всех вокруг и не по одной баночке, не одна Анна была запаслива, а, кроме того, его для всех все еще разливали внизу  в притворе холодного собора Маняшины знакомые ребятки.

 «Что это? Разве нет других людей кроме меня вокруг? Вот подходят же к лавкам люди с большими баночками елея и к ним почему-то никто не обращается. Почему я? Почему ко мне? Ведь видят же все, сколько я уже раздала... Что делать? Ведь это масло дается как Божие лекарство на время недугов, а у них с Машенькой уже совсем почти ничего не осталось, сущая малость - как раз по глоточку... И всем это видно, и все-таки продолжают просить  - неужто просто лень спускаться вниз и стоять в очереди? Но коли так, почему же только у меня все просят?»

Анна была в растерянности и в большом огорчении, да еще и чувствовала себя плохо, но отказать не смела: «Просящему у тебе дай...», - звенело у нее в сердце Божие Слово. Но, в конце концов, ей стало невмоготу. И, пересилив себя, она кому-то все же отказала: «Попросите у кого-то другого, а у нас с дочкой только капли остались». И как только Анна сумела заставить себя это вымолвить...

Но и тут дух перевести ей не дали: ее высмотрела одна знакомая и всем известная своей неотвязностью монастырская завсегдатаица старуха Федосья. Она всегда старалась отловить Анну на выходе из храма, благо другого выхода не имелось, чтобы излить в Аннины уши в очередной раз (та однажды имела неосторожность Федосью пожалеть и подвести под ручку до дома и что-то еще для нее сделать и за то теперь надо было расплачиваться) свои постоянные жалобы на всех в монастыре без исключения, начиная с Наместника и священников, вплоть до общих знакомых, которых она обвиняла во всех немыслимых грехах.

Бабушка эта была в немалых уже летах, ходила плохо, но еще и лютовала при этом крепко. Анна понимала, что действует в Федосье болезнь. Но душевная или духовная - распознать не умела. Думала, душевная, и потому терпела. Хотя не раз потом приходилось Анне бежать к аналою и исповедовать свое невольное сообщничество, которое выражалось в ее молчании. Анна не выдерживала пререканий с Федосьей и ее наветов на всех вокруг, а протестовать было бесполезно: все возращения и предупреждения Анны заканчивались отчаянными слезами бедной старухи и звонком через несколько дней по телефону с воплем о помощи.

И теперь, уставшая и расстроенная этим странным эпизодом с соборным маслом, своим вынужденным под конец отказом просящим, Анна только и искала глазами: куда бы ей сгинуть от Федосьи, но не тут-то было...

А на утро Анна проснулась совершенно оглохшей.

***

...Когда через неделю Анна пришла в монастырь с блокнотом и ручкой, чтобы батюшка мог написать ей ответ, к отцу Наместнику она попасть не смогла. Зато побывала там ее знакомая и про Аннину внезапную глухоту рассказала. «Это был какой-то знак», - передала она Анне ответ духовника.  Знак, но какой? Для чего мне все это попустил Господь? Ведь соборное масло дается тем, кто участвовал в таинстве и не просто так, а для вспоможения в болезни.  Надо было все до капли раздать?  Но духовник всегда подчеркивал, что Господь не требует от нас чего-то сверхсильного, что все надо делать по силам. Не любил благословлять дополнительные посты - даже когда с дочкой были трудности и Анна просила благословить ее поститься в понедельник, по-старинному, за детей, наместник категорически отказал. Он вообще не приветствовал чрезмерное рвение и «подвиги», видя в этом опасный мотив для самодовольного самочувствия и превозношения перед другими. Он вел Царским путем и не один год благословлял Анне... «сидеть морковью в ряду других морковок, пока Господь в капусту не пересадит». Это и был в понимании Анны самый настоящий Царский путь: как все, в ряду множества, никогда не лучше и, по возможности, не намного хуже других... 

Да, вспоминала позднее Анна уроки своего старца, нас, конечно, учили и отдавать, и раздавать, но не без разума, не без рассуждения. И своими раздачами никак не упиваться. И здесь дóлжно нам было в ряду сидеть и не выпрыгивать наперед, предпочитая всем другим достижениям только чувство острого собственного недостоинства, и смиренное о себе мнение после неудачных попыток исполнить Заповедь...

А сейчас огорченная Анна пыталась хоть как-то утешиться... «Я ведь почти все раздала, столько было этих флакончиков - и все я отдала радостно и легко... Но отчего же я так наказана? За что? И наказана ли? А может быть, это совсем другое? Ведь я оставила нам с дочкой действительно капли, так может, напротив - Господь принял эту мою раздачу как добро, а за добром, как учат святые отцы, должна непременно последовать «печать от противного». Враг всегда мстит нам за добро. Эта месть и свидетельствует о том, что оно Господом принято».

Но утешиться не получалось. Ответа однозначного у Анны не было, оставалась мучительная неясность, а старец молчал, хотя и знал всю эту историю. Значит, нет воли Божией мне все это понять, думала Анна. Настроение у нее было поистине «постовое»:  в голове стоял несмолкаемый грохот, а слух возвращаться, кажется, и не собирался...

***

Спустя две недели, уже после Святого Причастия появились первые проблески улучшения. Но когда Анна попала к духовному отцу, то он, ничего не сказав по поводу внезапной глухоты и не раскрыв, чему был свидетельством сей знак, Анну все-таки поучил: «Вопрос надо всегда ставить иначе - не за что мне это,  а  д л я  ч е г о?  Для чего Господь попустил тебе это страдание, скорбь, боль.  Всегда только так ставь вопрос: для чего»?

Так это было наказание? Может быть, все-таки до капли надо было разлить елей просящим, безоглядно предавшись в волю Божию, и Господь бы не оставил Анну и во время болезни (а после прихода в монастырь, Анна болела почти непрерывно). Легко сказать, но многие ли вокруг Анны так безоглядно предавали себя в волю Божию? Неужели Господь и ей, немощной, немолодой, такой болезненной и слабой, и ничем не выдающейся ставит такую трудную и высокую планку жизни?

Все ее мысли теперь вились вокруг странных обстоятельств соборования и последовавшей за ним глухоты. Остановиться окончательно на каком-то решении, Анне мешала ее раздвоенность. С одной стороны, она не могла не отдавать себе отчета, что духовник ведет ее настоящим, тернистым путем, и ждет от нее, в отличие от некоторых других чад, полного самоотречения. С другой стороны, Анна предпочитала реализм и скромное о себе мнение. Она и считала себя, и была слабосильной, и даже не могла, как ее монастырская знакомая Настя, принять безоговорочно мысль о своей избранности (высокие-то пути ведь для избранных) и спокойно жить с этой мыслью. Какая могла тут быть избранность, когда ты всего лишь... морковь?

Собираясь на патриаршие службы в Успенский Собор Кремля, где Святейшему часто сослужил ее духовник, Анна всегда испытывала большое волнение: сумеет ли она перехватить лишний билетик, ведь если не сумеет, то останется в праздник без церковной службы и Святого Причастия, - не попав в Кремль, она уже не успеет потом никуда добраться. А это для нее было бы горем сугубым.

Настя, напротив, была всегда весела, невозмутима и уверена в себе: «Мне Богородица билет непременно пошлет!», - заявляла она, ничтоже сумняшеся, во всеуслышание. Слова Насти отзывались в сердце Анны болезненно: «А я могу ли осмелиться так уверенно рассчитывать на милости Пресвятой Богородицы? Я ведь знаю, что я их недостойна и потому не дерзновенна».

Правда, Всемилостивая Владычица всегда всем монастырским прихожанам посылала те желанные лишние билетики (разноцветные кремлевские карточки с датами и обозначением церковных праздников Анна потом благоговейно хранила), или же каким-то другим образом все устраивалось, и вся пестрая братия в конечном итоге проникала на службы в Кремль.

Кто был прав, Настя или Анна? Кто мог разрешить сию антиномию? Годы послушания Анны и Насти продолжались, а ответа все не было. Самые совестливые, чувствительные и кающиеся, не готовые доверять себе никогда и ни в чем души, продолжали мучиться над подобными вопросами. Сказать или промолчать, обличить - не обличить, раздать все или все-таки что-то необходимое оставить и кому-то отказать, пожалеть старуху-ругательницу или, проявив твердость, уйти от нее подальше раз и навсегда, коли она даже наместника не желала слушаться?

Вот и батюшка Серафим Саровский благословлял своему чаду - трапезарке монастыря выдавать голодным сестрам хлебушка и не по времени, вопреки запрещению очень строгой игумении, державшей монахинь в черном теле, и еще говорил той трапезарке, что тем она и спасется... 

Послушание и милосердие... Строжайшая верность принципам и все покрывающая Любовь... Так сталкивались в реальной жизни даже самого последнего послушника, подвигая его на серьезный духовный труд, самые трудные дилеммы христианства. И в этом тоже было своего рода малое мученичество, во всяком случае, несомненное страдание для совестливого сердца, если, конечно, тот послушник не спешил в своей духовной жизни от станции к станции как скоростной экспресс, следующий без остановок.  

«Подобает душе и телу истончиться как паутине, пройти сквозь огнь скорбей и воду очистительную покаяния и войти в покой духовный - в духовный разум, или мир Христов, что одно и то же». Так писал святитель Игнатий (Брянчанинов) и тот, кто чувствовал сам в себе это истончание души и даже содействовал тому, как умел, тот замечал, как вместе с истончанием растет и крепнет способность острее слышать и невысказанное внутреннее слово других людей и чувствовать то, что хранилось у них на сердце. Это было тяжелым крестом - слышать и видеть то, что мир хотел бы скрыть даже от самого себя.

***

Не раз, не раз устраивала Анна себе допросы с пристрастием, вспоминая любимые, сияющие нездешним светом образы настоящей христианской жизни и сравнивая с ними свое малосильное житье. Перед глазами стоял великий пример: духовный дед - отец Виталий. В его жизни  на горах Кавказа был случай, когда отцу Виталию нужно было идти вниз в селение за продуктами. Кто-то из братии предупредил: «Виталий, не ходи: тебя застрелят! (в горах жили охотники, от которых много порой приходилось претерпевать монахам; лихих людей тогда по горам водилось немало). А Виталий в ответ только перекрестился: «Господи, Твоя Святая воля!», и - пошел. Позже он сам рассказывал: «Иду вниз, дорожка спускается с горы. Здесь кустарник, каштаны большущие растут. И вдруг слышу: щелк - осечка, второй раз - щелк - снова осечка. Я остановился. Выходит лесник - большущий детина с черной бородой и смотрит на свое ружье. Потом берет, стреляет вверх - и ружье выстрелило. Он покачал головой и ушел снова в лес. Потом я встретил его в магазине, купил ему килограмм конфет. Он стал моим лучшим другом».

Духовник часто повторял: «Исполните Заповедь Божию, дорогие... и вы увидите, что будет!». Но большинство молилось и молилось, а исполнить заповедь Молитвы Господней «Да будет воля твоя», довериться Господу, явить чудо живой Веры - на это решались совсем не многие и далеко не всегда. Вот и Анна все-таки держалась мысли, что ей не достало мужества исполнить Заповедь до конца, и потому-то она и оглохла. В те горькие дни - Анне было тогда,  о чем переживать, - ей приснился сон, в котором история с елеем, как ей показалось, получила продолжение, но никак не разгадку...

Анна увидела себя в некоем обширном пустом помещении: крашеные чистые серо-голубые стены, как раньше бывали в хороших школах или в больницах, возможно, даже и в монастырях. И - никого. Она одна. Но вот навстречу ей выходит монах с золотым наперсным крестом (если во сне показан крест - значит, не от бесов сон, учили Оптинские старцы), радостный, светящийся, приветствующий ее какими-то не по земному красивыми речами... А в чем красота? Наверное, в микронной точности совпадения слов и мыслей, в недостижимой для нас, грешных земных людей, стройности и гармонии, и, конечно, в красоте самих смыслов и их сопряженности с Божественной Любовью. Передать эту речь Анна, конечно, никогда бы не смогла, но насладиться ею успела.

Иеромонах, произносивший эти прекрасные приветственные речи, передал в руки Анны увесистую плетеную корзину, в которой она увидела множество каких-то сереньких фаянсовых тарелочек...

«Но у меня же ничего нет! - отвечала изумленная Анна. - Чем же я кормить-то их буду?» - во сне Анне почему-то сразу стало ясно, что тарелочки - это люди. А батюшка с улыбкой достал со дна корзинки маленькую луковичку и какую-то хилую морковку: «А вот, мол, тебе и провизия, вот и - корми»...

***

Эти чудесные события, о которых мы поведали, происходили  еще в самом начале девяностых годов. Впереди у Анны, что потом и подтвердилось, имелся еще немалый запас времени, и она вполне могла успеть разгадать и эти загадки. А пока Анна думала да гадала, дело быстро рассудила решительная Настасья: «Служить тебе в трапезной», - тоном, не терпящим возражений, подытожила она. - Намаешься ты кормить эти «тарелочки», я это знаю. Но и отлынить у тебя не получится: таково твое служение, так теперь и знай».

Настин приговор пошел по миру... Все знали: Настя шутить не любит, и - улыбались. Вот и духовник: посмеялся, и приговор Настин не обжаловал. Однако Анну так никто в трапезную и не отправил, ни в тот год, ни через десять лет, ни еще позже. Ее ждало совершенно другое поприще, что выяснилось много позже. Но в то время, грядущее Анны было сокрыто густым туманом. Она продолжала нести духовное послушание... в качестве моркови, а образ капусты - обещание духовника о пересадке в другую, более значимую грядку, - светил ей как заветный маяк. Но было очевидно, что и до капусты плыть ей предстояло долго.

Искушения, скорби, болезни, неудачи, недовольство духовника, серчанья близких и уходы вчерашних друзей в то время наваливались на Анну скопом. И, порой, у нее готовы были опуститься руки. В то время странным образом и привязался к ней (а потом через некоторое время так же внезапно исчез) когда-то давно слышанный старинный стих о миражах - его в те годы пел Высоцкий. Это было только одно четверостишие, которое Анна, иногда забывшись, вдруг начинала бубнить себе под нос:

Так иногда в томительной пустыне

Я вижу образы прекрасных, чудных стран,

Но это призраки, и снова небо синее,

И вдаль бредет усталый караван.

Над ней подшучивали: кто по-доброму, а кто иначе, а кто и у виска покручивал, и Анне ничего не оставалось делать, как и самой над собой неустанно шутить. И от этого, а еще от удивительного совпадения стиха с тем, что чувствовала Анна в первые годы своего ученичества, ее несколько отпускало напряжение, да и шаг ее становился тверже...