Апология идущего «В Зосимину пустынь»

I

Предвидя то, что нетрудно предвидеть, что сочинение «В Зосимину пустынь» вызовет недоумения и нарекания даже у верующих, не говорю уже о далёких от церкви читателях, я решил подробнее объяснить цель написания этой книги.

С общепринятой точки зрения сочинение «В Зосимину пустынь» представляет собой, помимо всего прочего, хулу на великую гордость русского народа - его художественную литературу. Содержа нападки на многих известных писателей (Н.В.Гоголя, Н.А.Некрасова, И.А.Ильина, прот.С.Булгакова, Г.П.Федотова, В.В.Кожинова), эта книга старается особо опорочить таких гениев русского слова как Пушкин, Достоевский, Блок, Есенин.

Так, например, о великом российском поэте А.С.Пушкине в этом сочинении сказано: «Культура, которая провозглашает Пушкина своим пророком и учителем, не может быть русской. Почему? Да потому что подлинная русская культура вся выросла из Церкви и церковного богослужения. Русская культура это культура возделывания Древа послушания - Креста. Пушкинской же культуре лучше называться российской, а ещё лучше потешной культурой, и не присваивать себе имени русской. Иначе выходит путаница и ложь» (гл.13, «Тайна беззакония»).

Эти измышления о солнце русской поэзии автор книги «В Зосимину пустынь» поместил в своём разборе Пушкинской речи Достоевского, который (разбор) заключает словами: «Я не думаю, чтобы Ф.М.Достоевский лгал сознательно, когда писал свою Пушкинскую речь, и потешное провозглашал пророческим. Он приукрашивал, он фантазировал, он художественно мечтал, но тайна лжи действовала в его словах помимо него. Впрочем, на то она и тайна, чтобы скрываться. Тайна лжи и есть тайна беззакония, действующая в человеке помимо человека. Эта тайна скрывается не где-то за человеком, не в чьих-то замыслах и планах, она - внутри каждого из нас» (гл.13, «Тайна беззакония»).

После обвинений во лжи Ф.М.Достоевского, нетрудно догадаться, какую оценку даёт священник Георгий творчеству Льва Толстого. «Всё ясно, например, с Толстым, он от Христа отрёкся. А как быть с другими писателями? Да и с Толстым как быть? Куда деть его книги и портреты, висящие в школах и бросающие на юные души взоры, предавшие Христа? Ребёнку вредно смотреть в эти глаза, да и взрослому человеку небезопасно вглядываться в светящиеся темнотой толстовские портреты. «В самом деле, куда прикажете деть «Детство. Отрочество. Юность», «Севастопольские рассказы», «Войну и мир»?» - спросили автора по прочтении этих слов живые, а не выдуманные им читатели. Со свойственной ему прямотой автор ответил: «Можно взять их в ад вместо Псалтири» (гл.7, «Кромешная тьма и Толстой»).

Отправив в ад романы Л.Н.Толстого, автор книги «В Зосимину пустынь» обрушивает свой критический топор на поэзию А.А.Блока. «Пушкин, тайную свободу пели мы вослед тебе», - пропел поэт Блок. Уж, не в этом ли тайная свобода состоит, чтобы писать масонские знаки в своих книжках, а также в сознании читателей? Не в этом ли свобода, чтобы посвящённые могли их читать и посмеиваться в кулак над профанами? Если в этом, то избави меня Бог от этой свободы, этой поэзии и этих гениев, которые меня за человека не считают и строят свою свободу на моей несвободе» (гл.11, «Fare thee well, Александр Сергеевич»).

Далее. Зная сердечную привязанность русского народа к поэзии С.А.Есенина, автор, словно в насмешку над ней (а, значит, и над теми, кто её любит), предрекает: «народ, который избирает себе в любимые поэты Есенина, ожидает судьба поэта Есенина...» (гл.19, «Правда без любви и ложь с любовью»).

Кажется, достаточно приведено цитат, чтобы составить представление о степени неприязни, которую автор книги «В Зосимину пустынь» питает к русской литературе, и которую он выплёскивает с её страниц в души читателей? Зачем он это делает? Не нравится ему русская классика? Не хочет он её читать? Пусть не читает. Зачем же других отрывать от её чтения, да ещё с такими угрозами. Ведь, если рассуждать последовательно, то вслед за книгами, отправленными в ад, туда же должны пойти их читатели...

«Не хотите смотреть - не смотрите», - был ответ главы Российского правительства на просьбы многих людей не показывать широким экраном телесериал «Школа». Так же и здесь. Не хочет священник Георгий читать великую русскую литературу - пусть не читает. Зачем же он других заражает своей нелюбовью к ней, толкуя на свой странный лад произведения классиков? Кстати говоря, можно в чём угодно обвинять автора книги «В Зосимину пустынь», но только не в голословности: все свои выводы он делает на основе тщательных литературоведческих разборов. Но зачем он их делает? Зачем пытается пересмотреть русскую литературу?

Затем, что с сериалом «Школа» произойдёт то же, что произошло с русской, вернее сказать, с российской литературой. Фильм, против которого сейчас раздаются голоса, и не смотреть который ещё подсказывает многим людям их совесть, через два десятка лет будет обязательной частью российского телевидения. Иными словами, если 20 лет назад сериал «Школа» не мог быть допущен на широкий экран из-за своей явной непотребности, то через 20 лет он будет естественной и безобидной частью этого экрана, а, может, даже его гордостью. То же произошло с литературой. Если до революции 1917 года романы Достоевского и Толстого читать учащимся духовных семинарий запрещалось, то сейчас эти книги включены в обязательную школьную программу, а их сочинители особо почитаются российским народом.

Теперь вы понимаете, что хочет сказать идущий «В Зосимину пустынь»? Он хочет сказать, что, если телевизор - путь в греховную бездну, то открыла этот путь российская литература. Именно так. «Великая наша литература приоткрыла окно в бездну (ср.Откр.20:1-3), которое теперь распахнуто настежь могущественным телевизором так, что уже не «Бесы», но сам сатана вылазит через него, чтобы прежде занять умы и сердца людей, а затем и в храме Божием сесть как бог, выдавая себя за бога (2Фесс.2:4)» (гл.17, «Главная цель литературы»).

II

При таком сугубо отрицательном отношении к культуре, которое не только далёкие от церкви люди, но и вполне воцерковлённые христиане назовут фанатичным, непонятно, что предлагает ходок «В Зосимину пустынь»? Бить телевизоры, сжигать художественную литературу, бежать в катакомбы?.. Непонятно также и то, почему он сам при таком отношении к светской культуре, которая составляет основу современного воспитания и образования, не ушёл до сих пор в лес или в одну из пензенских пещер, но живёт в миру и служит священником в подмосковном храме?

Ни бегства в горы, ни костров из нецерковных книг, ничего подобного, кроме давно известного средства не предлагает автор книги «В Зосимину пустынь» всем стремящимся получить благодатное общение со Христом Богом в Его Небесном Царствии. Что это за средство?...пришел Иисус в Галилею, проповедуя Евангелие Царствия Божия и говоря, что исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие (Мк.1:14,15). Итак покайтесь и обратитесь, чтобы загладились грехи ваши, да придут времена отрады от лица Господа, и да пошлет Он предназначенного вам Иисуса Христа, Которого небо должно было принять до времен совершения всего, что говорил Бог устами всех святых Своих пророков от века (Деян.3:19-21).

Покаяние как умно-сердечное исхождение из мира при физическом пребывании в нём, покаяние как внутреннее перерождение - вот тот единственно благословенный способ преобразовательной деятельности человечества, заповеданный ему Иисусом Христом. Приложить этот способ к отношениям с художественной литературой предлагает идущий «В Зосимину пустынь» священник. Предлагает не от себя, но вслед за Тем, Кому служить он призван и поставлен.

В чём же должно состоять покаяние писателей и читателей? Каким делом могли бы они откликнуться на призыв покайтесь и обратитесь (Деян.3:19), если бы захотели принести Христу Богу действительное, а не притворное покаяние? Расставить книги в своей домашней библиотеке соответственно чину - вот дело, могущее стать первым шагом покаяния, за которым необходимо должны последовать второй, третий и дальнейшие шаги, поскольку покаяние обладает таким свойством, что стоит ему остановиться хотя бы на день, как в следующий день оно прекращается полностью.

Какой же чин, какой покаянный порядок книжного стояния должен быть в библиотеке православного христианина? На верхних и ближайших полках должны стоять книги церковных учителей и святителей, а внизу и подальше - беллетристика. Книг анафематствованного Церковью Льва Толстого не должно быть. Книги Пушкина, Достоевского, Блока, Есенина уберите подальше.

Братья и сёстры, прошу вас, если нет сил расстаться с этими книгами (могу вас понять, поскольку сам многие годы преодолевал в себе эту почти наркотическую зависимость от них), то давайте читать их реже и реже, пока эта пагубная (именно пагубная) привычка не оставит нас, во всяком случае, пока мы не сможем относиться к ним бесстрастно, иначе говоря, есть ли они, нет ли их на книжной полке - всё равно. А то, что у нас, христиан, происходит? Когда мы в Богослужебных молитвах называем своими учителями Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого и не читаем их книг, зато читаем Пушкина, Достоевского, Блока, Есенина, то мы лжём перед Богом.

Впрочем, если вы пренебрежёте советом священника, думая, что лучше него знаете, что вам нужно читать, а что не нужно, то читайте их на здоровье, вернее, на расстройство своего духовного здоровья. Читайте, если так хочется, но не обманывайтесь и не обманывайте других - Христа в этих книгах нет. Вот именно, Христа в Его истинном виде, а значит, и Света, Которым просветиться мы просим в молитве 1-го часа: Христе, Свете Истинный... в этих книгах нет. Какой же в них духовный свет? Неистинный, искажённый, поддельный, ложный...

Тяжело читать церковных учителей и святителей? Это самое и говорит о том, как болен наш дух, как бесконечно далёк он от духа святых отцов. Зато приятно читать Пушкина с Есениным и смотреть кино? И это говорит о том же, о болезни нашей души. Дух русского народа болен страшной прелестью, в которой сперва художественная литература учила его жить по-советски, а теперь телесериалы учат жить по-российски. А как же жить по-русски? Этому учит церковь. Жить по-русски, значит жить в церкви и церковью! Не беллетристикой и не телевизором (даже если там показывают самую православную программу в мире «Союз»), но духом святых отцов.

Это и хотел сказать идущий «В Зосимину пустынь» священник. Не опорочить и не оклеветать великих мастеров русского слова хотел он в своей книге, нет, но показать, как далеко они ушли, а вслед за ними уведены и мы, их читатели и почитатели, от Евангельской истины, от света Христова благовестия. Показать начало, обнажить причину изгнания русскости, т.е. святоотеческого духа из русской души. Показать, где и когда началась эта прелесть, т.е. принятие лжи за истину.

Об этой прелести говорят, например, первые слова известной речи Ф.М. Достоевского, произнесённой им в заседании Общества любителей российской словесности в 1880 году: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание».

Странно читать эти слова Федора Михайловича. Я могу понять и принять их только при условии разграничения двух обществ: допетровского и послепетровского, потому что для русского самосознания, уходящего корнями в Киевскую Русь, Пушкин началом быть никак не может. Видимо, Ф.М. относит себя к послепетровскому обществу, называя его нашим, а допетровское общество и его самосознание, надо полагать, считает уже не существенным, раз поставляет Пушкина не в середину и не в другую часть пути, но в самое начало «правильного самосознания нашего». Причём, даёт поэту в руки факел к освещению «тёмной (!) дороги нашей новым (!) направляющим светом (!). В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание». Чего и куда?» (гл.11, «Цыганский табор»).

Это полагаемое Ф.М.Достоевским в поэте Пушкине начало «правильного самосознания нашего» сродни тому началу, которое положил президент Российской Федерации в одной из своей речей, а именно, поздравляя телезрителей с очередным новым годом, он поздравил их с 20-летием России. Поразительно! Как будто не было у России ни 1100-летней государственной истории, ни Святой Руси, ни трагического искушения коммунизмом, ничего, но началась она 20-ть лет назад с распадом Советского Союза. Впрочем, удивляться этому поздравлению президента не приходится, если за 130 лет до него великий русский (уж лучше ему называться российским) писатель произнёс то же самое: Пушкин - начало «правильного самосознания нашего». Вот где начало изгнания русскости. Вот где начало российскости. Впрочем, это только идейно-художественные её подпорки, а деятельная перестройка русского духа началась при Петре Алексеевиче Романове.

III

Впрочем, и Петрова деятельность не была началом, но следствием происходившей век от века и год от года утраты святоотеческого духа правящей частью русского народа, или, образно говоря, его головой.

Горячим поклонником феатра был уже царь Алексей Михайлович. А его сын Петр поставил на Красной площади балаган, но даже бесплатный он плохо посещался народом, и вскоре был убран. Тогда театр стал насаждаться в верхних, зависимых от власти слоях русского общества.

Но мы не для того сейчас вспомнили историю российского театра, чтобы указать на грехи предков. Мы хотим сказать другое: причину нашего сегодняшнего всенародного нравственного падения надо искать далеко в веках. А про театр Петра I мы потому вспомнили, что вовсе ни заводы и модернизация, ни капиталистический стиль хозяйствования, ни европейская одежда, и ничто другое, перенимаемое с запада, но театрализация русской жизни, т.е. её надуманность и разобщение с церковью - вот та главная перестройка, которая стала причиной дальнейших русских бед, и которая привела Россию к революции, советчине и нынешнему кризису.

После Петра русская жизнь всё более разобщалась с богослужением и всё более превращалась в театр российских действий. И в этой прелести, в этом духовном ослеплении, когда общественные мечтания стали всё более подменять личное Богообщение, Россия начала строить то, что ещё 200-300 лет назад и в голову бы не пришло строить русскому крестьянину - земной рай, коммунизм.

Переделывание на западный манер русского духа, т.е. подмена веры в Небесное блаженство верой в земное благополучие и замещение Богооткровенных истин выдуманными идеалами - вот первейшая беда Петровских преобразований. Литература же в совершении этой подмены сыграла особую роль. И писатели своими книгами, словно революционеры листовками, в распространении и внедрении этой подмены в народное сознание изрядно постарались. Вот как об этом говорит Достоевский.

«Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк».

И в этом маскараде пророчество? В этом балагане народность? В этих «перевоплощениях своего духа в дух чужих народов» - национальная русская сила? В этом «великое грядущее назначение» русской силы, чтобы «перевоплощаться вполне в чужую национальность»? Я уже ничего не понимаю, Федор Михайлович, Вы это серьёзно? Да Вы ли это говорите? Может, уже не Вы? Может, один из сочинённых Вами злодеев вытаскивает через Вас на Божий свет весь этот бред?

Вывод выходит страшнее самих речей. Оказывается, русскость по Достоевскому заключается в почти совершенном перевоплощении своего духа в дух чужих народов. Читатель, скажите, что я не прав. Одёрните меня, осадите, вылейте мне на голову ведро холодной воды. Это русский-то человек станет перевоплощаться? Это Сергий Радонежский стал бы примерять на себя чужую национальность? Или Александр Невский, ответивший папе, что веру отцов знает без папы, стал бы, подобно Пушкину, воображать себя то сектатором, то дон жуаном, то мусульманином? Что за бред? Да и как это возможно, чтобы дух одного человека стал бы в дух другого человека воплощаться? Или, может, русский крестьянин, весь отданный во власть земли, стал бы наряжаться во всемiрность и всечеловечность? Да он слыхом не слыхивал, что это такое. Незачем ему, да и некогда этими барскими глупостями заниматься» (гл.12, «Перевоплощайтесь!»).

Отсылаю интересующихся разбором Пушкинской речи читателей к указанным главам романа «В Зосимину пустынь», сам же хочу сказать о другом. О том, насколько глубоким должно быть наше нынешнее покаяние, если мы хотим вернуться к подлинной русской жизни, а не продолжать жить выдуманными в российском литературно-художественном балагане мечтами о всечеловечестве.

Но как по-настоящему покаяться? Что надо сделать, чтобы принести Богу глубокое и искреннее раскаяние? Расстаться с классикой? Это невозможно. Да и никому не нужно. Даже мне, её непримиримому противнику. Поэтому я говорю не о расставании, но о покаянной (слово «покаяние» в буквальном переводе с греческого означает «перемена ума») переоценке произведений Пушкина, Достоевского, Блока, Есенина и прочих, ставших для нас почти непререкаемыми святынями. Никакие они не святыни, но самые обыкновенные басни.

Баснями на языке Священного Писания и Предания называются учения, сколь ухищренные, столь же и пустые. Ибо мы возвестили вам силу и пришествие Господа нашего Иисуса Христа, не хитросплетенным басням последуя, но быв очевидцами Его величия (2Пет.1:16). Все такие учения - ложные. Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням (2Тим.4:3,4). Эти учения называются в Писании также скверными и бабьими. Негодных же и бабьих басен отвращайся, а упражняй себя в благочестии (1Тим.4:7).

Следуя этим наставлениям апостолов, святитель Григорий Богослов называл преподаваемые в языческих училищах светские науки «лжеименным образованием» (Слово 5-е). Но называя их так, он решительно восстал против императора Юлиана, запретившего христианам образовываться в этих науках.

«Тогда как дар слова есть общее достояние всех словесных тварей, Юлиан, присвояя его себе, ненавидел в христианах, и хотя почитался даровитейшим в слове, однако же о даре слова судил крайне неразумно. Во-первых, неразумно тем, что злонамеренно, по произволу, толковал наименование, будто бы эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку. (Иными словами, принадлежит языческому учению, а не народу. - Г.С.). Почему и запрещал нам образовываться в слове, как будто такое наше образование было похищением чужого добра. Но сие значило то же, как если бы не дозволялось нам и всех искусств, какие изобретены у греков, а присвоять их себе потому же сходству наименования. Потом, неразумно он надеялся, будто бы скроется от нас, что не нас, которые очень презираем такую словесность (выделено мной. - Г.С.), лишает он одного из первых благ, но сам страшится обличений в нечестии, предполагая, может быть, что сила обличений зависит от красоты слога, а не от разумения истины и не от доказательств, от которых удержать нас так же невозможно, как и сделать, чтобы мы, пока имеем язык, не исповедовали Бога. Ибо мы вместе с прочим и сие, то есть слово, посвящаем Богу, как посвящаем тела, когда нужно и телесно подвизаться за истину (Слово 4-е, первое обличительное на царя Юлиана).

Выходит, что Григорий Богослов ратовал за изучение христианами языческой словесности, которую презирал? Да, так. И среди писателей, чьи книги он осмеивал и обличал, встречаются имена Гомера, Платона, Аристотеля, Пифагора, Сократа, Анаксагора, Гераклита... Например, в Слове 5-ом читаем: «А сие (т.е. подвиги христиан, живущих «сугубой жизнью и одну презирают, о другой же заботятся, через умерщвление бессмертны, через отрешение от твари соединены с Богом, не знают любви страстной, но горят любовью божественной, бесстрастной...». - Г.С.), конечно, намного уважительнее, нежели ненасытность мудреца и законодателя Солона, которую Крез обличил лидийским золотом; нежели Сократова любовь к красоте (стыжусь сказать - к отрокам, хотя она прикрывается честным наименованием); нежели Платоново лакомство в Сицилии, за которое философ продан и не выкуплен ни одним из учеников, даже никем из греков; Ксенократово прожорство; шутливость жившего в бочке Диогена, с какой он, предпочитая лакомый кусок простому хлебу, говаривал словами стихотворца: пришлецы, дайте место господам; и философия Епикурова, не признающая никакого блага выше удовольствия...».

Не знаю, как поступить далее? Что сказать прежде? Объяснить ли причину, по которой Богослов отстаивал изучение языческой словесности, чью суетную мудрость он презирал и обличал? Или же сказать, почему эта словесность приравнена мною к российской классике? Кажется, что прежде нужно объяснить последнее, а именно причину, по которой российская классическая литература поставлена мною в один ряд с древнегреческой, чтобы убедившись в правоте такого уравнении, перейти к его решению.

IV

Задача убеждения читателя в справедливости уравнения российской и древнегреческой литератур трудно решаема в пределах небольшой статьи. Эта задача стояла перед идущим «В Зосимину пустынь» романистом. Насколько он с ней справился, судить читателю. Здесь же я лишь несколькими выдержками из романа попытаюсь обосновать своё убеждение, что, если допустимо сравнение этих литератур (а мерилом священнического сравнения является - угодность Богу, и то, о чём говорит святитель Григорий: «мы вместе с прочим и сие, то есть слово, посвящаем Богу...»), то нечестие российской литературы даже превзойдёт нечестие древнегреческой, поскольку вторую писали не знавшие Христа язычники, а первую - облагодатствованные познанием Христовой истины христиане.

Вот поэт Сергей Есенин. На одном из поворотов дороги, ведущей «В Зосимину пустынь», он назван мною хулиганом. На что читатели заметили автору, что непозволительно священнику так выражаться. Почему же непозволительно? «Во-1-х, Есенин сам себя хулиганом называл. А во-2-х, хоть бы и не называл, то после стихов «Тело, Христово Тело выплёвываю изо рта...» поэта Есенина следовало бы не хулиганом назвать, но анафематствовать. Я, можно сказать, по голове его глажу, и резкими словами о его творчестве, глядишь, участь его вечную облегчаю, а тех немногих, кого мне удастся отвадить от его поэзии, отвращаю от заблуждения. Обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов (Иак.5:19). Может, и часть есенинских грехов мы покроем, если скажем о его творчестве то, что боятся сказать многие, и что он сам хотел бы сейчас сказать, да не может. Но обратите внимание, как слаженно работает бесовская пропаганда. Все до того привыкли к богохульству, что слова теперь сказать нельзя о том, что очевидно. Целый век плюют в лицо церкви, а мы молчим и даже восторгаемся поэзией богохульника. Доколе это будет длиться? Доколе Христос Бог нас не выплюнет (ср.Откр.3:16)» (гл.7, «Рой нечести и Гоголь»).

Или возьмём творчество Ф.М.Достоевского. В одной из глав сочинения «В Зосимину пустынь» приводятся две цитаты. Первая взята из Жития святого мученика Феодота Анкирского, вторая из романа «Бесы». Ставя их рядом, автор делает любопытное сравнение.

Святой Феодот (†7/20.06.303) говорит своему мучителю игемону: «Богов твоих деяния стыдно есть и глаголати, обаче реку на постыждение ваше. Той, егоже вы нарицаете Дия, и веруете его быти бога паче всех богов большаго, на скверное вожделение женское и детское толико простреся, яко ему всего зла началом и концем быти. Орфей бо стихотворец ваш повествует, яко Дий Сатурна истаго отца своего уби, и истую матерь свою Рею име в жену, от неяже роди дщерь Персефону, но и с тою любодействоваше. Паки име в жену сестру свою Юнону, якоже и Аполлин сестру свою Диану оскверни на требище во острове Делос. Подобно же и Марс вознеистовствова похотию блудною на Венеру, и Вулкан на Минерву, родная братия родныя сестры. Видиши ли игемоне, коликое есть богов твоих скверное беззаконие? Еда ли не казнит ныне закон таковая творящих? Вы же о таковых блудодейных ваших богах хвалитеся, ни стыдитеся покланяющеся отцеубийцам, кровосмесителем, прелюбодеем, детосквернителем, волхвом, сия бо стихотворцы ваши о богах ваших написаша, яко похваляюще дела их мерзостная».

« - Гм. А правда ли, что вы - злобно ухмыльнулся он, - правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де-Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали детей? Говорите, не смейте лгать, - вскричал он, совсем выходя из себя, - Николай Ставрогин не может лгать пред Шатовым, бившим его по лицу! Говорите всё, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут же на месте!

- Я эти слова говорил, но детей не я обижал, - произнес Ставрогин, но только после слишком долгого молчания. Он побледнел, и глаза его вспыхнули».

Зачем мы привели эту цитату из «Бесов» вслед за словами мученика Феодота? Неужели затем, чтобы сравнить Ставрогина с Дием, а Достоевского с Орфеем? Да, с этой целью мы и поставили их рядом, чтобы увидеть сходство. Но от дальнейшего подробного сравнения мы воздержимся, чтобы не окарикатурить нашу мысль. Хотя через 200-300 лет их и сравнивать не надо будет, потому что будущий человек, если таковый будет, без подсказки увидит пока невидимое тождество мифов Древней Греции и литературы Древней России.

А ведь так и будет. Когда глубина великих художественных образов утратится, и память о литературных героях сократится до размеров, указанных средствами массовой информации, тогда сходство древнегреческих мифов и российской художественной литературы откроется со всей очевидностью. Но не будем торопить время. Просто спросим нашего читателя: скажите, вы не согласны, что Достоевский и Орфей поют об одном и том же? Конечно, вам трудно согласиться, потому что, если судить по внешности, то поют они о разном, ну, а, если по сути? Скажите, чем по сути сочиненный Ставрогин отличается от сочиненного Дия, т.е. Зевса? Ничем. Оба они: и языческий бог, и литературный герой - увлекательно описанные злодеи. Ставрогин даже более обольстителен. Вернее сказать, для язычников он назывался Зевсом и был привлекателен по-язычески: силой, мужественностью, красотой и т.д., а для христиан стал привлекателен по-христиански, и имя себе подобрал приличествующее, поскольку «ставрос», значит по-гречески «крест» (гл.16, «Мифы Древней России»).

Если кому-то эти выводы покажутся притянутыми (что неудивительно, поскольку они слишком неожиданны), то, повторю, что здесь нет места для подробного их рассмотрения. У этой статьи другая цель - обобщить, что было понято по дороге «В Зосимину пустынь», чтобы, взглянув на написанное со стороны, сделать заключения из заключений. С самим же ходом мыслей идущего «В Зосимину пустынь» автора, если кому-то он стал интересен, можно ознакомиться непосредственно в книге.

Приведём из неё ещё один вывод по теме сопоставления древнегреческой и российской литератур. Он связан с именем Вадима Валерьяновича Кожинова. «Вывод, который делает В.В.Кожинов из истории страны «во всей её полноте», не ведёт вверх, к покаянию и смирению, но ведёт вниз, к возношению, ведёт от христианства к язычеству. И если волхвы, т.е. персидские звездочёты, водимые звездой, пришли к Младенцу Христу (см.Мф.2:9-11), то водимый пушкинской звездой «пленительного счастья» советский мудрец уходит от Христа.

«О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое». Читатель, помните эти слова Ф.М.Достоевского, на которые мы обращали внимание в 13-ой главе? Так вот, мне думается, что российско-советская страница в истории Руси есть истерически необходимое недоразумение. Истерически, значит, не вполне здоровое. Необходимое, значит, попущенное Богом. Недоразумение, значит, требующее доразумения. Какого? Покаянного.

«В чём же раскаиваться? - спросит читатель. - В построенном на Неве городе, в великой литературе, в огромной империи, в Победе, в выходе в космос?»

Кто из вас, имея раба пашущего или пасущего, по возвращении его с поля, скажет ему: пойди скорее, садись за стол? Напротив, не скажет ли ему: приготовь мне поужинать и, подпоясавшись, служи мне, пока буду есть и пить, и потом ешь и пей сам? Станет ли он благодарить раба сего за то, что он исполнил приказание? Не думаю. Так и вы, когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать (Лк.17:7-10).

Никто не отнимет у нас, русских, ни Победы, ни космоса, ни Российской и Советской империй, но не гордиться ими аз, недостойный священник, призываю вас, дорогие во Христе читатели, не гордиться, но, вспоминая о них, говорить: яко раби неключимы есмы: яко, еже должни бехом сотворити, сотворихом. Сохранили правую веру, защитили родину, показали мiру пример великой жертвенной любви, но не своей человеческой силой всё это совершили, а Божией, и потому только совершили, что Он Сам повелел так сделать.

Разве нельзя хранить и преумножать деяния предков без превозношения? Да и чем превозноситься? Диктатурой Петра? Тиранией Сталина? Русской литературой?

«Как же не гордиться нашей литературой? - изумится читатель. - Без русской литературы что от русских останется?»

Останется чистая правая вера святых отцов. Если же этой веры не останется, то, значит, от России не останется ничего, кроме воспоминаний. Как от Древней Греции остались только памятники архитектуры и литературы» (гл.18, «Рабы неключимые»).

V

Мы сравниваем древнегреческую и российскую литературу, чтобы, воспользовавшись духовным опытом святителя Григория Богослова, выстроить свои отношения с российской так, как он выстроил свои отношения с древнегреческой.

Однако, почему мы приравниваем две совершенно разных литературы: языческую и христианскую? Потому что обе они нечестивы, и если первая нечестива однозначно, то для подтверждения нечестия второй нужны ли ещё доказательства? Да, нужны. Всё-таки обвинение в нечестии - дело нешуточное, тем более, что выносится оно всем «векам» российской классики: «золотому», «серебряному», «бронзовому»... И мы сейчас продолжим приводить примеры нечестия этой литературы, но прежде скажем несколько слов о самом этом слове «нечестивый».

Оно, увы, требует разъяснений, поскольку такую, например, поговорку из словаря В.И.Даля, как «нечесть (не путать с нечистью. - Г.С.) наша по праздникам заместо церкви да в кабак ходит», современному русскому человеку понять уже трудно. В кабак ходит пьянь, а не нечесть. Почему же пьянь названа нечестью? Да потому и названы идущие в кабак нечестью, что прежде кабака в поговорке упоминается церковь. Не прийти в церковь в праздник - вот что было нечестием на Руси.

Слова «нечестие» и «беззаконие» почти синонимы. Но как смысл слова «нечестие» в связи с переменой понятия о чести поменялся, так и смысл «беззакония» в связи с переменой понятия о законе за время, прошедшее от составления словаря В.И.Далем, изменился. А ведь ещё сто лет назад один был в русском народе закон - Божий. Не уголовный, не гражданский, не конституционный, не избирательный... Все эти законы - преходящие людские условности, один Божий закон - неизменен, и по нему нас будут судить в вечности.

Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых (Пс.1:1) - великое начало великой Псалтири. «Макариос анир, ос ук епоревти эн вули асевон...» «Эн вули асевон» буквально: в совете (по совету) нечестивых. Советский путь русского народа был путём по совету нечестивых... Но не будем отвлекаться от темы. За подробными доказательствами нечестия российской литературы нужно обратиться к книге «В Зосимину пустынь», мы же продолжаем приводить выдержки из неё. Так, например, о романе «Евгений Онегин», который Ф.М.Достоевский провозглашает пророческим, в сочинении «В Зосимину пустынь» сказано.

«Татьяна не могла пойти за Онегиным», - пишет Достоевский. Да, Татьяна не пошла за Онегиным, зато её дочери пошли за Печориным, Базаровым, Ставрогиным, Левиным и прочими онегинскими подражателями. Так правда ли, что Татьяна не пошла за Онегиным? Вроде бы правда, но на самом деле нет, потому что дочери Татьяны, родившись и выросши в Петербурге, устремились за новыми «песнями наоборот», всё более забывая свою связь с «родиной, с родным народом, с его святынею», забывая как раз то, что Ф.М. называет «незыблемым и нерушимым»? Что же предугадал Пушкин? Что предрёк? Выходит, что ничего, если в выводе, который делает Достоевский из романа Пушкина, мы никакого пророчества не видим.

«Но ведь о дочерях Татьяны в романе нет ни слова, - возразит читатель. - Почему же вы решили, что какие-то онегинские подражатели обманули каких-то её дочек?»

Повторяю, мы смотрим на Онегина и Татьяну уже не как на литературные персонажи, но как на предельно широкие образы, названные этими именами. И при таком их рассмотрении мы видим, что Татьяна пошла таки за Онегиным, потому что из последующей после Пушкина истории мы знаем, что жившая по Божиим заповедям жизнь пошла вслед за безбожной жизнью. Или, говоря в типах Достоевского, «красота» пошла за «скитальцем» и в 1917 году была обманута и соблазнена им. Значит, никакого пророчества в романе нет, напротив, есть лжепророчество.

Теперь о смирении как о решении «проклятого вопроса» по-русски, которое так хочет видеть Достоевский в творчестве Пушкина. Есть ли оно там? Давайте посмотрим на факты, а не на горы книг, написанных о Пушкине. Что же мы видим в недавней нашей истории? Превознесённую до небес гордость во всём: от первого космонавта и крупнейших в мiре ГЭС до самого передового строя на земле, построенного советским народом. Мы видим вместо егда зван будеши, шед сяди на последнем месте (Лк.14:9), фарисейское желание сесть на виду всего мiра. Значит, Божественной мудрости о том, что всяк возносяйся смирится, и смиряйся вознесется (Лк.14:11) «пророк» Пушкин тоже свой народ не научил» (гл.11, «Fare thee well, Александр Сергеевич»).

Теперь о жертвах Татьяны Лариной и Сони Мармеладовой. Надо сказать, что, как «Татьяну Ларину» Пушкин сочинил (о том, кого зашифровал поэт в этом образе, в книге «В Зосимину пустынь» строятся многозначительные догадки), так и «Соню Мармеладову» Достоевский выдумал от начала и до конца. Почему мы так уверенно об этом говорим? Потому что жизненный опыт (а не выдумки писателей) убеждает нас в том, что, чтобы принести себя в жертву семье, как это сделала Соня, став проституткой, нужна расположенность к иного рода любви, а не любовь к ближнему, и вовсе не нужда, какой бы крайней она ни была.

Другой пример, говорящий о нечестии романов Достоевского, приводит священник С.Н.Дурылин, вспоминая, как и почему его отец сжёг в печке «Братьев Карамазовых». «Несомненно для меня, что и «легенда о великом инквизиторе», и беседа Ивана с ч... должны были казаться отцу недопустимым вольномыслием около величайшей святыни - около Спаса Христа. И ещё несомненнее, что образ растленного «родителя» Федора Павловича Карамазова, заражающего развратом все и всех вокруг себя, должен был казаться отцу, строгому семьянину, с чистой совестью выполняющему обязанности отцовства, образом, сеющим соблазн и колеблющим уважение к отцовству. /.../ Сжигая роман Достоевского, он карал прежде всего отвратительного Федора Павловича, осуждал распутство и безверие в его сыновьях, карал, мне кажется теперь, «карамазовщину», боясь её для своих детей и оберегая от неё свою семью» («Русь прикровенная»)» (гл.17, «В январе тридцать седьмого года»).

Я понимаю, что, сколько примеров не приводи, всех их будет недостаточно, чтобы убедить читателей в нечестии российской литературы и в несоблюдении ею Божиих законов. Более того, мои высказывания против неё могут показаться смешными наскоками маленького человека на высоченную гору книг. Стоит перед книжным Монбланом букашка и кричит на уходящую в облака вершину обвинения. Конечно, это смешно. Но, уверяю вас, гора эта пуста. И, как всякий рукотворный идол, она рассыплется, когда придёт определённое Богом время.

VI

Да, наша великая российская литература это великая басня (в апостольском значении этого слова, см.2Тим.4:4), только сочинена она уже не на языческий, как древнегреческая, а на христианский лад, сиречь христианами и для христиан. И что нам с ней делать? То же, что сделал святитель Григорий с древнегреческими баснями. Поставить их на своё место.

В одном из подзаголовков книги «В Зосимину пустынь» можно прочесть такие слова. «Пушкин - великий поэт и точка. И не нужно приколачивать над его головой пророческого нимба, потому что всякому непрельщённому пушкинской поэзией видно, что этот нимб - картонный. Не нужно разжигать психически нездорового возбуждения вокруг, конечно же, вдохновенного, но всего лишь человеческого творчества Пушкина. Не нужно разливать потоков лжи, величая Пушкина пророком, и пачкать этой ложью всех приближающихся к нему. Не надо провозглашать его стихи «откровением» и творчество «божественным», как это делает И.А.Ильин, потому что оно было и остаётся всего-навсего художественной литературой. А литература, как тень, как собака, должна знать своё место. В противном случае выйдет ложь подобная рекламной. Помните, мы говорили, как рекламная акция делает вольными и невольными лжецами всех её участников?

«Определите место, где и для чего должна пребывать литература?» - был задан автору вопрос. Что он ответил? Указать каждому человеку, какое место в его жизни должна занимать литература, я, разумеется, не могу. Это вопрос личный. Так же как вопрос с собакой. Жить ли совместно с ней в общем помещении, как в одной конуре, или выделить собаке собачье место на улице? Этот вопрос каждый человек решает сам для себя» (гл.10, «Литература, знай своё место!»).

Святитель Григорий так, например, определил место древнегреческой классике, а вместе и покаянную задачу современным ему писателям. «Языку твоему необходимо должно господствовать? Ты не можешь остановить болезней рождения и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов. На них обрати с пользой недуг сей (выделено мной. - Г.С.). Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и эту надутую поговорку новых времён: сам сказал! Рази Платоновы идеи, преселения и круговращения наших душ, припамятование и вовсе не прекрасную любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и чуждое любомудрия удовольствие; рази Аристотелев немногообъемлющий промысл, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей, смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази надменность стоиков, прожорство и шутовство циников. Рази пустоту и полноту и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах, о демонах, благотворных и злотворных, какие разглашаются о прорицалищах, о вызывании богов и душ, о силе звёзд. А если ты не удостаиваешь сие и словом, как маловажное и многократно опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нём ищешь пищи любочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или мирах, о веществе, о душе, о разумных - добрых и злых - природах, о воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Касательно этого и успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно» (Слово 27-е, о богословии первое).

В начале этой статьи мы спрашивали, каким мог бы быть покаянный труд современных писателей России? Действительно, каким делом могли бы они откликнуться на апостольский призыв покайтесь и обратитесь (Деян.3:19), если бы захотели принести Христу Богу подлинное, а не показное только покаяние? Так вот, если они захотят поступить по-христиански, т.е. так, как учит великий учитель Церкви, а не по-своему, как они обычно поступают, когда не могут, как с улыбкой говорит святитель, «остановить болезней рождения и не разродиться словом», то пусть они заменят в вышеприведённой цитате имена Орфея Пушкиным, Эпикура - Толстым, Аристотеля - Достоевским и т.д., и им откроется необозримое поле деятельности по разделению в российской литературе пшеницы от плевел.

Братья, пора нам, наконец, прозреть. Пора нам всем, и писателям, и читателям трезво посмотреть на российскую классику, чтобы, не обольщаясь красотой её поэтических и прозаических фраз, увидеть наряду с христианскими мыслями, пустоту многих её рифм и образов. И такой прелестной пустоты в нашей литературе, я уверен, окажется намного больше, чем Христова разумения. Но если в ней больше пустоты, чем истины, зачем её изучать? Что трезвого можно извлечь из прелестного и благочестивого из нечестивого? Вот вопрос, который мы, поставив выше, сохранили для теперешнего ответа. Действительно, зачем святитель Григорий Богослов защищал изучение презираемой им языческой словесности, когда царь Юлиан запретил её преподавание для христиан?

Разумеется, не древнегреческую литературу защищал Григорий Богослов, и уж, конечно, не беззакония, описанные в ней, но бесценный Божий дар - слово. Владение словом, искусство слова, силу слова, которая, как он говорит, «для благонравных щит добродетели, а для злонравных - жало греха», отстаивал святитель, когда видел, что этой силы хотят лишить его паству. Слово для святителя это инструмент, которым можно вырезать как басни, так и Божественные гимны, как небылицы, так и словесные поделки, отражающие истину. Впрочем, выслушаем самого святителя, что он говорит о своём отношении к слову.

«Но я должен опять обратить мое слово к словесным наукам; я не могу не возвращаться часто к ним; надобно постараться защитить их по возможности. Много сделал богоотступник тяжких несправедливостей, за которые он достоин ненависти; но ежели в чём, то особенно, кажется, в этом он нарушал законы. Да разделят со мной мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Ибо всё прочее оставил я другим, желающим того, оставил богатство, знатность породы, славу, власть - словом, всё, что кружится на земле и услаждает людей не более, как сновидение. Одно только удерживаю за собой - искусство слова, и не порицаю себя за труды на суше и на море, которые доставили мне сие богатство. О, когда бы я и всякий мой друг могли владеть силой слова! Вот первое, что возлюбил я и люблю после первейшего, то есть Божественного, и тех надежд, которые выше всего видимого. Если же всякого гнетёт своя ноша, как сказал Пиндар, то и я не могу не говорить о любимом предмете, и не знаю, может ли что быть справедливее, как словом воздать за искусство слова словесным наукам» (Слово 4-е).

Как много сказано Богословом в этих немногих словах. Помимо объяснения причин, побуждающих его отстаивать словесность, он тут же отводит ей подобающее место - второе «после первейшего, то есть Божественного». Признаваясь в своей безграничной любви к слову («ибо всё прочее оставил я другим»), он не забывает соблюсти иерархичность своих предпочтений. Желая овладеть силой слова, он, как и положено доброму ученику, воздаёт благодарность словесным наукам и, разумеется, учителям, ибо без учителей наук не бывает, несмотря на то, что в числе таковых были и языческие писатели.

Последуем примеру святителя и мы, которые, как и он, с радостью согласны принадлежать к любителям словесности, «занимающимся ею как своим делом». Воздадим словом «за искусство слова словесным наукам» и нашим словесным (но не духовным!) учителям, великим российским писателям, несмотря на то, что некоторые из их сочинений мы нелицеприятно осудили. И напоследок объясним, почему они упорно именуются нами российскими. Потому что русскость и православие для идущего «В Зосимину пустынь» странника понятия равнозначные. Литература же, которая при внимательном рассмотрении не может быть названа вполне православной, не может называться и русской. Значит, остаётся её назвать российской.